Узнавание

Что же прекрасно сейчас?Не спрашивай, смотри в окно,где красный кирпич и красный закат,в тупик упирается улицы ров,прохожий уходит в область утрат,скрытую стенами соседних домов;взгляд,ломаясь о непрозрачные преграды, —цветок на подоконнике, антенны разлёт, —добирается до пологого скатакрыши, под которой крыша трамвая плывёт,поднимается по циклопическим трубам,чьи жерла небесное нёбо коптят,выдыхая курчавые шубы, —их руно на закате рождает ягнят……не это ль прекрасно,так идти неуклюже и наоборотноот предмета к себе, чтобы стало стремительно ясно,для чего так пространство заполнено точно                                                                и плотно,почему так на месте любое в оконном улове,что эпитет лишь эхольный отклик бесспорных                                                                предметов,и тишайшая тишь воцаряется в мысли и слове,осенённая сложным закатом из светлого света……но ты, разорвавшаманскую связь из всего лишь слов,вернёшься к тому за окном,что стойко живёт, проявляя нас,вбирая закат и старея тебя,безостановочно скользя,сквозь то, что прекрасно сейчас.

«Вечер. Город вымучен до дна…»

Вечер. Город вымучен до дна.Серый цвет усталости на лицах.Солнце тычется последней спицейв форточку чердачного окна.Ватная, густая глухотанависает облаком из пыли.Гончие дорог – автомобилиждут зелёной дичи по углам.Проступает голый свет реклам.Кажется, сейчас произойдёт:вздрогнет воздух, вздёрнется завеса…Почему так нестерпимо тесновровень с жизнью, как она идёт?Что-то ловишь в воздухе пустом,что-то ждёшь – подумать! – что-то ищешь.Свет заката, как смиренный нищий,тихо умирает под мостом.

Набросок

С цепочкой на руке и в джинсы влит,прилипнув к стойке бара, полуспит,талантливого тела тугой изгиб,над головой табачный прозрачный нимб.Лихой проныра-бармен трясёт коктейльпод музыку густую, под «шэйли-мэйл»,на пухлом рыжем пальце блестит кольцо,лоснится небольшое мыльное лицо.А музыка вскипает и льётся через край,прощай, мы исчезаем, впадая в кайф,прощай, мы исчезаем – ищи-свищи —в ночи своих желаний, в ночи, в ночи…

По кругу

1

Трудно меняться нам, Господи, летстолько, что мы от привычек замшели,словно столетние ели, но елеслышно творим одиночество бед.И удивляемся, встретив больших,будто не мы их любовно растилив песнях, спрягающих имя России,в гулких подпольях священных побед.Как повзрослели вы, болью в сердцахчто отдаётесь! И сколь вы наивносамодовольны, видать, неизбывныв наших несметно просторных краях.

2

Долго не было бузы,чтоб в огне её сгорелиэти чувства, эти трели,дамы эти и тузы.Долго не было слезы —капли божьего рассола,чтобы в хоре только соло,только молния грозы.Долго не было любвии её певучих странствий,расширяющих пространство,словно куст себя ветвит.Долго не было во мнеочищающего взлёта,чтобы я не ждал чего-то,а по крутизне полётавдруг узнал своё вполне.

На тему книги «Бытие»

(обращение Рувима к Иосифу)

Добрый день, Иосиф, – благодать Господня,пьяненькое счастье у меня сегодня!Не пустое Йахве вопли Ханаана,ради слов Завета сыты мы и пьяны.Не смотри с укором на безумье пляски,им не так уж часто выпадает праздник.Отдадут, как дети, не вступая в торги,за минуту радости вековые скорби.Брат ты мой возлюбленный, Иакова отрада,да воздастся каждому по делам награда!Нет твоей заслуги, моего бесчестья, —волю нас Пославшего исполняли вместе.Хорошо ли, худо ли, суд не в нашей власти,всё послужит Господу, даже наши страсти.И какая музыка – сколь бы ни был хрупок —когда полон Замысла каждый наш поступок:ты – любимой первенец, я – тебя продавший,и над нами Видящий, это разыгравший.Он зачтёт строптивое наше послушанье,да воздастся каждому за его страданье!

Детство

Я на диване, мир уютен,мне дочитают книжку завтра,среди Иванушкиных плутендрожит стекло от гула «Татры».И бабушкин счастливый «штрудель»остынет на окне, и вечеросеребрит фонарным чудомшироколиственное вече,прочертит сеть венозной тенина потолка белейшем меле,и кровь прозрачных сновиденийдохлынет до моей постели.И запах дома, запах дома, —как мне сейчас ты остр и нужен, —оберегает от погромаогромной жизни, что снаружи.

Завет

Откуда взял – туда пусть и вернётся.Ты отпускаешь нынче с облегченьемслепое пляшущее пятнышко колодцаи бабушкино крохкое печенье.Ты отпускаешь тинный запах моря,его покатый плеск порою штиля,и детское отчаянье историйс русалочьи звучащим словом Лиля.Не впасть бы только в грех перечисленьяи не обеспокоить словом этина дне души уснувшие селенья, —им хорошо в давно погасшем свете.Пусть в беспредельной шири растворится,что оболочка глаза отражала,а всё, чему положено случиться,лишается пронзительного жала.

Кавказские наброски

Пролог

Когда открыли дверь и сквознячок метнулсязадев его горячее лицо,он медленно в кровати повернулся,за мимолётным следуя певцом……он встал и подошёл к окну:на потрясённой августовской твердидрожанье звёзд рождало тишину.Он вспомнил, что еврейский ангел смертибыл тьмой очей, уставленных во тьму.И, словно мир, с которым разыгрался,неосторожно поднеся к лицу,внезапным светом изнутри взорвался…И неизвестно почемувдруг Грузия припомнилась ему,и он к стеклу горячим лбом прижался.

1

Жара, автобус кольцевой,стихия рваных чувствнакалена, над головойволос ершится куст,и пахнет жухлою травой.Рябит дороги полотно.Возможностей не счесть:дремать, влюбиться (заоднососедка рядом есть),глазеть в немытое окно.Автобус водит каравандалёких гор, и плюссвободы непростой обман.Я счастлив, как зулус,когда он садит в барабан.Мне хочется сойти на крик,что это – жизнь моя,что я теряю в этот мигчастицу бытия…что, вот, я вновь её настиг.

2

Здесь было плохо одномуплохому человеку.Он был поэтом. И емутак было ясно почемуон полумёртв. Калека.Он был романтиком ещё,и горы так прекрасносуществовали, что отсчётот них не ставил личность в счёт.И это было ясно.Он ставил столик на крыльцо,писал: «в долине Дагестана…»Взглянув на скучное сельцо,он морщил круглое лицои рифмовал со словом «рана».– Смешней всего, коль этот бредосуществится… впрочем,здесь скучно, да и сладу нетс подательницей благ и бед, —что зря себя морочим?!Он был романтиком, хотяне столь уж это важно;и, если он писал «дитя»,то с умиленьем, не шутя.Ему бывало страшно.

3

События, которых нет,в гостинице, на берегу Севана,в окно, как стук негромкий, – свет,и мы с тобой уходим рано,глухим горбатым пустырём,рассвет, как воду из стакана,омытыми глазами пьём.Садимся у воды. Колючкисчищаем. Ничего не ждём.Как говорят поэты, тучкипроносят свой летучий бред,как будто всемогущий лучниких посылает следом в след.Сидим. Спокойно нам и странно.Как хорошо! Событий нетв гостинице, на берегу Севана.

4

Шофёр преславный, Аарон,вознёсший нас в своё Ужгули,открытое со всех сторонбогам и небу – гули-гули!Ты поднимал нас, патриарх,рискуя сверзиться в колодецущелья, в кузове свой прахтряс жалкий избранный народец.Обетованная земля,где снег с полей сошёл в июне,где птица плавно с ледникаслетит сюда и что-то клюнет.Дымок горчащий кизяка,мечта ручья – рекой растечься,и поступь мерная быкав неспешный стих хотят облечься.Но это года через два,когда душа слегка забудети запахи умрут в слова, —когда уже не вспомнить будет,как в абсолютной полнотесвершается обетованье,и горы в грузной немотесиянье обратят в слиянье.О, поэтический товар,тебя гостям как не пристроить!Нас уверяют, что Тамари здесь успела понастроить.С лукавством, свойственным послу,осматриваю камни, щели,уже спускаясь в крутизнусвоих пространств, своих ущелий…

5. Армения

Кладка древнего храма на каждой горе, —вот где славно устроились мёртвые души.Вот и всё, любопытный, о древней поре:кто-то жил, кто-то строил и кто-то разрушил.Ты забрёл посмотреть? На здоровье, смотри.Можешь тронуть рукой проходящую тучку,приобщайся к местам, где веками паслитолстозадых овец средь верблюжьей колючки.А теперь вот закат обещает полямнеплохую погоду на дни наших странствий…Ничего, ничего, кроме свойственной нам,угасающей боли гражданства.

6. Тбилиси

Дмитрию Шнеерсону

Тёплый город с персиянским рынком,я воспоминание устрою,как устраивают праздник по старинкегорцы над извилистой Курою.Первым делом будет ночь и запахпыльных листьев и вина сухого,темнота в тепле на задних лапахдавится от звёздного улова.На второе можно жаркий полдень:липкий пот окупится сторицейощущеньем тысяч прошлых родин,газировкой с братьями Лагидзе.Грузной тенью город вечереет.Солнце село. Можно жить и думать.Медленно, как виноград, созреетмысль о жизни без тщеты и шума.Смуглый воздух – кожи продолженье,ничего не весящая малость.Город прост, как просто предложеньежить вдвоём, когда подступит старость.И тогда мгновенная зарница,как предвестье бедствий и пожаров,выхватит на миг крестьянок лица,прикорнувших у мешков с товаром.

7

От путешествия немного остаётся.Причалил пароход. Приморский город пуст.Немного трезвости на завтрак достаётся,немного трезвости и доля свежих чувств.Ты в этом городе никто, чужой, разиня,и видишь всё, как есть. Что может быть яснейрассветной мистики закрытых магазинов,пустынной улочки и тупика за ней.Общение легко, как в ожиданье водки, —необязательною близостью согреюсь:усатый человек, похожий на селёдку,«побреюсь, – говорит, – пойду, побреюсь».

«Тишайший вечер. Загород. Жара…»

Тишайший вечер. Загород. Жараспадает. Просыхает майка.Я соглашаюсь с Пушкиным – пора.Кричит несытая и вечно злая чайка.Почти несносная разлита благодать,вдали, как в раннем детстве – пианино,перебирают старые этюды.Идёт война, но далеко отсюда.Мы в райском уголке, и в наши спиныне тычут палкой, – что же больше ждать!

«Они не спят по ночам в шкафу, …»

Они не спят по ночам в шкафу, —Кафка температурит и повторяет в бреду:«Истинней нет ничего этих зыбких, упорных                                                              зверей,их искорёженной страсти…»Рильке, вбирая исторгнутый светтихо его возвращает.Сократ чуть лукавит: «Ты так полагаешь?..»,цепкость ума его держит на привязи мир.Мандельштам, слегка задыхаясь,лёгкое слово над каменным смыслом несёт,и изумлённо следят Шварц и Шекспир                                                 за спектаклем,верить в который невмочь.                                    А в книге книгвсё спорит с Богом одинокий Иови просит отступиться от него,не обращать вниманья на такую малость,как человек, дать проглотить слюну…

«Собака тоскует в трамвае…»

Собака тоскует в трамвае,скулит и рвётся на волю,и плачет, недоумевая,зачем это движется поле?Как может, ей суть переездахозяин толкует суровосвятыми словами «на место»,лишёнными смысла вне крова.А Ты, удивительный лекарь,врачующий буйное стадо,как мне объяснишь, человеку,своё безусловное «надо»?Ты хочешь добиться прозренья,что наши стремленья напрасны?Твои повеленья прекрасныи вне моего разуменья.

Накануне

Отцу

В то время как готовятся к войнес постыдной спешкой и безумным рвеньем,купи малины, сахару вдвойнеи приготовь целебное варенье.Больших тазов сияющая медьи солнце, затекающее в кухню,и сладострастье детское – смотреть,как плёнка сласти потихоньку пухнет.Ты знаешь, наступающей зимой,когда былая жизнь уже убудет,в разгар вражды отчаянно немойоно ещё понадобится людям.Но даже если обратится в прах,замрёт в горсти, как бабочки биенье,вся жизнь твоя, ты не играл в их страх,а пробовал, как тянется варенье.

«Ну, прощай. Дуб стоит на поляне с ве́твями…»

Ну, прощай. Дуб стоит на поляне с ве́твями,распростёртыми, как беспорядок выкрика.День пронёсся облаками летними,не узнав себя.                          И о чём кричала,пролетая над заливом, чайка?                                      Ты почувствовал?Видишь, лодка пустая качается у причала —перевозит души?                            Лучше бы ты не умствовал,а любил этот день.                                 И вечер,уходя из жизни с лёгкостью пуха,подарил бы тебе на прощанье ветер —ласку воздуха.                          Остроту слуха.

Жилец

В городе живёшь: то с неба ахнет,искры разлетятся под дугой;то одной какой-то мерзостью запахнет,то другой…Каждый маленькой лопаткой лепитжизнь свою из глины и песка,и судёнышко его квартиры треплетокеанская тоска.Вглубь ныряя до последней меры,до немой животной глубины,он увидит ровный-ровный серыйцвет своей вины.Но пока хватает сил и веры,глупости, надежды и любви,добавляет в нелюбимый серыйвымышленные свои.

«Согретый голос часто выдыхая…»

Согретый голос часто выдыхая,царапая поверхность бытия,как ногтем лёд в автобусе… Какаяздесь остановка может быть? Где я?Пустынно, холодно, но ведь живут же люди,вымучивая смысл своей судьбы,считая годы сдавленною грудью,безграмотно наморщивая лбы.Усилия сирот, вы мне понятны.Нетрудно будет вам и мой статутпринять: дыша на пальцы, делать внятнымбезмолвный ропот, раз уж вышел тут…

«Ужас законченной вещи…»

Ужас законченной вещи,глупость обмысленной мысли, —жить в этой огненной пещии пересчитывать числа:пять сороков пустяковин,пару небесных опалин, —вот ты уже и доволени к полунебу приравнен.Экой дурак, как посмотришь,что же забыл эти веткисунуть в мешочек истёртыйк прочим прекрасным объедкам?Что ли и вправду почуялзапах фальшивого слога:упоминание всуенеба, простора и Бога?И рассмеявшись вдогонкузвонко-пустым перепевамстрункий стоишь, а в сторонкесчастья протяжное тело.

«Какое одиночество – всегда! …»

Какое одиночество – всегда! —как рукопись, протянутая к звёздам,как в злость переболевшая беда,растасканная по квартирным гнёздам.Какое одиночество в вещах,в обманчивой понятности их смысла;какое одиночество в векахсобытий, выдыхающихся в числа!И безразличье в каменном лицеприроды – не лирические грёзы…Какое одиночество в конце,когда душа дрожит, как те же звёзды.

«Урывчатое, верное служенье…»

Урывчатое, верное служеньетому, что редко слышится в себе,но узнаётся сразу, как терпеньебольших деревьев в слёзном октябре.А в промежутках что угодно, чтоприснится старой выдумщице яви:не мудрствуя, хлебать добро и злосо всеми в нашей правильной державе.Со всеми множить лёгкий дым речей,со всеми продираться скудным теломсквозь душу бело-серо-зимних дней,что называют жизнью и уделом.Урывчатое, верное слеженьево тьме себя, в своей большой ночи,не упустить сквозящее мгновенье,случись ему последним быть, случись.За это, настигающее нас,за это узнавание вслепуюнадеешься: простится в смертный частвоё существованье вхолостую.

«Не дал дожить до мудрости Господь…»

Не дал дожить до мудрости Господь,не дал ещё отшелушиться бредням.Лишь ужас смерти понимает плотьи ничего не знает разум бедный.Он видит только, что права траваи дождь, стучащий коротко по жести…И, прежде понимания, словаприходят, как перевранные вести.

«Чтобы вздрогнуть потом, вспоминая, как было…»

Чтобы вздрогнуть потом, вспоминая, как было                                                                 постыдно…«Ничего в этом нет», – прижимая дыханье к стеклу,ледовитым туманом смывая окрестные злыдни,выгребаешь в себе прогоревшую в злобу золу.В двух шагах от себя, отдыхая от тусклого тела…Что извечно твоё – единенье с темнеющим льдомбесконечно простёртой Вселенной, что грузно                                                                     проселазвёздным небом.                    Колодезным холодом.                                                     Страшным судом.

Две родины

В тот самый час вышли персты руки человеческой и писали против лампады на извести стены чертога царского,

и царь видел кисть руки, которая писала.

(Даниил 5,5)Как увидел – родным сталэтот здешнего неба наклон,этих бледных пространств даль,словно лопнувших струн стон.Так легли эти линии, такпоместился он в душу – весьэтот город, как будто знак,что извечно бывал здесь,что судьба изгибалась вдолькруто выгнутых камнем рек,что бродил и любил столь,что неважно в какой вектак же густо душила пыльи река текла под уклон,так же плакал Иезекиильпо дороге со мной в Вавилон.Сатанея в крови и огне,утверждался языческий бог,а в молчанье, на царской стенепроступал откровения слог.

Женщина – старость – смерть

1

О женщине, снимающей чулок,чей стылый взгляд напоминает осеньусталостью, напоминает просиньвнезапностью, предутренний гудоквеликим одиночеством, когдаона мертва для суеты и лени —покинутое древнее селенье,погасшая, но тёплая звезда.Прислушиваясь к скорбному чутью,разматывает нить далёкой пряжи,и плоть её, оплыв, являет тяжесть,что клонит к смерти зрелую листву.Притянутые тенью тишиныи теплотой дыхания ночногопод тесным сводом маленького кровасобрались неприснившиеся сныи шепчутся на мёртвом языке,чьи звуки принимают за утратупоследних листьев, принимают за накатынегромких волн на медленной реке.Но постепенно, возвращая ум,она возобновляет связь событий…………………………………………………………………………Но постепенно, возвращаясь к днюгрядущему, – готова лицемерить,и степень одиночества измеритьпугаясь, – говорит: «люблю».

2

Женщине, живущей в десятиметрах, среди старых фотографий,пожелтевших грамот-эпитафий,тумбочек таких, что не пройтив угол к занавешенной кровати,комнате, как стону об утрате,запаху старенья и тоски, —я не посвятил ещё строки.Между тем, знакомей хрестоматийэта жизнь – заплата на заплате,правда, – телевизор (чем и жить?);пенсия за сына или мужа,крохи за подённый тихий ужас, —можно бы, пожалуй, свесть концы,но здоровье с каждым годом хуже, —главное, что незачем сводить.Эта жизнь настолько бессловесна,так определённо равновесна, —тождество себя самой себе.Вечер. Телевизор блеклой тканьюпокрывает скатерть, чай, десерт…Женщина согрета ожиданьем:после новостей пойдёт концерт.

3

Старушечьи глаза, глядящие упорно,с дремучей силой, больше, чем любя,в окно, туда, на молодых животных,в обнимку убегающих к трамваю,слепую силу в этом узнавая,которая и ей готовит отдых.

4

И в этом птичьем облике, и в том,как незаметно ты вела свой дом,как тайно чувствовать привыкла и стараласьне обратить внимания судьбына тихий обиход твоей семьи,была видна не то, чтобы усталость,а ожидание немыслимой беды,которая, конечно, и прокраласьсквозь бесконечно чуткие постытвоих навстречу вскинутых ладоней,и точно ветер, вспыхнувший на кроне,преобразила всю тебя.                                        Листы,когда они трепещут наизнанкуи обращают дерево к себе…Ты поддалась назойливой судьбе,которая, как ловкая цыганка,всё примеряла из своих смертейтебе на выбор.                              И твоя созрела,и ты рванулась вся навстречу ей.И дух живой покинул это тело.

5

Что, кроме комнаты, осталось от тебя?На кухне стол и полочка в уборной,и вешалка в углу, пылящаяся скорбно,и всё, что моль не стала есть дотла, —все эти шляпки, зонтики, боа,вся дребедень, с такой ненужной силойхранящая…Как не подходят стелла и ветлатебе и слову слизкому «могила»!Здесь роза из последних сил цвелаи пахло степью пыльного тепла,и как-то просто солнце заходило.Стемнело. Смерть истратилась в слова,чтоб тяжестью меня не раздавило.

6

Теперь я прихожу к тебе нечасто,раз-два в году, когда по совпаденьюя окажусь в родных краях, и в настроенье,и суета глаза мои не застит.Я прохожу сквозь хор надгробных вскриков,с сумятицей их бестолковой скорби,и дробный хохот плещущихся бликовпо плитам сыплет тополь, как из торбы.Да, да, я прихожу, но вот, к тебе ли,и что такое ты теперь – мне знать бы…Я прикасаюсь к этой чёрной стеллеи ничего не чувствую.                                    На свадьбекрылатых мошек, вьющихся над стеблем,присутствую. И я свободен столь же.Как странно, что растёт и в нашем пеплеслепое знание души.                                    И что нам больше!

Друзьям

Мы знали толк в гармонии назлосумбуру суесловного распада,и счастье остановленного взглядасквозь время нас Вергилием вело.В какую бы ни заносило глушь, —могли остановить, остановиться,родную чушьвплотную разглядеть и восхититься.Теряя смысл и суть,отбрасывали искус крови, рода,и в честном мраке набредали путь,который нам оставила свобода.

«Первоосенние синие дни…»

Первоосенние синие дни,солнце встаёт неохотней и позже,длинные тени… и что там ни мнитзелень, она уже больше не можетжить безоглядно, и ветер сквозит…Это – похоже, это – похоже.Словно осунулся, сник и оглохмир, позабывший припадок свой летний,неба овечий переполохна горизонте, а в просини нет ниоблачка. День, как подавленный вздох:это – последний, это – последний…

Пан

Каких-то звуков хаос, как в нутрерояля копошащиеся дети…Он задевал пространство, рос и зрел,прислушиваясь к спору квинт и терций.Он трогал музыки прозрачное лицо.Звук начинался в сердце и, протяжен,выстраивал Вселенную торцом,дрожащую, как воздух в недрах скважин.Горячее дыхание впотьмахтолкается и путь себе находитпод чутких пальцев судорожный взмах, —и смыслом расширяется в природе,и умирает, превращаясь в звук…Он вслушался: ни жалок, ни прекрасен,зато вобрал биенье и испуг,зато с моим дыханием согласен.

Лето: Вечер, ночь

1

Светлый вечер понемногув глубине небес растаял,словно кто в стихах оставил,потеснившись, место Богу.Присмотрись, как умираетвсё, рождённое тобою,словно Он, своей рукою,линии слепца стирает.Вот, оголено до свиставремя жизни перед нами:вновь натянут на подрамниксвежий холст.                   Он чистый-чистый.

2

В тинистых глухих затонах,в чёрных не́торопях жизнисветом если что и брызнет —млечное тепло влюблённых.И вновь темно и пусто.Только разметавшийся по вселенным —до света, до жизни, до человека —холод миллионолетий.Но в сквозных пустотах слога,но в провалах звёздных ночи, —пусть Он веет где захочет:трепет, оторопь, тревога.

Зима 1991. Вид из окна

Вот и прожил ты здесь свой век,словно вынут из себя весь,и в тебе сейчас идёт тот же снег,эта бело-равнодушная взвесь.Он годами идёт, устав,даже в вырытой чудом норе,где стоит твой разлапистый шкафс дорогими страницами.                                      В тебе,как на брошенной стройке, торчатне пошедшие в дело куски,и заносит их снег, белый ад,покрывая пустырь и виски.

«Густая влажность свободе учит…»

Густая влажность свободе учит,вползает в окна и детством мучит,легко сбирая с годов по крохе:и снова осень в подмокшей охрепозволит ливню тех лет пролиться,сплетая в стёклах свои косицы,сливая в люки потоков туши,и чтобы мальчик стоял и слушал.Ещё плетеньем венозных молний,ещё качаньем ветвей пополни,ещё догадкой, что страх и счастье,что смерть и ливень в единой власти,в едином горе, в едином сущем,так жадно ждущем, так густо льющем.

«Не дышит стих. Бывает так. Не дышит…»

Не дышит стих. Бывает так. Не дышит.И ты стоишь – дитя среди слоговрассыпаных – они уже не слышатупругий ход слоистых облаков.И всё, что так воистину бывает,как тютчевский многоголосый гром,в твоих словах бессильно умирает,а может быть в тебе, тебе самом.Ну что ж, ты небо плотно закрываешь.Прижавшись лбом к оконному стеклу,застывшим пальцем контур огибаешьвещей, идущих медленно ко дну.И всё ещё одной ногой в могиле,с её бесцветным привкусом свинца,как Лазарь, повинуясь строгой силе,к живым уходишь прочь от мертвеца.

«Близких тяжело терять – себя легче…»

Близких тяжело терять – себя легче,надоел ты мне, я, изрядно, —вечно хочешь есть, спать, того хуже:чаще всего ничего не хочешь.Погружу-ка тебя в хлам событий,распишу пастелью состоянийи, при встрече кивнув, отойду в раздумье:что за знакомая постная морда?

«И никто (и ничто) не следит за тобой: есть или…»

И никто (и ничто) не следит за тобой: есть или                                                                   убыл;это только поэтам и мистикам слышатся трубы,возвестившие их приход, отрыдавшие их успенье,подыгравшие им жизнь на пагубу или спасенье.И тогда – это песня сиротства оставленного                                                                ребёнкав переходе людном, полном чужими,очень хочется плакать и жгучая плёнказастилает мир неродной и лживый.И тогда – это песня свободы плавающей пылинки,обомлевшей в просторе воздуха голубого,полюбившей хаос движения броуноваи пустившейся вдаль по небесной тропинке,исчезнувшей в бездне пространств ледяных,                                                        молчаливых,не оживлённых ничьим дыханьем,одинокой Вселенной, мчащей в когтистых извивахсгустки звёзд, с их бессмысленным полыханьем.