Узнавание
Полная версия
Узнавание
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Узнавание
Валерий Черешня
Дизайнер обложки Адель Черешня
Фотографии Алексей Саломатов
© Валерий Черешня, 2018
© Адель Черешня, дизайн обложки, 2018
© Алексей Саломатов, фотографии, 2018
ISBN 978-5-4493-8916-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
I. Длительность дня
«Сгребая мусор важного с неважным…»
Сгребая мусор важного с неважным,перебирать пространство дней и комнат,покуда долгим окликом протяжным:«дом-о-о-о-й!» не станешь маленьким, и окнане высветлят внезапным пыльным светомслед от ступни, влажнеющий на досках…И всё, что отпылало этим летом,в слова стечёт разгорячённым воском.Сентимент
Укрощенье мира словом:лёгкий взмах его хлыстаи стихает бычий норов,рябь вселенского холста.Проступает синий-синий —даль не может быть синей —очерк невозможных линийвечной родины твоей.Там ликует летний ливень,пахнет счастьем и водой,там необъяснимо живывсе, кто должен жить с тобой.Всё настолько очевидно,что слепит тебе глаза.По стеклу стекает длиннодождевая бирюза.Капель выпуклые линзы,укрупняющие стих,идеальные отчизныотразившегося в них,залетевшего, как птица,света по пути – туда,где легко ему светиться,где ни мрака, ни труда.Два этюда
1
К причудам тела привык,словно к тихому психу врач:кормишь его с руки,водишь его гулять.Свернётся на ночь клубкоми воздух глотает твой,причмокивая во сне:видишь, какой ручной!Но смиренье его – обман,только и ждёт, чтоб забыл, —со зверем живешь, – и тогда:в бешенство, в буйство, в распыл.2
Ненависть пристальна, но однобока,всё замечает – расслабленный ротили картавость захлёбную слога, —и выдыхает себя: идиот.Нет бы поглубже в черты эти вжиться,может, увидишь счастливую сутьлёгкого духа, поэта, провидца,но застилает угрюмая мутьнаше глубинное, чем мы красивы, —правит деталь, начинённая злом:глаз нависает сентябрьскою сливой,так и вдавил бы его каблуком.Фотография
Д. Шнеерсону
Две женщины, танцующие смерть,на выкошенной начисто лужайке,под дудочку открытого простора,на фоне вечереющих холмов.Под небом, накренившимся опасно,лишь склоны гор и далеко в ущельеигрушечные кубики домов, —намёк на чью-то жизнь.А здесьвсё неподвижно, даже ветер умер,оставив складки, как напоминанье,что лишь мгновенье вечности причастно,как этот навсегда застывший танец,движения подкошенная прытьна лёгком взмахе…«Длительность дня, непомерная длительность дня…»
Длительность дня, непомерная длительность дняс медленным весом холодного зимнего утра,с хрупким сплошным целомудрием снежного льна,словно сгустилась седая алмазная сутраи разрослась в неизбежную длительность дня,где и застыла, не падая вниз, нивверх не взлетая, сама себе бережно сняобразы жизни, бесплотные образы жизни.Сумерки сгладят корявые линии дня,свет истолчётся в закатной пылающей ступе,силу теряя, державшую контуры, льняк той темноте, что когда-нибудь к сердцу подступит.Зимний сонет
Льву Дановскому
Грех отчаянья сердце стеснилбезнадёжной булавочной болью.Утро щедро посыпано сольюгорьких истин и зимних белил.Словно кто в ширину расстелил,полотна не жалеючи, вволю,чистоты белоснежную долюна поверхность, где ты наследил.И теперь обещай, обещай,никогда, ни единым поступком,и зачем, когда так хороша…Обнищай, как зима, обнищай,и пройди эту хрупкую крупку,свежевыпавшим снегом дыша.Молитва
Не оставь меня в робостиперед немощью, немостью,наклонившимся к пропастив позаброшенной местности.Там ни смысла, ни дерева,ни глотка, ни объятия…Взяв от облика зверева,люди разум утратили.Не оставь в неприкаяньедухоты тела тесного,где на шёпот раскаяньятолько эхо ответствует.Сохрани мне умениебыть и небом, и глиною…А не то, – дай терпениеи забвенье звериное.«Я ставлю на себе страшный опыт…»
Я ставлю на себе страшный опыт:я много ем и много сплю,я хочу всего лишь то, что хочу,я смотрю сквозь плёнку тупого равнодушияна своё раздобревшее тело,в его тугом довольстве.И тогда я спрашиваю себя:доволен ли ты? счастлив?чего ещё хочет твоя притихшая душа?Оказывается, она хочет сказать обо всём этом поточней…Дура, неужели она всё ещё хочет, чтобы её любили?Поверхность
Тугое плоти натяженье,как в шёлковом чулке – икра,весь этот блеск твой и кишенье,твоё внушенье и игра,твоё площа́дное уменье,как фокусник, из ничегосоздать текущее мгновенье,в котором жизни жить всегоудобней… И когда по лужамопять ребёнок вдрызг бежит,вода скрывает влажный ужастого, что за водой стоит.Из окна поезда
«и я бы мог…»
Запись Пушкина под рисунком виселицыРека, изба и луг,заката свет прохожийкрадётся лесом, вдругон мечет алый ножикв просветы сосен. Стукна стыках рельсов. Боже,ты видишь всё вокруг:мальчонка поднял вожжи,река, изба и луг,и я бы, может, тоже…«В щель занавесок – быстрых рук мельканье…»
В щель занавесок – быстрых рук мельканье,горячий свет, как фокусник, тасуетодежду, тело: переодеванье, —воображенье сладостно тоскует.Зачем нам эта близость с неизвестным(там свет погас, и что в том сне приснится?),когда своим, назойливым и тесным,мы так полны, что впору отстраниться?Так жизнь своя, пережитая страстно,укутанная всласть словесным пухом,воображенью видится прекрасной,но вдруг она окажется старухой?«Навеки врезается всякая малость…»
Навеки врезается всякая малость:щербины асфальта, прохожий, морщины…Ты спущен в подробности с дальней вершины,где след их потерян, где связь их осталась.Навеки? Помилуй, нам выдана ссуданебрежною щедростью скрытого мира.Беспечный монтажник скомандует: «Вира!»,и всё возвратится туда, откуда.Прощание
Поезд трудно отходит от платформы, натягивая до упоранити горя, любви, жалости, детского ораи внезапно рвёт их, оставляя пустымипассажиров, взявших с собой только имяи готовность наполниться будущим до предела,а пока упускающих настоящего крупное тело:с переплясом стволов, стыков частой считалкой,простоволосым видом спугнутого полустанка,временем, подтекающим под дребезг стакана,сумасшедшим соблазном стоп-крана:дёрнуть – и сорвать планыпровидения, несущего смерть и раны…«Как я себя сегодня не люблю…»
Как я себя сегодня не люблютак даже ты – не можешь;споткнусь о пристальную ненависть, сравню, —ну что ты гложешьостывший хрящик, когда вот оно —дымящееся мясо,к нему – презренья скисшее вино,зияет кассаушедших чувств, – ну что, банкрот,длить время стоит,пока испуга одичавший кроттуннели роет?Перетерпи, вглядись, направь софит:в болящей точкепусть всё дотла, до пепла прогорит.Лети, пустая оболочка!«Воскресная прогулка. Как я рад…»
Воскресная прогулка. Как я радпройтись по этим улицам без целии, увеличив протяженность тела,пространство пропустить через себя.Ты, бескорыстье, лучший проводник, —куда велишь, туда я и шагаю,покорно следую извивам парапета,безлюдной набережной скользкому путии захожу во все дворы и подворотни,лишь стоит поманить стеной кирпичной,косым окном, прорубленным под крышей,и черным деревом в нетронутом снегу, —заветной жизнью тесного угла,где выход только в небо, вверх и в небо.И вновь холодный, в оспинах, гранит,вослед за костенеющей рекой,ведет на старое немецкое кладби́ще,где узкие протоптаны тропинкисреди камней, под выпушкой из снега,со стершимися буквами псалмов,где тень от смерти стерлась и исчезланастолько, что не может возродитьни бледных девушек в кисейных длинных платьях,ни их отцов в парадных сюртуках,уложенных семейственно и рядом.И я, чья жизнь нелепее стократ,быть может, а точнее – несравнимей,стою, живой, под низким ровным небоми представляю кукольный укладих жизни – осознание, как чудо,полно серьезности и тайны: тень крылакоснулась сердца и исчезла. С этим чувствомя выхожу на крошечный проспектк домам, автобусам, трамваям, людям.II. Из книги «Своё время»
«В моей чернильнице давно живёт паук…»
В моей чернильнице давно живёт пауки я тихонько трогаю рукоютончайших нитей серебристый пук,осыпанный чернильною мукою.Здесь целый мир, засохшая страна,где есть хребты, долины и вулканы…Прекрасный мир, без цели и творца,он так похож на мой, что даже странно.Картины
Брату
1
О, светлая комната, чист твой оструганный поли срезана небом ненужная больше лепнина;здесь воздух, настоянный на кожуре мандарина,и свет отовсюду плывёт, восхитительно гол.Здесь есть только женщина в вечном изгибе своём,ей данном от Бога, как спелость осенняя листьям.Возможно, что море заметно в оконный проём,возможно, художник случайно дотронулся кистью.2
Ложиться на кровать,забыв о взрослом горе,и в маленьком просторео море вспоминать.Заброшенный причал.И, как в твоём пейзаже,на опустевшем пляжеволнение у скал.Над волнами пескаструящаяся плёнка,и у меня, ребёнка,спадает пелена:такая благодать —лазурная свобода,седьмого небосводазвучащая печать.«С чего-то сердце у меня…»
С чего-то сердце у меняболит надрывней, чем вчера,видать, изменится погода,и среди ливней октябряпроглянет ясная пора,как реквием по смерти года.Восторжествует жёлтый цвет,но сущий осени портретесть пустота пространства-вздоха;тогда он может быть и беззастиранной голубизны небес,хотя без этого и плохо.И вот он – кроткий вздох тепла,подобный хрупкости стекла,звенящего предельной нотой…Дни осени тем хороши,что в них присутствие душиочерчено твоей заботой.«Мне тяжело, как зверю, жить собой…»
Мне тяжело, как зверю, жить собой,к своим следам упорно припадая.Ты нужен мне, какой-нибудь другой,чтоб сердце не давало гулкий сбой,себя в себя, как в волны, погружая.Ты нужен мне, чтоб медленно следить,дивясь, что и тебе – свобода воли,как ты легко и умно хочешь жить,как ты стакан ко рту подносишь пить, —да ты и вправду существуешь, что ли?Ты нужен мне, чтоб я, как Иов, могтебя в сердечной скорби опровергнуть.Услышав твой благоразумный слог:концы с концами – нищенский итог,тебя, как иго чуждое, отвергнуть.Путешествие
Теплоход навис над пустым причалом,мокрый плеск под брюхом худого настила,вата темноты, теплота началамягкой лапой ночи тебя настигла,растопила сгусток остывшего сплава:как безумно в тигле подростка кипелоожиданье чуда, желанье славыпополам с прозрачным и чистым напевом,что донёсся бризом, над морем рея,обходя легко словесные сетиволнованьем волн, словно «Ave Maria»затянул дискантом морской Лоретти.Повторенье темы угрюмей и глуше:двор, кишащий котами, орущими жутко,где в ложбины асфальта стекается лужейсодержимое раблезианских желудков;жизнь листай назад – это время в рамах,разгребай завалы людей, событий,и тогда, под ворохом тёплого хлама,ты найдёшь себя накануне отплытья,и пойдёшь опять, и начнёшь сначала,только бы узнать, что же в этом было:теплоход навис над пустым причалом,мокрый плеск под брюхом худого настила.Перед грозой
Ещё томящийся во мнемотив прерывистый и трудный,утерянные в смутном днекрупицы ясности минутной,тихонько хнычущий во снеушедшей жизни тонкий прочерк,косящий на моём окнепротяжных капель влажный почерк,обрушившее ночь в стеклезарниц мгновенное плетенье,тоскующий в моём стихераската ропот в отдаленье,сплетающий свои ручьипоток по блещущей брусчатке,случайные слова ничьив лежащей на столе тетрадке,летящие по потолкупо воле ветра свет и тени…«Та женщина, с которой всякий раз…»
Та женщина, с которой всякий разбыл внове мир, которая преступнотебя в уме держала про запас, —а ты смотрел до онеменья глаз, —теперь почти всегда тебе доступна.Но что тебе теперь, – тогда, тогда…Взамен невыносимо трудной страстиснисходит поздней мудростью строка:дарить нам счастье надобно, покаоно для нас ещё немного счастье.И понуждая памятью те дниозвучить снова шелестеньем платья,овеществить прорехами скамьис застрявшим сором, и её в тени,ты ничего не чувствуешь, – проклятье!Но это было, я её любил!..И оглянувшись, чтоб найти приметы,вдруг натыкаешься на этот поздний пыли вздрагиваешь: ты ли погасилблеск этих глаз, сиявших прежде светом?«Провалившись в себя, выпивай вечереющий чай…»
Провалившись в себя, выпивай вечереющий чайиз заката усталости каменной, послеработной,перед богом минуты живой отвечай:как ты стал этим сумрачным старым животным?Вот дана тебе тихая сила – смотреть,как закатное небо холодные звёзды разбудит…Ты уже потерял свою жизнь, потеряешь и смерть, —и нигде тебе легче не будет.«Такой бы вечер, если б вправду был он…»
Такой бы вечер, если б вправду был он,и был бы он такой же светло-синий,и город всё тепло с таким же пыломрастрачивал, вплоть до дрожанья линий,и мы б сидели в предзакатном блескелучей, озолотивших угол пола,сквозь тюлевую глядя занавеску,как толпы возвращаются с футбола,и я бы чай цедил кирпичной нитью,уверовав, что вечность совершаю,внезапно, отстранившись, я б увидел,что вот, я чай в стаканы разливаю,а то б пошли по длинному бульвару:слоёный воздух, как ступени в небо,возносит купно молодых и старыхи пеленает бережно и слепо,и был бы я божественно нечуток,чтоб длить и длить застывшее мгновенье,не прекращая это время суток,не превращая жизнь в стихотворенье,то, может быть, когда бы вправду быловсё это невозможное повсюду,ты думаешь, нам жизнь не изменила б?Но это так… неведомо откуда.Дебил
Он прячет лицо и воет, —так страшно летит электричка,и тьму за окном успокоитлишь запах пальто сестрички.И мы изъясняемся трудно,и нас утомила дорога,и мы, в нашей тьме беспробудной,дебилы Господа Бога.Царскосельская осень
Школьник, сбежавший с урока,счастье вдохнувший, как воздухпрелый, осенний, без срокавольную взявший, коростуссохшихся дней разорвавший,сому свободы испивший,по листопадовой замшегорода мягко ступивший…Наброски в толпе
Всё, что попутно входит в слух,когда живёшь стихом едиными чуешь, выпрямлен и сух,преображенье мысли в звук, —становится необходимым:бубнящий бабий разговор,трамвайный бестолковый спор,всё, от чего душа немеетв глухом отсутствии стихов, —вдруг настигает сгустком слов,и есть, и ровный смысл имеет.1
Очень старый человек —сквозь толпу, как стойкий остов,чудом держит на плавучереп чудный – голый остров,рассекающий волнузлой и пенистой истерикикрепкой грудью стёсанного берега.2
Отсутствие лица не восполняетприсутствие широких бёдер. Мутьеё флюидов встречных овевает.И смело воздух рассекаетвсепобедительная грудь.3
Девочка в слезах домой идёт,себя не помня, – радио трубитпобедный марш, – размазывая слёзыи спотыкаясь, прикрывая рот…Припомни упоение обидиз собственного детства: бегство, розыскукромных мест, где можно отомститьмечтой о горькой неизбежной смерти…4
Сквозь запах свежевыкрашенных парт,дохнувший из окна осенней школы,я пробираюсь в годы, где меня,счастливого своими пустяками,легко, не сомневаясь, не спросясь,втолкнули в мир учебников и парт,буфетов, туалетов, коридоров,мир злой и чуждый… Вновь, остервенясь,выкатывает класс на перемену,вновь сила, слабость, горе… Здравствуй, смена,неужто и тебя загонят в сны,где всё не пересдать свой детский ужас…Он
1
Он бреется, вытягивая шею,и видит голый сад в окно,где ветви в сумерках синеют…тогда он говорит: «дерьмо».Он обращается не к саду,в зиме застывшему, застуженному,не к жизни ежедневной, сладус которой нет, да и не нужно,и даже не к себе, – привычнона ощупь добривая скулы,он просто произносит слововслепую, повинуясь гулу.2
Когда напротив света – ореолволос его пушится в блеске солнца,но недоволен чем-то, даже зол.Мы есть ни взгляд снаружи, ни внутриживое копошение тепла.Есть третье, невозможное, смотри,смотри, там пусто – ни добра, ни зла;там только день, какой угодно день,пробивший тучи солнца яркий коготь,и человек отбрасывает тень,прилипшую к асфальту, словно дёготь,и я – лишь точка вгляда на него,на свет над ним, живущая лишь этим…И никого, чтобы расставить всехи успокоить, правильно отметив.3
Эти спазмы любви-нелюбви,как погода за пыльным окном —заболочены мутью тоски.Краснощёкое слово: любовь,давних лет умирающий зверь,но кусается загнанно, зло.Нет исхода и заперта дверь.Если гибнуть, то гибнуть вдвоём.4
Он был мёртв, ничего не писал,взгляд блуждал среди дохлых вещей,с их ухмылкой копчёных лещей,мелкий голос хихикал: «пропал!»Это место ушедшей любви,«ничего» отвратительный зоб,перекрёсток корысти и лжии гнездо неразобранных злоб.Да, и всё-таки, сердце лечипустотой-голизной за окном.И молчи, ради Бога, молчи,чтобы слово не сделалось злом.5
Тогда он пойдёт и живьём попадёт в чернотуосеннего сада пустого, с его перехлёстомголодных и голых ветвей на холодном ветру,живущего в воздухе редком свободно и просто.Беспамятство жизни, покорной и свету, и мгле,цветенью и смерти недолгой, предстанет укором:«нечисто твоё пребывание здесь, на земле!»И он будет изгнан из этого сада с позором.«Нехорошо. Нащупывая дно…»
Нехорошо. Нащупывая дносебя, едва удержишься от стона.Но взгляд пустой, наткнувшись на окно,вдруг наполняется безумным цветом клёна.Вот почему мне осень… Красота,в саму себя ушедшая по плечи,снимает стыд, как стылая водаснимает с неба ночью отблеск млечный.Обнажённая
…тело лишь прекраснее тогда,когда ты ничего о нём не знаешь,но вот, стоишь у чёрного окнаи ртутным светом улиц отливаешь.Невидимая осень за углом,шурша по заоконным переплётам,пытается прикинуться зверьём,ломая руки деревам-уродам,но тоненькая… Всё же, упаси,в такую ночь не в комнате, а в стуже,и руки, прикрывавшие соски,хватают плечи, замыкая ужаспредставленный… Спасение себяуютом самозамкнутого тела —стон против мира за спиной стекла,покорности его окоченелой.Там всё необходимо решено:чтоб хрусткую листву настигла кара,чтоб молодое светлое виноиграло – зрело – становилось старым.Так на каком настояна вине,откуда эта странная свобода:всей кожей – по крахмальной простыне,и одеяло взять до подбородка,коснуться кнопки лампы, чтоб леглииз-за неплотных штор полоски светана опушённый край её щекии локоть, на подушке косо вздетый.Но погоди, продлись, ещё постой,придуманная мной у занавескис такой полузабытой чистотой,что мне слепит от преизбытка блеска.«Мне снился сон, что я сошёл с ума…»
Мне снился сон, что я сошёл с умаи это было медленно и скверно;на улице гулящая весна:бесстыжий воздух, оживают черви,а плоть ещё тревожит колкость тернийи близость ада прочит запах серный.Мне снился отвратительный пейзаж:клочки небес, куски пустой породы;а здесь весна творит свой ералаш,прокисший снег питает огороды,и страсти предпасхальные природы,как бешеный ребёнок, входят в раж.Мне снилось ощущение беды,ну, успокойся, это был не ты……………………………………Ты видишь эти колкие кусты,где между веток воздуха зиянье,как праздник преизбытка немоты?Что значит это наважденье снаи буйство внезаконное природы,и почему их нужно совместить?Но я стою у пыльного окна,просвеченного солнцем, словно что-томою попытку хочет освятить.«Жизнь пролазит в ушко́ игольное смерти…»
Жизнь пролазит в ушко́ игольное смерти,«нет» и «нет» окружают короткоживущее «да».Как нам выпукло светит, слезящая крупно, звездав топком бархате чёрной, её обступающей тверди!Как пропеть успевает дрожащий её голосокневозможную песенку, шлягер юродивых бедствий,как мы слепо доверились этой мелодии с детства,как покорно танцуем безумье отпущенный срок.«Зловещий свет перед грозой…»
Зловещий свет перед грозой,так тихо-жутко, что и ветра нет.Чей дух, обидчивый и злой,на собственную немощь сетует?Прокатывает дальний гром.Деревья, вздрагивая листьями,нас заклинают языкомпророков, чудотворцев, мистиков.И, понимать не смея их,мы проникаемся смятением…Но вот, промчал последний вихрь,открылся ливень ровным пением.Разверзлись хляби в небесах,взорвались лужи дробной россыпью,и в нас раскрылся лёгкий взмах,с нестрашной осыпью…И мы вникаем в эту брызнь,в её необходимость вылиться,как проживаем нашу жизньпри видимой её бессмыслице.«Любимая, любимая, любая…»
Любимая, любимая, любая,какой обман твой несравненный свет!Пузырь земли, нелепая, живая,инстинкта нечленораздельный бред.Как насекомое, мучительно влипаяв смолу, узором станет в янтаре,так сила бестелесная, слепая,вдруг женщиной хохочет во дворе…«мне нечего сказать тебе…»
мне нечего сказать тебе…окно прохожее распахивает профиль,старухи любопытствующей профиль,сидящей под бульдоговым буфетом, —тень веток полосует ей лицо.мне нечего, мне нечего сказать,но комната вытягивает душузнакомыми обоями, людьми,привычным запахом и видом из окна…мы звери тихие, домашние мы звери,нам разум дан, чтоб горе гореватьи понимать, что некуда идти,и комната тебя переживёт.я задыхаюсь, нечего сказатьпод стук подносов, грузный дух столовой:кефир и булочка, и лысина лица,и горе пьяницы над пролитым портвейном, —вот живопись, подвластная любому,кто видит свет и тень, и их размывына грязном фартуке раздатчицы дородной,что ловко поднимает свой черпак.мне нечего сказать тебе, прощай,вот только здесь пройдёмся напоследокпо гнутым мостикам, читающим названьяканалов разных, а вода одна —болотом пахнет да огни полощет,и принимает колкости дождя,а мы о пустяках проговорим,позволив себе роскошь не заметить…Простые дни
1
…и вот опять идут простые днибез рифмы и размера. Очень рановстаю, готовлю чай и умываюсь…Какой покой в обыденных словах,написанных на следующий вечер,когда от света – еле видный след,зажившая царапина, но утромте пять минут, когда привычка житьещё не обрела привычной власти, —вся чернота холодной зимней ночида две полоски света на стенеот окон, где проснулись часом раньше, —вот всё, что есть, помимо горечи душевной,столь беспричинной и несоразмерной,что удивлённый и чужой следишь,как тело медленно встаёт и суетится,и ставит чай, и прячется в одежду,и всё затем, чтоб не успел додуматьпростую мысль: тебе дарован день,ты – избранный сосуд в каком-то смысле,но смысл и цель настолько далекиот ежеутреннего сонного похмелья,от сложенных в бессилье длинных рук,от коридора тесного, в котором,уже в дверях опомнившись, не верю:и это я в шатающемся теле?2
Весёлый мальчик, ты пришёл за мной, —смешинка съедена, и щёки распирает,ты, как всегда, некстати, вертопрах,я нахожусь на службе, ergo занятсерьёзной чепухой; кругом сидятживые равновесья благ и тягот,они насуплены и вряд ли одобряюттвою беспечность, впрочем, ты упрям,к тому же, мне на улицу пора,ты это знаешь и мостишься сбоку,и стоит зазеваться, как прильнув,сливаешься со мной, вот новым взглядом,уже твоим гляжу на всё вокруг:дома разбросаны, негреющее солнцеим отмеряет тень и строит их в шеренги,машины ждут толпой у переезда,а паровозик маленький снуёт,и белый пар – сугроб среди сугробов.Неотличима шалость от труда,неотличима, видишь, я шагаюи каждым шагом зарабатываю столько,чтоб возместить потерю сил от шага.О, равновесье дивное, законвсеобщий и дарующий спасеньедуше приблудной и несмелой! Я – в законе,беру, что можно, от щедрот природыи никому на свете не мешаю. Ты внушилмне это чувство, ветреник весёлый?3
Сегодня день – за все не дни награда.Всё так совпало: редкой тишинойвнутри и тихим местом у окная награждён за месяцы бездушья. Тихий ангелспокойно направляет трезвый взглядна вымерзший пустырь, где два скелетабольших деревьев связаны верёвкой,и простыни дубеют на ветру,старуха бьётся с мокрым полотенцем,а мальчики затеяли игрубеззвучную отсюда. Светлый контурмногоэтажной ряби новостроеквиднеется вдали на горизонте.Всё видимое только подтвержденье —наружная судьба моей души,но странным образом и вправду существует…Я медленно живу. Свет угасает.Сначала исчезают новостройки,старуха возвращается домой,деревья нависают тёмной мощью.Я вспоминаю строки из стиха,написанного раньше: «Бог даруетобитель тихую…» И повторяю: «Бог дарует».4