Охота на мудрецов. Неизданное

– Летум, – сдерживая раздражение, бормочу в гарнитуру, – перешли мне историю болезни мудреца Поэтессы.

– На сколько дней открывать допуск? – деловито интересуется главный врач объекта ди два лямбда пять.

Только вопрос не ко мне и даже не к генералу, а к начальнику его службы безопасности. Как долго майор Рэм будет искать организатора покушения? Мне каждые сутки покажутся вечностью.

– На три дня, дальше посмотрим, – отвечаю и через паузу слышу, как капитан Дар подтверждает отправку.

Благодарю его и прощаюсь, открывая на планшете увесистый файл с историей болезни. Обследования разворачиваются длинным списком. Не с потолка гражданские психиатры взяли диагноз, а военные потом еще раз перепроверили. Видел я уже подобное, когда читал для Наилия историю другого мудреца. Шизофрению никому за обыкновенную истерику не ставят, и здоровых цзы’дарийцев в психбольницах не держат. Что бы ни сочиняли любители теории заговоров. От неугодных действующему режиму избавляются куда проще и быстрее. Мы – наемники, и в искусстве убивать весьма преуспели.

Удручающая картина заболевания у Поэтессы. Увольнение с работы, разрыв связей с друзьями и родственниками. Месяц лежала дома и не выходила из квартиры. С таким дефицитом веса в стационар доставили, что не понятно, как вообще выжила. Три попытки суицида в анамнезе, срывы, обострения, обонятельные и слуховые галлюцинации, навязчивые идеи о пророчествах и высших сущностях из потустороннего мира. Однако последние месяцы отмечены, как стойкая ремиссия. Видел я сегодня эту ремиссию. Что Поэтесса написала, а потом в руках комкала? Ничего не украла из кабинета, только листы разбросала. Не понимаю, как Луций Квинт решился снять ее с препаратов. Без лекарственной поддержки любая мелочь может спровоцировать обострение: внезапный яркий свет, слишком громкий звук, межсезонье и с его сменой ритма жизни и, конечно, стресс. Такой сильный, как сегодня с нападением на центр. Седативные у меня дома есть, нужно будет еще снотворного с собой взять. Тьер! Я хирург, а не психиатр! Мое дело резать и шить, а не вести задушевные беседы с пациентами психиатрии.

Прячу планшет с гарнитурой в карман и встаю из-за стола. Рабочий день закончился, пора домой. Не думал, что стану нервничать по этому поводу. Хотя, какая в бездну психиатрия? В моем доме женщина, и я не вызывался ее лечить, мне жить с ней придется.

Ухожу, как всегда, последним, выключая свет и сдавая этаж охране. Лифт уносит вверх и выпуская на свет огней ночного города. Помню, согласился на переезд только ради вида из окон. Последний этаж медицинского центра, панорамное остекление и вся Равэнна, как на ладони. Яркие огни в темноте ночи напоминают космос. Холодный и равнодушный ко всем и ко мне лично, но не сегодня. Бездна, как же не хватает одиночества! Тоже, что ли, закрыться в квартире на месяц и лежать на диване?

Замок на двери цел, дымом не тянет, спасательная служба не приезжала, кажется, все в порядке. Толкаю дверь и замираю, почувствовав аромат свежей выпечки. Последний раз в квартире так пахло, когда я слег с пневмонией и Наилий приезжал навестить. У генерала много тайн и одна из них – любовь к кулинарии. Печеным пахнет. Булочки или пирог?

– Поэтесса?

Пока закрываю дверь и разуваюсь, она прибегает с кухни. Стоит передо мной вся румяная от жара плиты и счастливая. Буйные кудри завязала на затылке шнурком. Черным. Из ботинок моих вытащила? Вместо фартука обмоталась полотенцем.

– Капитан Назо, вы вовремя!

– Меня Публий зовут, – устало повторяю и тяну вниз молнию комбинезона. Тьер, забыл! Ужинать придется в форме.

– Я запомнила, – улыбается Поэтесса, – но привыкнуть за один день сложно. Жду вас на кухне.

Разворачивается и уходит, напевая что-то под нос и дирижируя в воздухе лопаткой для горячего. Бегло осматриваю прихожую и отмечаю, что вроде бы все на месте. Но на кухню, судя по запахам, заходить нужно с осторожностью. Рискую не узнать помещение. В ванной долго мою руки, раздумывая, куда повесить второй комплект полотенец, и в ужасе представляю будущее столпотворение тюбиков женской косметики.

– Говорят, медика можно отличить не по эмблеме на форме, а по тому, как часто и долго он моет руки, – звучит с кухни ее голос в насмешливом тоне.

Имеет право. Знает, о чем говорит.

– Почему ты бросила работу в больнице?

Появляюсь с вопросом на кухне и вижу стол, накрытый на двоих. Пирог стоит в центре. От выпечки поднимается белый пар и на дольках лимона аппетитно блестит карамель. Грамотный заход, но путь к сердцу мужчины лежит через торакотомию, а вовсе не через желудок.

– Какая разница, где тарелки мыть? В больнице или в ресторане? – пожимает плечами мудрец, разрезая круглый пирог на треугольники.

Откуда ингредиенты для теста? У меня только сухпайки. Неужели Наилий после себя так много оставил?

– Отстранение от практики было временным, ты могла подать прошение на восстановление.

Сажусь за стол и тяну к себе золотистый пирог на белой фарфоровой тарелке. Посуда шумно скользит по ударопрочному стеклу.

– Могла, – бесцветно отвечает Поэтесса, – но не захотела. Знаю, что пациенты иногда умирают. Но на хирургическом столе в критическом состоянии, а не у отоларинголога под наблюдением.

Вот зачем влез с расспросами? Удивился, пока читал документы, что много случайностей и обстоятельств привели ее в психиатрический стационар. Однако таких подробностей в истории болезни не было. Их умышленно скрыли? Зачем? Она не стала рассказывать, а я не захотел спрашивать. Сделал вид, что занят ужином, но эмоциональную реакцию заметил. Градация между радостью и грустью весьма четкая. Нет у Поэтессы апатии и других негативных симптомов шизофрении. И это не может не радовать. А еще пирог очень неплох.

– Лимоны свежие, – нахожу еще одну странность, – где взяла?

– В гостиной.

Следующим куском давлюсь, кашляю и запиваю водой.

– Это декоративный лимон!

Возмущаюсь зло и резко, забыв, что нужно сдерживаться, а в зеленых глазах мудреца вместо испуга, паники или другой защитной реакции только озорство.

– Дерево маленькое, а плоды на нем настоящие. И два почти перезрели. Лучше их съесть, чем выбросить.

Не поспоришь, но кусок все равно в горло не лезет. Я почти сдружился с лимоном, поливал его по графику и подрезал, как положено. А теперь сижу и ем. Странное чувство.

– Ладно, но больше его не трогай.

– Хорошо, не буду, – вздыхает Поэтесса, – подумала, что сухпайками всегда успеем наесться, хотелось чего-нибудь другого.

«Из нормальной жизни» – приходит мне мысль и колет укоризной. Питание у пациентов сбалансированное, четко выверенное и такое же однообразное, как состав сухпайка. А здесь настоящее чудо. Горячее, ароматное. Из той… другой жизни.

– Я редко здесь ем, – пытаюсь оправдаться, – потому и не храню ничего скоропортящегося. Если хочешь, я достану продуктов. Молоко, яйца, кефир…

– Муку и сахар, – расцветает она улыбкой, – а еще сливочное масло, крупу и овощей с фруктами.

– Подожди, уже нужно записывать, – прошу я и тянусь за планшетом.

Красиво она улыбается, заразительно. Открываю заметки и быстро составляю список. Хочет готовить – пусть. Сидеть без дела в четырех стенах та еще пытка. Прячу планшет и доедаю пирог.

– Спасибо за ужин, Поэтесса.

– Не за что, – она делает паузу, а потом пробует мое имя на вкус, привыкая, – Публий.

Меня царапает эта разница. Все равно, что обращаясь ко мне, говорить «медик» или «офицер».

– Кто придумал вам прозвища? Зачем?

– Создатель так решил, – отвечает мудрец. – И мне Поэтесса больше нравится, чем пациент тау три эпсилон ноль двадцать семьдесят.

Теперь понимаю, и картина складывается. Тау три эпсилон ноль двадцать семьдесят – номер, позволяющий шифровать в системе истории болезни. Помню, что Поэтесса объявлена мертвой, и личные данные стерты. А персонал военного центра, видимо, не придумал ничего лучше, как вместо имен дать всем номера. В итоге мудрецы создали свою систему, стараясь одним словом выразить суть своих способностей. О видениях Поэтессы в истории болезни больше всего информации, но я просматривал бегло, не вдаваясь в подробности навязчивых идей.

– А почему не Провидица?

Мудрец снова улыбается легко и открыто:

– Потому что иногда я пишу стихи просто так, ради собственного удовольствия. Не вкладывая в них предсказание будущего. Моя личная терапия. Очень эффективная.

Поэтесса расслабленно сидит на стуле и не боится встречаться со мной взглядом. Легкая, воздушная. Верю, что пишет стихи, и не верю в диагноз. Ошибки бывают даже у дотошных психиатров. Так же, как нервные срывы, апатия и необдуманные поступки у любых цзы’дарийцев. Сломать жизнь слишком просто. Настолько, что потом ее невозможно вернуть.

Глава 5. Тихий семейный вечер

Поэтесса

Обмываю тарелку и ставлю в шкаф на решетчатый держатель. Посуда белая, без рисунка, рельефа и другого декора. По-военному простая и лаконичная. Тарелки четко рассортированы по размеру и стоят, как солдаты в строю. В доме все так. Порядок идеальный, если не сказать педантичный. В плательном шкафу длинный ряд одинаковых белых рубашек и черных комбинезонов. Увлечение монохромом сводит с ума. У Публия все или белое, или черное. Я бы взвыла, не будь на диване бирюзовых подушек, бледно-голубого ковролина в спальне и столешниц из бледно-зеленого стекла. Да, я слонялась по квартире, не зная, чем заняться. Совала любопытный нос в шкафы и тут же закрывала дверцы, стыдясь порыва. Ничего необычного или скандального не нашла. Однако создалось ощущение, что здесь живут только дроны-уборщики. Пусто, стерильно и холодно.

Пирог затеяла только для того, чтобы согреться, а потом втянулась. Давно не готовила, соскучилась. Продуктов мало, тесто вышло не таким, как хотела, завтра попробую по-другому. Приятно, что капитан не возмутился и не запретил. Значит, вкусно получилось. И бездна с ним, с этим лимоном. Молчаливый член семьи с жесткими зелеными листьями. Я бы поняла рыб в аквариуме, кота, хотя бы механического, но дерево? Кажется, воображаемая обидчица перестаралась. Разбила сердце капитану основательно. Никого там нет.

Насухо вытираю стол, раковину и выхожу в гостиную. Спать уже хочется, непростой был день, а голод информационный покоя не дает. Как бы расспросить у Публия про мудрецов? Сидит капитан в кресле и читает с планшета. До сих пор не переоделся в домашнее, меня стесняется. Расстегнул воротник рубашки, молнию комбинезона до пояса и успокоился. За окном ночь, умные стекла затемнились, стрелки на часах приближаются к полуночи, а я снова не знаю, куда себя деть. В палате можно было поболтать с Мотыльком, а здесь только чинно присесть на край белого дивана, как положено воспитанной женщине.

Капитан читает, не обращая на меня внимания. Жду, жду и теряю терпение:

– Публий, можно вопрос?

– Да.

– В шкатулке лежат пуговицы. Они от форменных рубашек оторвались?

Военврач поднимает на меня взгляд, и я наслаждаюсь искренним удивлением. Но потом он хмурится. Бездна, я выдала себя с головой! Сейчас решит, что залезла в каждую щель, а это не так!

– Да.

Емко и лаконично, зато спокойно. Наглею дальше:

– А рубашки без пуговиц в шкафу висят?

Публий кладет планшет на колени и так внимательно меня изучает, словно хламидии под микроскопом в мазке ищет.

– Да, в шкафу. Нет, времени самому пришить нет. И желания тоже.

Догадливый какой, упреждает ответом мои вопросы. Проматываю вступительную часть и перехожу к сути:

– Можно я пришью?

Жду еще один тяжелый вздох, ворчания сквозь зубы, молчания, наконец, но Публий достает из кармана плоский контейнер и протягивает мне. Пересаживаюсь на диване ближе, чтобы забрать. Внутри швейная игла и две катушки ниток. Какого цвета? Черные и белые, разумеется.

– Неожиданно, – улыбаюсь, отматывая нить и думаю, что придется рвать зубами или просить ножницы, но нить отрезана. И следующая тоже. До чего же все продумано.

– После ранения кровь с формы отстирывается, а прорехи остаются, – рассказывает капитан, – не выбрасывать же годный комплект из-за нескольких дыр. Вот и шьем, как умеем, белыми нитками рубашки и черными комбинезоны.

Логично. А хирург постоянно зашивает раны и сил на одежду уже не остается. Благодарю и достаю из шкафа рубашки без пуговиц. Занятие на вечер нашла, уже не плохо.

Шитье успокаивает. Размеренные уколы иглой и протягивание нити поглощают внимание. Голова освобождается от мыслей и проблем, уходит нервная дрожь и снова тянет в сон.

– Наилий, – говорит капитан, и я вздрагиваю от неожиданности. Растерянно кручу головой по сторонам, не сразу заметив гарнитуру на ухе медика, – Таблетки выпил? Почему? Сейчас выпей! Тьер, ты хотя бы лежишь? Да, конечно, так я и поверил. Нравится мучиться с сотрясением? Катись в бездну!

Публий нервно срывает гарнитуру с уха и прячет в карман. Вспоминаю одного единственного Наилия в секторе. Если кто-то знает о Мотыльке, то только он.

– Рада, что Его Превосходство жив и здоров, – говорю я, и капитан резко оборачивается:

– Жив? Ты знаешь про покушение?

Да что за демоны меня сегодня за язык дергают? Не иначе дух-паразит завелся, как у Мотылька. Но отступать поздно:

– Я сделала предсказание, а потом мудрецы увидели ракету из окон центра.

Публий думает, кусая нижнюю губу. Не хочется мне рассказывать о способностях, скучно. Но военврач либо не любопытен, либо читал мою историю болезни. Так ничего и не сказав, снова опускает глаза в планшет.

– А Мотылек? Она жива и здорова?

– Извини, не знаю. И про других мудрецов из центра тоже. Я прячу тебя и все.

От расстройства прокалываю палец иглой. Придется ждать предсказания. Если оно будет, конечно. Капитан ерзает на диване. Устраивается удобнее на высокой и прямой спинке. Подлокотников нет, развалиться при мне ему воспитание мешает, а мне уже стыдно, что я здесь.

– Ты куда? – спрашивает Публий, когда встаю с кресла вместе с рубашками.

– На кухню.

Наверное, у меня обиженный вид. Не справилась с мимикой.

– Я, правда, не знаю, что с остальными, – говорит капитан, – привык не задавать лишних вопросов. Мудрецы строго засекречены, чихнуть нельзя, чтобы в разглашении не заподозрили. Потерпи пару дней, я выясню.

Не ожидала от него. Хочется объяснить, как близки все наши. Друг за друга держимся, потому что больше не за кого. Слова подбираю, не знаю с чего начать, а потом просто говорю:

– Спасибо, Публий.

– Не за что пока.

Он снова ерзает на диване и через силу выталкивает слова:

– Посиди со мной… пожалуйста.

От слабости в ногах падаю обратно на диван. Капитан умолкает и прячет взгляд. Я словно заново с ним знакомлюсь. Куда делся строгий и вечно раздраженный военный? Генералу тыкает и в бездну его посылает, а меня просит.

Сижу, пришиваю пуговицы. Не клеится у нас разговор, но иногда и не нужно. Публий достает из кармана стилус и пишет на экране планшета. Графики, наверное, чертит или пометки на полях рисует. Только почему на меня поглядывает? Нет, не показалось, сейчас снова. Мимоходом, но все же. Рисует?

В памяти ярко вспыхивает пророчество о художнике. Каждая строчка до последнего слова. Рубашки падают с колен, когда иду к Публию. На миг кажется, что вижу испуг в глазах, и капитан кладет планшет экраном вниз:

– Что?

Замираю в шаге него. Тянет выпалить: «Меня рисуешь?», но такой бестактности даже мудрецу не простят.

– Палец уколола, кровь не останавливается.

Кошмарный бред. Разве можно обмануть медика детской отговоркой? Но Публий берет за руку и рассматривает ранку. Ладони у него сухие и теплые, а прикосновения осторожные. Как у хирурга на операции.

– Вижу прокол, но кровь не идет.

Проводит по едва заметной точке на указательном пальце, и меня будто током дергает. Забываю, зачем бросилась к нему. В бездну идут рисунок на планшете и пророчество. Тепло и спокойно становится в стерильной комнате, выстуженной, как операционная. Мгновение останавливается, впечатываясь в память фотографией. Буду потом перелистывать альбом, лежа на койке в палате.

– Поздно уже, пора спать, – тихо говорит Публий, – я себе на диване постелю. А ты иди в спальню.

– Нет, – решительно мотаю головой, – ты у себя дома, а я в гостях. Буду спать на диване. Не обсуждается. Где постельное?

Капитан поджимает губы и сдается. Уходит в спальню, а я переворачиваю планшет. Бездна, экран погас. Снимаю блокировку и вижу сканер отпечатков пальцев. Беда. Не узнаю теперь, что рисовал и, главное, как. Может, там абстрактные волны и круги, а я его к художникам причисляю. Дома на стенах ни одной картины, даже распечатанной репродукции. Не он все-таки. Мне бы радоваться, а я расстраиваюсь. Из-за чего? Мимолетное, ничего не значащее прикосновение. Проклятое пророчество. Опять угодила в водоворот фантазий и теряю связь с реальностью. Готова сочинить симпатию там, где ее нет. Ни с моей, ни с его стороны. Пройдет несколько дней, и я вернусь в центр. Унесу с собой аромат лимонного пирога, огни ночной Равэнну и теплоту мужских рук.

Публий возвращается из спальни с подушкой, покрывалом и белой стопкой ткани. Отдает все мне и желает легких сновидений.

Глава 6. Как сложно подарить букет

Публий

Яркий свет будит строго по расписанию. Это, конечно, не окрик: «Встать, кадет!», но пробуждение все равно жесткое. Рывком сажусь на кровати, вытягивая себя вверх. Одеяло падает, выгоняя меня из теплоты постели в прохладу комнаты. Перестаралась климат-система, нужно отрегулировать. Но сначала умыться и побриться. Кхантор бэй, и куда я в одном исподнем? Поэтесса спит в гостиной, увидит меня. Стоять!

Трачу время на то, чтобы прошел туман в голове. Утренний ритуал сбит, и теперь я тычусь в шкафы, как слепой. Ногами ищу штанину комбинезона и негнущимися пальцами толкаю пуговицы рубашки в петли. Давно стоило поменять на рубашки с липучками, но мне некогда. Иногда даже бриться. Под маской щетины все равно не видно.

Поправляю воротник, приглаживаю волосы рукой и толкаю дверь. Гостиная дышит жаром в лицо. Кровавые гнароши! Я забыл, что на ночь климат-система отключается во всех комнатах, кроме спальни. Сколько же здесь градусов тепла? Окна глухие, не открываются, воздух насыщен паром. Тяжело спать в таком помещении. Голова сейчас будет у Поэтессы болеть, а виноват я. Идиот!

Мудрец лежит на диване в одном белье. Куцем лоскуте ткани, едва прикрывающем ягодицы. На голой спине влажные от жары кудри. Поэтесса отвернулась от меня и тихо спит. Мне бы разбудить, измерить давление, принести воды, но я стою, как дурак, и любуюсь изгибами стройного тела. Бархатистой кожей и золотом волос. Спящая женщина особенно прекрасна. Чиста, хрупка и беззащитна. Есть в ней что-то от каждой из несуществующих богинь.

Тянет меня на лирику и так рисовать хочется, что спазм простреливает правую ладонь. Сам себе приказываю опомниться, пока голова не поплыла от жары. На стене контрольная панель управления климат-системой. Нажимаю на кнопку и слушаю тихий шепот вентиляторов. Поток холодного воздуха падает с потолка и стелется по полу, сквозняком прокатываясь по голой спине Поэтессы. Она вздрагивает и поворачивается ко мне, закидывая руки за голову. Полная, красивая грудь соблазнительно покачивается, а холод окутывает разомлевшее от тепла женское тело, заставляя соски превратиться в тугие темные горошины.

Это выше моих сил. Вздрагиваю, чувствуя, как наливаюсь тяжестью до устойчивой эрекции. Рубашка прилипает к спине, верхняя пуговица впивается в горло. В комбинезоне тесно до сладкой боли в паху. Ничего не имею против, но не здесь и не сейчас. Заставляю себя вспомнить, что обязан прятать мудреца по приказу генерала, а Поэтесса открывает глаза. Мгновение, чтобы прийти себя и разгадать ситуацию. Она лежит обнаженная, а я подглядываю за ней, как подросток на гормонах. Отступаю назад, ожидая оглушительный женский визг, но мудрец молча натягивает одеяло до подбородка.

– Прости, – шепчу я и быстрым шагом пересекаю гостиную.

Уши горят от стыда, в полумраке еле-еле нахожу ручку двери и бью ладонью по считывателю на замке. Хуже не придумаешь. Так опозорился, что в зеркальную стену лифта не могу на себя смотреть. А эрекция и не думает пропадать. Тьер, почему возбуждающие таблетки есть, а успокоительных не придумали? Они куда полезнее иногда. Как я теперь буду работать? У меня две операции в первой половине дня. Похотливый эриданин, а не военный врач!

На этаже пусто и темно. Бреду по коридору, перешагивая через пятна света от «дежурных» светильников. Давно не приходил на рабочее место так рано. Дал повод лейтенантам шептаться, что, наконец, начал выслуживаться. А то странно. Самого генерала лечу и до сих пор капитан. Тьер, плевать!

Вламываюсь в собственный кабинет и падаю в кресло. Срабатывает пассивный датчик объема, подавая сигнал электронике, что хозяин прибыл. Электрохроматическое стекло в окне становится прозрачным, включается информационная панель на стене, дует холодом кондиционер, и только у меня нет кнопки перевода в рабочий режим. Перед глазами нагое тело, а на языке привкус лимонного пирога. Хоть в туалет иди снимать напряжение. Можно в кабинке закрыться… Кхантор бэй, о чем я думаю! В лучшем случае голову засуну под струю холодной воды.

А еще можно поработать. Это всегда помогало. Снимаю блокировку с экрана планшета и открываю график закупки медикаментов. Экономисты, как обычно, просят ужаться. Послал бы в бездну, но ведь не отстанут. Цифры отвлекают, но ненадолго. Вместе со спокойствием приходят бытовые проблемы. Список продуктов для нового пирога Поэтесса надиктовала длинный. Допустим, я озадачу пищеблок, они соберут все необходимое, деньги высчитают с моего довольствия, и проблема решится. Но мудреца нужно не только накормить, но и одеть. Где я достану платья, туфли, сумочки, браслеты, шарфики, чулки, белье, наконец? Будь Поэтесса, обычной женщиной, я бы отдал ей платежную карту и отправил в магазин. Но военные тайны по городу не гуляют, не встречают закат на набережной Тарса и не сидят в кафе с креманкой мороженного.

Вешаю на ухо гарнитуру и набираю номер Гнея Рома. От мыслей о дисциплинарном взыскании за разглашение секретного приказа генерала удерживает только уверенность в молчаливости разведчика.

– Слушаю, – сонно бормочет капитан.

Разбудил я его, конечно, на часы нужно смотреть!

– Гней, это Публий, – заикаюсь уже на приветствии, не зная, как сформулировать странную просьбу. – Извини, что так рано.

– Ерунда, я уже встал. Говори.

Глубоко вдыхаю, как перед прыжком со скалы в океан:

– Где можно тихо и незаметно достать женское платье?

Гней молчит, переваривает, а потом усмехается:

– У меня. Назови размер, цвет, фасон, и я заряжу бойца. Мигом притащит хоть два, хоть десять.

– Да я сам, – говорю твердо, но разведчик перебивает:

– Сам ты будешь резать и шить, а бойцам моим развеяться нужно. Окосели уже от учений, скоро нервно начнут чесаться, как потные дарлибы. Пожалей мужиков, дай по городу помотаться. Фасон, цвет, размер?

Если бы я знал. Открываю биометрические данные в истории болезни и перевожу в уме на размер формы:

– Первый размер, даже меньше.

– Это понятно, – смеется Гней, – редкая дарисса шире плечами, чем выпускник училища. А ты мне цифры все-таки пришли. Мне твои секреты врачебные без надобности. Обхват груди, талии, бедер и рост.

Прошу подождать и набиваю цифры письмом. Там же коротко пишу, что два остальных параметра не важны, и жму на отправку.

– Даже так, – тянет разведчик, – скажи хоть, кто она тебе? И по какому случаю нужен наряд?

– Никто, – отвечаю после паузы. – Она осталась без крыши над головой. Помочь хочу. Обеспечить самым необходимым.

– Ясно, – смеется капитан Ром, – если без крыши над головой, то полный боевой комплект. Туфли, сумочка, шляпка, косметика. Жди посыльного, Назо.

– Спасибо, Гней.

– Не за что. Отбой, – бормочет он и связь прерывается.

С пищеблоком еще быстрее. Отправляю повару список продуктов, и он обещает к вечеру все собрать. Уже снимаю гарнитуру и вспоминаю, что не уточнил количество. Надеюсь, положит не на дивизию. Не съедим ведь столько, жалко будет, если продукты пропадут.

До середины дня работаю спокойно. Плановое удаление кавернозной ангиомы и удаление внутреннего фиксатора после сращивания перелома. Потом переодеваюсь из медицинской формы обратно в военный комбинезон. Больше операций сегодня не будет, а экономисты ждут график закупок.

Тону в цифрах без надежды на спасение, когда в дверь деликатно стучат. Кого еще демоны из бездны послали? Снимаю блокировку замка с планшета, не вставая из кресла. Правлю еще два пункта и только тогда поднимаю голову. Цзы’дариец в гражданке стоит передо мной с пакетами наперевес. Не по-военному гладкая челка аккуратно зачесана назад, руки ухоженные, рожа смазливая. А родинка над губой, наверное, всех женщин с ума сводит. Сами на шею вешаются.