Узнавание

Ветреный день

Лужа от окрика ветрамелкими ртами смеётся,илистые её недрабесстыдно белеют. Рвётсяплоть полотнища флага,туго хлопает тканью.Глаза пустая флягаполнится влажной даньюда стариком, на ужинтянущим сетку с пивом.Ужас притихшей лужирежет прутиком ивымальчик в сапожках…

Три попытки

1

Теплоход отчаливает, дрожа всем телом,меж кормой и пристанью нарастает рана.            Ещё очень ранои прибрежные горы в чём-то белом.Крошечный бульвар медленно разворачивается,        тополя становятся игрушечными.Человечек, словно точка. Он утрачивается        со своими надеждами мушечными.Утренняя свежесть оседает каплями              на звенящей леске.Тела у бассейна своими «оп-лями»             устраивают всплески.Ресторан открыт. И бар открыт. Но море         несравненно более открыто.Берег блекнет в небоводном хоре, —                всё забыто.Глупости, что сбудется и взыщется:     как вода под днищем расступается,так и жизнь под ясным взглядом свищется,                    растворяется.Всё это – крымско-кавказская линия,       какой-то год, летом.Ты опять весь – прошлое синее,          что тебе в этом?

2

Поэзия свидетельствует, чтородившийся живёт и умираетвполне и окончательносо всеми привычками и пустяками,шутками, надеждами, любвями,со своим морем, картинами, близкими,ссорами, передышками, взвизгами,с видом из окна, с книгами,с одинокими детскими играми,с печальным своим счастьем, стиснутымсердцем от невысказанности, с мыслямипростыми, как их отсутствие,с лицом,вбиравшим жизньи так чутко отражавшим её мимолётности,с невозможностью,что всё это исчезнет,с временем, затаившимся,словно хищник, в звуках и запахахо, несказуемость жизни… в запахах.

3

…и я хочу, чтоб то была попыткатакого утра, как Лоррен увидел:залив спокоен, солнце мутноватоймедузой поднимается из моря,с него ещё стекают сгустки света,поющие на водах.                             Длинной теньюотчёркнуты холмы и акведуки,в провалы небывающих руинпросвечивает небо.                              Два матросана пирсе устанавливают сходни,сидят три дамы – что они сидят?На первом плане дерево, онорастёт во всю картину, затмеваяполнеба мощной кроной, все листыугнетены ещё ночным дурманоми утренней росой.                                Всё сиротливо,чуть пусто и прохладно до озноба.Так, путешествуя среди воспоминаний,наткнёшься на садовую скамейкус облупленной зелёной краской, надве липы у трамвайной остановки, —всё то невыразимое, чемуреальность придаёт лишь расставанье,и поразишься благородной простоте,с каким мгновенье, плавая в свободе«быть» и «не быть», смиряется на «быть»,и потому здесь вовсе нет матросов,залива, дерева, – есть только колебаньемгновенья прежде, чем собою стать,и тут же уступить себя другому;вот почему всё чуть тяжеловесно,чуть неуклюже, и так точно, точно…Совсем другому Мастеру данов нас сотворять живую непрерывность,чтоб кто-нибудь, положим, Клод Лоррен,не удивившись чуду говоренья,нас тронул за рукав, сказав: смотрите,как всё же им легко существовать, —заливу, дереву, холмам, матросам.

Из окна

Глаз устаёт от бытовок,луж и разбитых заборов,смерти твоей заготовокдля исполнения хоромстёганных, грубых и тёртых,тёсанных будто навечнобожьих народных актёровв пьесе разрух бесконечной.

Морские этюды

1

Приходи хоть сюда, к этому морю, к его берегамк мерной одышке волн:вот тебе небо, чаек однообразный гам,струйка глины, шуршащая по камням, —всё, чем ты пуст и полн.Оставайся, оставайся в этой большой пустоте,раскинув дрожащую сетьдля жизни подспудной, в кричащей её немоте…Так, руки сложив, лежишь в темноте,не боясь уже умереть.

2

Рыжею извилистой тропоюподнимаюсь с моря – сохнут плавки на плече,пахнет тиной, пустошью степною, —всем, что есть в божественном сачке.Всем, что так уловлено умелоцепкой сетью с незаметной ячеёй,оставаясь обречённым теломи притом свободою самой.

3

Так остро, как под взмахом палача:солёный вкус согретого плеча,запястье в мелком бисере пескаи тщетные попытки муравьяиз лунки выбраться.И солнце у вискасадится в море сорок лет спустя,да так, что слышен слабый плеск веслаи зыбь золотоносная видна…

«И вот, спадают слой за слоем…»

И вот, спадают слой за слоемиллюзии: умён, любим…И мир лицо своё простоеприоткрывает – вот такимещё тебе я неизвестен:всего лишь всё, что видишь ты.А если воздух жизни тесен,то это домыслы твои.

Праздник

Шальной динамик утро сотрясает.Весенний воздух слишком юн,чтобы стыдиться диких звуков марша,и с детской радостью безумье повторяетдалёких марширующих колонн.Их долгий гул в глухих аллеях парка…На «осторожнокрашенных» скамейкахсчастливая роса седьмого дня,не тронутая ранним робким солнцем.Два воробья у тополя под мышкойдавно сидят и ленятся летать.

Два стихотворения на одну тему

1

Теплотрассы промёрзшую землю греют,кошки, горбясь, сидят на люках.Ярый глаз электричкив белых вьющихся мухах.Это – зима. Как простостолько пространства сделать белым,к земле прикоснувшисьдлинным холодным телом,и застыть, распластавшись,погребая дома, дороги,небесам возвращаязимний свет их убогий…

2

Скрипучим словом «жизнь» обозначая рядусилий, надорвавших плоть и душу(из Петропавловки шампанский выстрел пушеклегко встревожил снежный Летний сади птиц), не замечая, как легкои вовремя в нём эта жизнь творилась(а бестелесный снег, как барахлоненужное, ему с небес дарилось),уткнувшись в безнадёжность, как в подол,свободой горя в детстве утешавший,ботинком приминая снежный дол,скрипевший: «жизнь», но сразу затихавший.

Тогда

Промчались дни мои, как бы оленей

Косящий бег.

Петрарка – МандельштамЧто шло в стихи, но сдуло сквозняком,надувшим спину форточкиной марли,что было убедительнее Чарли,с его дурацким котелком;что застывало капелькой времён,янтарным сгустком, перестрелкой света,хранящей все тогдашние приметыи счастье, выдыхающее стон;что было попаданием, точнейкоторого не будет и не надо…что пронеслось пугливым бегом стада,оставив гул и пустоту ночей.

«Застывая позади – в стихи…»

Застывая позади – в стихив трусость опыта, в гул и гам,жизнь – проточнейшая из стихий —перемалывает всё в хлам.Выползая из себя – вся(ей и нужно всего: выдох-вдох),вот сейчас ты ею весь взят,но не больше для неё, чем мох,но – не меньше: всякому – пусть!вровень с деревом, зверем, травой…Жить, как корм находить свой:ни восторги неуместны, ни грусть.

Девочки и мальчики

1

…девочки, любящие рок-певца,с нежным телом под распахнутой курткой.Нужно видеть счастье их лица,когда он придушит голос или жуткозавизжит, омывшись потом, натянувшейных жил багровые поводья, —сладко стать рекою в половодье,всей собою берег захлестнув,закипая пеной.                          Но потом,возвращаясь в неизбежность русла,ткнуться в грязь налипшую и мусор,провалиться в тяжесть слова «лом».

2

…мальчики, любящие упругий ветери урчащее тело мотора под собой.Быть – это свист плети,пущенной сильной рукой.Радуется и трепещеттело в ответ бытию.Бич этот резко и больно хлещетголову любую, незнамо чью,не разбирая метрик.И лежит с осколками стеклажизнь, расколотая о поребрик,невинная, словно и не была.

«Ты, слышащий английскую речь кругом…»

В. Гандельсману

Ты, слышащий английскую речь кругом,гуляющий по просторам – для нас – того света,скоро ли скажешь себе: «go home»?А его-то, как раз, и нету.Дом-то, оказывается, был всеголишь там, где слышался соразмерныйзвук из гомона мира сего,и удавалось взять его верно.Это случалось осенней порой,хриплой порой опустевшего парка,когда твой одноимённый героймял листопад в ежедневной запаркев городе, где просто бродитьглупую цель на восторг превышало,где удавалось пространство будитьшагом своим, и оно отвечалословом стиха и извивом реки,хрупкого инея сыпью в газоне,миром, взывавшим к тебе: «нареки!»,паром рассвета, потягивавшимся спросонья…То, что здесь бродит – уже не я,всё изошло на безумие в клетке,просто живёшь тут по праву зверья,оставившего свои метки.

Два момента

1

ночь серебристо-тёплый туман с моря милая                                                              слышишь?ветром листвы сквозящий бульвар руки                   в карманы уходишь милая дышишь?это двоим так нам дана ночь как сплошнаяплоть на двоих воздух без дна ночи без краятак и идём угольный мрак улиц глотаятелом впотьмах жизни дворах в наших потомках                                                            зря исчезая…

2

Цветущий сад внезапным ливнем смятв шумящее, огромное, сквозное,и плотною лавиной водопадуходит в землю, в бытие родное.Ты расписался мною в этот мигв листах открытых Своего творенья,и я нутром несдавленным постигпротяжный слог и стройность выраженья.

«С каждым годом всё легче…»

С каждым годом всё легче,всё глупей и ненужней,и вторжение певчейноты в жизнь всё натужней.Всё резвей, всё нелепейтяжкий ход коромысла,только совести сле́пень,только бусинка смысларавновесье спасали,да и те испарились —дальним деревом стали,с ликом местности сли́лись,растворились в просторезаоконного взгляда,в восхитительном вздореарматуры и сада…Наконец-то свободенот пристрастья и лениглаз пирует в угодьяхбескорыстного зренья:видит яркую сложность,лужи, мусора, листьев,постигая возможностьбессловесности чистой.

III. Из книги «Пустырь»

«Что было разбитым стеклом…»

Что было разбитым стеклом,огнистой игрушкой,и страхом обрыва влеклов прогулках у Пушки,что запахом было землиоттаявшей, влажнойвдоль спусков, что к морю теклиполоскою пляжной,что било прозрачным ключом,пузырчатым блеском,что было, как счастье, ничьё,дрожало, как леска,натянута смертным трудомживого улова…то стало собою, нутром,предвестником слова.

В приюте

Так расскажи когда-нибудь себекак ты бывал в приюте престарелыхактёров.         Розовым младенчеством их спелых,печёных лиц приближен был к судьбеживущих, – лицедействует беда:маразм с горчинкой благородной речи,«заслуженных» морщинистые плечи,цветник, паркет, всё правильно, судьбанедаром нас приводит в тесный клан,отживших жизнь восторженно-невинно,где смерть, как малолетний хулиган,скорее ищет повод, чем причину,чтоб посетить кого-нибудь из них(а остальные робко затихают);я знаю только то, что вижу, знаю,как дорог мне колеблемый тростники эти окна, вымытые чисто,с великолепной осенью слезливой,где глаз старухи перезревшей сливойглядится в умирающие листья.Мы смертны. Нас не любят или любят.Мы радуемся. Нам бывает страшно.Господи, как всё это неважно,когда, вздохнув, снимают на ночь зубы.

Сонет из тринадцати строк

Что нового об осени скажу?Всё отдано: тепло – поникшим крышам,пространство – странному сиянью свыше,аллеи парка – ветру и дождю.Всё отдано, и вот, я говорю:всё принято, как принимают нишискользящий солнца луч, почти остывший,стекающий на мёртвую листву.Всё оборвалось: сяду, подожду,пока под знаком осени, всё тишепроявятся черты, которых ближенет среди близких сердцу моему…И не поверю, и не подойду.

В поезде

1

Мальчика сальные пальцыпористый мнут пирожок,вагонные сонные лампыкатают на лицах желток.В недрах дремучего зверя —тучной и тягостной тьмы —поезд нору свою сверлит.Храпящих раскрытые ртыкачаются мерно и мёртво.Трудно любить подряджеланий их воздух спёртый,каждого душный ад.Ритм этот странный, рваный…В тьму, словно в смерть, смотреть,но туда ещё рано, рано, —жизнь ещё надо терпеть.

2

Вислая нить проводовтянет своё вдоль окна,с горькой покорностью вдоввниз опускаясь и на-верх выбираясь, опятьвкось полосуя пейзаж…Что у живущего взять,кроме прорех и пропаж,кроме осенней земли,в комьях тяжёлых, буграх,кроме безумной семьи,в прах разлетевшейся, в прах.

«Как дерево, о Родина, оно…»

Как дерево, о Родина, онорастёт, не ведая, что где-то есть границы,дающие названье почве.                                            Птицыему сограждане, и с кроной заодно.Как дерево – вот Родина! – врастив пейзаж.             Но не достичь того величья,но нужно мне понятное обличье,чтоб образ твой скудеющий спасти.Тогда пусть это будет тот закатв твоём краю и на краю откоса,пусть там скамейка будет врыта косои люди пусть вечерние сидят.Там говорят закатные слова,что вот, пропал… убит… или убился:«прилежен был и хорошо учился,кому мешал?»                «…судьба всегда права».Я слушаю обыденную речь,чужих забот косноязычно горе,транзистор разливается: «о, море!»,которое синеет из-за плеч.Как дерево, о Родина, твой видприобретает образ слишком личный.Как дерево зимой всегда трагичнымнам кажется.                      Возможно, просто спит.

«Вот осень, – говорит мне парк навзрыд, …»

Вот осень, – говорит мне парк навзрыд, —похмелье лета, листопадный стыд,ты вслушайся в звучанье слова, – осень! —свист имени, в котором рухнул быт,и звук скулит тоски многоголосьем.В ней утренний неторопливый пари хрусткий шаг, и повседневный дарв такое погружаться запустенье,в котором суеты твоей кошмароплакивает каждое растенье.И запах этот прелый и парнойизбавит от потребности дурнойвсегда иметь пронзительные чувства,а жёлтая короста мостовойуймёт нетерпеливый зуд искусства.Останусь пуст. Займу смиренный нраву осени. Исайя трижды прав,что Бог приходит не в безумных корчахстихии, не в величии держав,а в тихом веянии ветра. Или молча.

«Готовя сердце к новому стиху…»

Готовя сердце к новому стиху,из пустоты к наполненности призван,застигнут преизбытком лёгких сил,что высветляют вещи быстрым смысломи оставляют привкус точной жизни,готовя сердце к новому стиху,ты раздвоился: одного себяс готовностью пустил на побегушки,как пробку, погружая в суету,в уверенности: выплывет, не страшно,поскольку здесь же наблюдал другой,живя и полнясь назревавшим смысломпространства, не сказавшего себя;он зреньем прозорливца замечал,как тополиный пух бесплоден на асфальтебольшого города, как женщина улыбкупривычную готовит, если ейпоказывают карточку ребёнка,как разум его смотрится в трюмосвоей внимательности, множась бесконечно.Готовя сердце к новому стиху,ты жил в объёме, созданном сияньемдвух этих родин, двух больших миров,чьи сполохи уже неразделимы,когда вплотную подошёл черёдготовить сердце к новому стиху…

После смерти

1

И я в пустую комнату вхожу,на улице пустой глотаю воздух,какую-то нелепицу твержуневесть о чём: о кладбище и звёздах.И невесом, как порченный орех,и к делу так же точно не пригоден,с ненужной лаской понимаю всехи от любви единственной свободен.И всё кому-то нужен, а зачем?Смерть вовсе не страшна, но след её пребудетпопыткой свыше сил постигнуть эту темь,когда не будет нас, и ничего не будет.

2

Уходи умирать на забытый чердак,забирайся под кровлю, заползи под пиджак,подбери свои ноги к плохому лицу,замыкайся в себе, приготовься к концу.Не увидишь усталых, растерянных лиц,оплывающий свет, закипающий шприц,не услышишь мышиной возни у одра,не случится продлённого в завтра вчера.Всё. Не нужен тебе ни обет, ни зарок,только здесь ты почувствуешь, сколь одинок,и впервые не нужно об этом сказать:просто худо тебе, больше нечего знать.Отпусти свою память и всё, что прочёл,всё, что верил – не верил, справедливостью счёл,лишь бы весь этот хлам позабыл, как не знал,невозможный вопрос возле губ не дрожал.

3

Ещё страшней и одиноко,и на губах смиренья привкус:твой мир – всего один из многих,и вовсе он не в центре мира.От всемогущества – ни крошки,утерян взгляд судьбы особой,отметившей тебя с рожденья,и ты никем не опекаем.Ты можешь быть и можешь не́ бытьи, согласись, совсем случайноты в этой осени печальной.Природы жёсткое молчанье:ну что ж, живи, ты не мешаешь.Свободней нищих и погоды,ненужней луж и павших листьев,мне так впервые без надежды,без праздников и перерывов.

4. В Боткинской

Сегодня здесь случилась смерть старушкии, тупо глядя в отсвет фонаря,держа унылую больничную ватрушку,я вспомнил: ровно год, как нет тебя.И, понимая бесполезность даты(что мёртвому, в его пустой судьбечередование рассвета и заката?),я пробую не думать о тебе.Ведь память, распуская свои перья,родное застит: обречённость глази то прекрасное, по сути, недоверье,с которым ты выслушивала нас.За ним уже проглядывало что-точуть в стороне от страхов и рутин,бесстрастное, как чуждая природа,к которой ты была на полпути.А что уж говорить о нашем вздореиз утешений, доводов, молитв!(«Кого ебёт, мой друг, чужое горе», —сказал мне одинокий инвалид).Как ты боялась приближенья ночи!И я, когда поверил, что умру,смотрел в её живое средоточье,в оконную дичающую тьму.Я различил корявый древний тополь,за ним неясный, призрачный завод,а дальше, как сказал поэт, Петропольвставал из гиблых и глухих болот.Я всматривался в «чудище огромно»,не понимая, для чего я здесь,достаточно свободный и бездомный,чтобы считать своей любую весь.Когда от свёрнутого свитка ночиостался след темнеющей каймы,я всё ещё всерьёз себя морочил,пытаясь стать хозяином судьбы,но тут же сладко понял: я не воленкрупицы ни прибавить, ни отнять,не потому, что в чём-то обездолен,а потому, что нечего менять.И, подтвержденьем вспыхнувшей догадки,чертя холодную и ясную дугу,взлетали птицы с угольной площадкина голую фабричную трубу.2 ноября 1976

5. Виде́ние

Я в смерть вошёл, как входят в переходподземный станции метро конечной.Теперь я буду в этом мире – подневероятным вашим – и навечно.О, Господи, теперь ни «под», ни «над»,ни «я», ни «вечно» не имеет смысла.Пространство – это там, где сад,