История села Мотовилово. Тетрадь 5

Панька около толпы оказался вскоре. Кто-то из толпы дружелюбно словесно с ним поздоровался, но Панька грубо оборвал его: «А ты помалкивай!» И выбрав в дровах увесистый рычажок чуть поменьше оглобли, маскируясь вечерним сумраком, подошёл к толпе вплотную. Толпа расступилась перед ним, оголив задом стоявшего к нему Николая. Панька, взмахнув рычагом, с силой ошарашил Николая по голове. Ошеломленный в неожиданности, Николай замертво рухнул на землю. Отбросив в сторону рычаг, Панька поспешил удалиться. Он свое дело сделал, ему тут больше делать нечего.

– Видать, он его совсем укокошил.

Медленно стала расходиться толпа. Все подумали, что Николай на свете отжил. Его, навзничь лежавшего и безжизненно не шевелящегося, оставили одного. Никто не поинтересовался, жив ли он, никто не подумал об оказании ему помощи. Около него валялась сбитая ударом с головы казацкая фуражка с выцветшим от времени следом офицерской кокарды. Минут десять лежал Николай в беспамятстве, потом зашевелился. Встав на ноги и надев на голову подобранную с земли фуражку, он, хотя и с повреждённой головой, но бодро зашагал вдоль порядка домов, направляясь на Мотору, время от времени поправляя на плече двустволку. Николай долго жалел, что в этот раз с ним не было собаки Пирата, он бы растерзал зубами Паньку. Но Николай и так на всю жизнь запомнил эту травму и поджидал удобного случая, чтоб отомстить Паньке. Николай редко, когда ходил без ружья, а гуляя в праздники по улицам села, часто видно было, как из кармана его синих с хромовой отделкой галифе торчало дуло нагана. После неудавшейся попытки о доплате за дом после матери, Николай, чтоб не позорить свое имя избёнкой, решил перейти на квартиру. Он переселился жить на улицу Забегаловку, где он занял просторный дом и жил в нем со своей женой Анной.

Первая жена Лариса уехала из Мотовилова в Астрахань, когда Николая взяли на военную службу накануне империалистической войны. Николай жалел Ларису за ее благородный характер и добродушное отношение к нему. С Анной же он жил так себе: старался прихватывать со стороны.

Каталки. В пустынь за липой

Пока были сильные морозы, Василий Ефимович за липняком в Пустынь не ездил. Липняк был еще в запасе. Он в эти дни занимался починкой сбруи. Вволочив в избное тепло, капитально отремонтировал сани.

Установилось на улице потеплее, Василий снова принялся за подвозку липняка, чтоб запасти его на всю зиму, а то запас его уже иссякал. И чтоб по возможности экономить дорогостоящее сырье, липу–голье, которое приходится возить из далекой Пустыни, он сыновьям Миньке и Саньке дал указание к липняку при точке на некоторые детали каталок подмешивать осинник, наваленный в пробеле. Ребят он работой сильно не утруждал, он дал им возможность работать по силе возможности, по божьей воли. Но дал указ, чтобы ежедневно из токарни выпускалось по двенадцать штук каталок. От этого правила он не отступал, не давал никаких поблажек в этом вопросе, не позволял нарушить этот заведенный порядок. Братья Минька с Санькой ребята крепкие, упитанные, с этим заданием справлялись легко. При приезде из Пустыни он первым делом залезал на сушила и проверял количество там изделий, ежедневно вел учет им, записывая углем на стене количество каталок нарастающим итогом.

Для себя Василий Ефимович взял за обязанность снабжать сыновей липняком и быть всегда в разъездах: то в Пустыни, то в Арзамасе на базаре, то в других местах по хозяйственным делам. Он придерживался правила русских пословиц: чтоб от хозяина дома пахло ветром, а от хозяйки – дымом. Муж – дому устроитель, жена – семьи блюститель!

В этот день он из Пустыни приехал раненько. Подъехав к дому, где он обычно сваливает липняк, он прежде всего обратил внимание на сыновей. Они, заготавливая материал к завтрашнему дню, распиливали осиновые плахи на коротыши по мерке.

– Вот тебе, пожалуйста! – с видимой досадой проговорил отец. – Извольте радоваться! – с явным злом добавил он. – Я так и знал! – злобно устремив свой взгляд на распиленные дупластые осиновые плахи.

– Вы что наделали! – с упреком выкрикнул он на сыновей.

– Как чего наделали? Осинник распиливаем на ножки и бруски. Сам разрешил, вот мы и пилим, – с оправданием вступил в разговор с отцом Михаил как старший.

– Отсохли бы у вас руки-то за это дело! – обрушился на них с руганью отец. – Да что, у вас косые глаза-то? Иль не видите, что добро портите! Эти плахи с сквозными дуплами, на вьюшки к мельнице пойдут. Я их уж бы запродал мельнику Егору, он меня убедительно упрашивал, а вы вон чего наделали. Да вы что, уж совсем окосели, что ли?! Ведь сами видели, что плахи с сквозными дуплами! Эх, башки ваши без соображения, об хозяйстве не радеете! Как наёмники какие, не печетесь об доме. Олухи царя небесного! – наделяя сыновей руганью, не унимался отец.

– А мы пилим, да меж собой переговариваемся, вот бы дупла на скворешницы сгодились! – наивно улыбаясь, высказался Санька. Это-то добродушное признание Саньки вконец разозлило отца, он снова начал распаляться от нахлынувшей на него злобы. Под левым глазом у него судорожно затрепетал живчик – явный признак того, что еще одно сказанное раздражительное слово может довести его до потери самообладания, тогда он начнёт метать громы и молнии, и он может дойти до рукоприкладства. Сложенными пальцами в упругий кукиш он может дать в загорбок ошеломляющего тычка.

– У меня чтоб такого самовольства больше не было, а то я до вас доберусь! Тогда я вам задам, вложу на бедность-то! Тогда по-другому засмеётесь! – с угрозой пообещал он сыновьям, отходя от них к возу.

Вечером, перед ужином, отец с жалобой на сыновей высказался женой: «Вот какие неслушники, испортили деловой осинник. Я было дупла-то Егору мельнику запродал, чтоб он мне без очереди молол, теперь я чем перед ним отчитывать-то буду», – сокрушённо и укоризненно продолжал хмакать он.

А ты уж ладно ворчать-то, как-нибудь беду исправим! – с жалостью к сыновьям и защищая их, проговорила мать.

– А ты знай свое дело чулан, а в наше дело не суйся! – раздраженно осадил ее Василий, разуваясь и с трудом развязывая озябшими, заскорузлыми пальцами узел веревки у лаптей. Разувшись из лаптей и обув тёплые подшитые валенки, Василий присмирел и несколько повеселел. Он, достав из принесённого со двора с саней кошель, вынул из него завернутый в тряпицу кусок покрывшегося инеем хлеба, подал его Ваньке с Васькой:

– Вот вам, лиса из лесу гостинцу прислала, – с добродушной улыбкой проговорил он. Ванька с Васькой азартно, с большим аппетитом, принялись грызть комом смёрзшийся хлеб, наивно полагая, что этот хлеб действительно прислала лиса.

– А где она печет хлеб-то? – с детским любопытством поинтересовался Васька, задав этот вопрос отцу.

– На пеньке у нее в лесу полная кухня, как у матери в чулане! – улыбаясь, пояснил отец.

– Какой хороший хлеб лиса может печь, – похваливая и грызя мерзлоту, сказал Васька.

За ужином злобная семейная обстановка совсем рассосалась. Отец, хлебая горячие щи, совсем повеселел, начал шутить и задорно смеяться. Весёлое настроение отца тут же передалось и детям, они от души хохотали, а потом так за столом распоясались, что начали брызгаться похлёбкой и кидаться корками.

– Ну, вы за столом не скальтесь и хлебом не бросайтесь! Это дар божий! А то ложкой по лбу словите! – строго унял отец разыгравшихся на столом детей. – Видимо, не к добру мы сегодня за столом-то рассмеялись! – умиротворенно заключил отец, вылезая из-за стола и крестясь на иконы. После ужина он оповестил семью:

– Завтра мы с шабрами уговорились выехать за липняком пораньше. Будем брать не в Пустыне, а в лесу, в делянке. Это аж за Пустынью, около села Наумовки. Выедем так часика в три.

– Это куда так рано? – осведомилась мать.

– Туда! – злобно огрызнулся на нее отец. – Бают тебе, за Пустынь, а туда не ближний свет, верст двадцать с лишним будет. Тебя бы на мороз-то, тогда узнала бы, да почти каждый божий день, всего до самых костей пробирает. Дома-то, ой, как гоже. Портного бы как к нам заладить. Тулуп сшить, да ребятишкам одежонку новую срядить! – мечтательно высказался о запланированном пошиве одежды для семьи Василий и жене:

– Ты мне свяжи из овечьей шерсти теплые варьги, а то руки зябнут, на улице-то вон какое холодище!

– А ты, Вась, в дорогу-то башлык на голову-то надевай, все не так будет ветром-то брать, – деловито предложила бабушка Евлинья сыну. – А на ноги-то обувай не лапти, а подшитые валенки, – доброжелательно добавила она.

– О башлыке-то ты, мамк, правильно сказала, а по поводу лаптей, то в них спрыть валенок-то гораздо удобнее, и в лесу в сугробах, и в дороге. В них идётся легче, – отозвался о предложении матери Василий.

Ночью Василий Ефимович с фонарем вышел на двор, лошади задал овса, насыпав его в колоду. Он заметил, как из спутанной и сплетённой в запутанные косы лошадиной гривы испуганно вышмыгнула пестрая, тонкая, как глиста, увертливая ласка.

– Ах ты, каналья! – досадливо выругался Василий, – гляди-ка, всю гриву Серого переспутала, и не раздерешь.

Серый, прихрамывая на переднюю ногу, потянулся к овсу.

– Ну, парень, видно, я вечор опоил лошадь-то, – подумал про себя Василий. – Вечером Серого выпряг, пустив в хлев-то, а не поглядел, в колоде-то, видно, пристылая вода была. Ну, может, к утру нога-то выстоится, – подумал он, направляясь к сеням, попутно бросив в ясли корове подобранное сено.

Проснувшись ночью, Василий Ефимович поглядел на часы-ходики. Они показывали три часа. Стал одеваться. Для тепла в дороге он решил надеть на себя двое подштанников. По-детски припрыгивая на одной ноге, он невпопад напяливал на себя штанину. Потом долго шевырялся в печурках, отыскивая свои варежки:

– И куда только запихнули мои варьги, никак не найду! – бурчал он про себя. – Вечно куда-нибудь запихнёт, и ищи их целый уповод.

Василий, одевшись, вышел на двор, стал запрягать. Серый, похрамывая, шёл за хозяином пока он вел к саням. Василий слышит, как через два дворных забора, шебурша, хлопочет запрягая, шабёр Иван Федотов.

– Шабёр?! Ты запрягаешь? – послышалось из соседнего двора.

– Да! А ты?

– Я тоже запрёг, только вот беда, стал топором сани ото льда отбивать, топорище переломил. У тебя нет ли какого завалящего топора, а то без топора ехать, что на войну без ружья, – улыбаясь, балагурил Иван из-за заборов.

– Топор-то есть, да только он невзрашный, иззубрен, видно, ребятишки им гвозди рубили, – добродушно предлагая, отозвался Василий.

– Какой уж есть! – согласился Иван.

Запрягши, выехали со дворов. Иван с Василием подъехали к дому Крестьяниновых. У растворённых ворот около саней хлопотал Федор.

– Вы уж вон запрягли, а я все вожусь. Какой-то злодей оглобли у саней повывёртывал, а сани сволокли на озеро, с озорством в прорубь вморозили. Еле отыскал, – жаловался соседям Федор, торопливо хлопоча около саней.

– Эт, наверно, Митька, он больно ехидный и зловредный, – заметил Иван.

– Намо, чай, он, от него только этого и жди

– У него на вред ума хватит! – отозвался Федор. – Вы уж, пожалуйста, подождите меня, я сейчас запрягать стану.

Федор вывел застоявшегося за ночь карего мерина. Учуяв присутствие соседских лошадей, мерин приветственно вполголоса игогокнул. Иван помог Федору в запряжке. Запрягли. Поехали.

Прохлопотав дома с запряжкой лишнее время, припозднившись, мужики всю дорогу понукали лошадей, всю дорогу до делянки ехали впритруску. В делянке от наторённой дороги к сложенным штабелям липняка-голя они протаптывали тропы, чтоб лошади не вязли в снегу, которого было лошадям по брюхо. Протоптав, приступили к погрузке липовых плах на сани.

Василий с Федором помоложе и поупитанней, возы нагрузили скорее, чем Иван. А он, изнемогая от усилия под тяжестью плах, утруждено горбя спину коромыслом, отставал в погрузке. Вскоре все три воза были нагружены, надёжно увязаны. Тронулись в обратный путь. При выезде из делянки, Василий, чтоб в случае одному найти делянку, топором вырубил на сосне условный знак – свою мету «полоз».

Лишние хлопоты утром и проминка троп в делянке отразились на времени, они явно припозднились, подъезжая к станции Серёже. В домах уже были зажжены огни. Но ночь наступила светлая и морозная. Полная луна вылупилась из-за отдалённого, позадь Вторусского, леса. Мужики, греясь на ходу, шли возле заднего воза, переговаривались.

– Эх, а лапти-то, знать, у меня совсем каши запросили! – заметив, как на ногах его стали мочалиться износившиеся лапти, сказал Василий. – Как плохо, что сам я не умею лапти плести, не научился в детстве, а теперь хоть не берись, все равно не научиться.

– Найми меня, я тебе десяток пар наплету! – добродушно предложил свои услуги Иван.

– Пожалуй, – согласился Василий.

– Я бы и больно рад сплести.

Въехали в село, подъехали каждый к своим домам, стали выпрягать лошадей. Вышедший на улицу помочь отцу распрячь лошадь и свалить липняк, Минька известил отца:

– А Васька у нас жопу сжег.

– Как так?! – с досадой отозвался отец.

– Об железную галанку, – горестно сообщил о подробности Минька.

– Где он?

– В верхней избе на кровати лежит, страдает, охает!

Василий торопко ввел лошадь во двор, пустил Серого в хлев, а сам поспешно направился в верхнюю избу. Минька остался сваливать воз. Василий, широко расхлебянив дверь, мрачной грозовой тучей появился у порога. Злобно хлопнув дверью, стекла в окнах отозвались дребезжащим звоном, он протопал вперед. Бросив варежки и шапку на точеный диван, стал раздеваться, с раздражением яростно обдирая с усов намерзшие сосульки. Семья выжидающе молчала. По тому, как у него на глаза сурово наползали брови, все понимали, что он готов разразиться гневом.

– Как сгубили ребенка!? – ни к кому не обращаясь, издали, не подходя к метавшемуся от боли Ваське.

– Ты, Вась, успокойся, остепенись немного, – с мольбой в голосе обратилась к сыну бабушка Евлинья, зная, что ей первой надо объяснить, как все это произошло, и этим потушить нахлынувший пыл на сына – отца семейства.

– Тут нечего успокаиваться! – запальчиво повысил он голос на мать. – Все вы тут остаетесь дома и не можете за все углядеть. Так-то у вас многие без глаз или еще без чего могут остаться!

– За ними-то рай углядишь, их целая куча, кто во что горазд, они все проказники, баловники! – хотела оправдаться словесно мать.

– А вы-то тут на что! – заорал он, чуя, как от буйства у него на шее затокали кровью жилки, злобно затрепетала бровь.

Вся семья от отца получила беспощадную встряску. Встрепенувшийся от сильного отцова окрика Васька, перестал охать, он виновато взглянул на отца, болезненно проговорил:

– Пап, я сам, нечаянно, я без порток был, играли мы…

Эти умоляющие слова болезненно страдающего Васьки отрезвляюще подействовали на отца. Он, несколько успокоившись, притих, присел к кровати, на которой вверх задом лежал Васька. Его правая ягодица вся была красная, как кумач, левая же закраснелась наполовину.

– Мазали чем или нет? – осведомился отец.

– Гусиного сала, несоленого, у людей достала и много раз намазывала перышком! – осмелилась вступить в разговор мать, боясь лишним невпопад сказанным словом разжечь Василия, а у самой от жалости к Ваське и переживания не сходят с глаз слезы.

А дело с ожогом Васька произошло вот как. Накануне Ванька целый уповод на улице катался с горы и с крыши. Нахлобучив на самый лоб шапку, он вместе с Панькой и Санькой бегал, играя, а вскоре он так умаялся, что весь вспотел, разделся, его просквозило, он простудился, а утром этого дня стал надрывно кашлять. Мать, упрекая, обрушилась на него с руганью:

– Ты только пикни у меня! Сколько раз тебе было сказано – раздемши, не выходи на улицу! Эх вы, надоедники, накачались на мою-то шею, кесь вас и не вырастишь! – бранила она детей, а сама тут же сожалела об этом, потому что она любила, жалела и оберегала детей больше, чем сама себя.

К Савельевым в верхнюю избу пришли Ванькины товарищи Панька с Санькой и стали звать Ваньку на улицу гулять.

– Вот черт вас тут носит! Все тепло из избы выхолзали! – обрушилась с руганью бабушка Евлинья на ребят. – Шлендаете тут! Ступайте на улицу, Ванька не пойдёт! Я им сказки сказывать стану. – С этими словами бабушка бесцеремонно вытурила их в сени, а сама принялась за починку своего сарафана, намереваясь пришить к нему заплату.

– Машиньк, ты куда вечор иглу-то дела? – спросила она у внучки.

– Около косяка втыкала!

– Что-то я никак ее не найду! Шарю, шарю ладонью, а найти не могу. Ах, вот она, – ойкнула бабушка, когда иголка кольнула ее в руку. Бабушка, усевшись на диван, долго не могла вдеть нитку в иглу. Старческие глаза стали видеть плохо.

– Бабк, дай я помогу, скорее тебя вдену, у меня глаза-то повострее! – проговорила Маша.

– А мне и невдомек, на-ка, скорее вдень. Да поди-ка, барынька, принеси со двора дровец, железную галанку затопим, вишь, как в избе-то засквозило и на улице-то похолодало. Ветер подул от Серёжи – Сиверко. А ребятам-то я пока загадку загадаю, слушайте вы, басурманы: Яшка, Федяшка, Мартешка, Алексашка, Митька, Ивашка, Илюшка, Авдешка, Степашка, Олежка, Николашка, Демьяшка – что это? – обратилась она к Ваньке с Васькой.

– Бабк, скажи, мы никак не отгадаем! – заныл Ванька. – Эк, какие вы не догадливые – год!

Манька принесла дров, затопили железную галанку. Дрова вскоре разгорелись от галанки, по всей избе пошло приятное тепло.

– А теперь слушайте другую: Пелагея, Варвара, Софья, Чигрофена, Прасковья, Стефанида, Василиса – а это что?

– Бабка, скажи, а это что? – загундосил Васька.

– Эк, какие вы не сообразительные – это неделя, – объяснила бабушка.

Ванька с Васькой разжарились, Ванька снял с себя рубаху, а Васька – и рубаху, и портки. Они принялись развиться, бегая вокруг раскаленной докрасна галанки, а она от избытка дров так разогрелась, что местами раскалено покраснела. Играя, Васька, забывшись, по детской неосторожности шаркнулся голым задом красное железо галанки, ожогся, заойкал, заорал, от боли запрыгал затопал ногами, заметался по избе. Бабушка от испуга всплеснула руками.

– Да, батюшки! Что ты, господь с тобой! – забеспокоилась бабушка.

На месте ожога вскоре вздулся волдырь. На Васькин крик сбежалась вся семья: братья из токарни, мать из нижней избы. Испугавшись, мать заплакала, запричитала, начала тереть сырую картошку, а теруху стала прикладывать на обожжённое место. Боль несколько утихла, но кожу надирало нестерпимо, вздувались белые пузыри, волдыри. Ожог оказался глубоким. Васька, страдая, проболел около месяца.

Токари. Портной Кузьмич

Тяжел и непомерен труд деревенской бабы-хозяйки, на ее плечах лежит почти вся работа по домашности, по обеспечению и приготовлению для семьи пищи, причём эта обязанность не знает никаких праздников и перерывов, изо дня в день, и так круглый год испокон веков. Тяжёлым бременем лежит эта забота на обязанности бабы до самой смерти.

Мытье пола по субботам и перед праздниками и приготовление белья для семьи в банный день также лежит на обязанности той же бабы-хозяйки. Это еще бы ничего, если семья небольшая, а если детей целая обуза, то и вовсе матери-хозяйке от заботы и работы хоть не садись – с раннего утра до позднего вечера она занята делами.

Да и мужики не много отстали от баб. Они тоже заняты заботой и трудом по самое горло, особенно летом в поле. По натуре своей и укладу деревенского быта они имеют склонность до упаду работать, до потемнения в глазах курить, в свободное время до одури напиваться, заядло спорить, злобно ругаться и отчаянно драться, при всем этом имея склонность к невежеству.

Токарное производство для мотовиловцев – подспорье к сельскохозяйственному труду, это добыток денежных средств, столько необходимых для семьи и общих расходов по хозяйству. Деревенская бытовая действительность: неприспособленность, теснота жилья, скудность и однообразие пищи, недостаточность свежего воздуха и света в токарнях, отсутствие простора, задор и зависть среди кустарей – все это создавало неблагоприятные условия для труда, вконец изнуряло некоторых токарей-производственников. Тесные и душные, да в некоторых случаях до черноты прокуренные токарни беспросветно давили на здоровье людей, систематически занимающихся токарным делом. Отсюда бледность истощенного лица, тощие мускулы, к спине поджатый живот – это снаружи тела, а внутри его нет ни жиринки. Некоторые в погоне за заработком дорабатывались до того, что вечером из-за станка едва доползали до постели. Даже небольшой праздный перерыв в работе, кроме приёма пищи, считался неоправданным нарушением порядка.

В этот день Василий Ефимович из-за пурги, свету вольного не видать, в лес не поехал. Он решил дома заняться подшивкой валенок. Вообще-то он всю старую, требующую починки, семейную обувь сдает на ремонт сельскому сапожнику-старьевщику Степану Меркурьеву. Сегодня он этим делом решил заняться сам. Он иногда недоброжелательно высказывался о Степане: что, мол, он делает как попало набахметку по принципу «Как-нибудь да когда-нибудь. Не починит, а только все сапоги и ботинки шилом истычет, издырявит, починит, а обувь воду снова пропускать будет». Поэтому-то Василий и занялся починкой сам. Отыскал шила, наварил дратвы и уселся на сундучок. Пыхтит, старается, прокалывает подмётки шилом, с силой протаскивает через отверстия дратву. От натуги вспотел, рубаха к спине липнет, но он увлёкся работой, не замечает изнурения, шьет, лишь бы было впрок, рассуждал сам с собой он.

Между тем, Санька, вылезши из-за станка и вошедши в избу, сладко и блаженно потянулся:

– Эх, я сегодня что-то устал здорово! – ни к кому не обращаясь, пожаловался он.

– Чай, на тебе не пахали! Чай, не камни ворочал? – с издёвкой оборвал его отец. – Я гляжу, ты весь изленился, искобенился, глядишь, как бы прошалберничать лишний час, ходишь из угла в угол, как встрёпанный, – обрушился с упреками отец на Саньку.

– Вовсе не изленился, а выточил проножек на дюжину каталок, – попробовал оправдаться Санька.

– Ну, ты, помалкивай у меня, ишь какой храбрый нашёлся со своим вострым языком!

Саньке это показалось в обиду, он и сказанул отцу:

– И что раскипелся, как холодный самовар, и сам не знает.

Отец, не терпя пререканий, пошёл на Саньку, замахнулся кулаком, но ударить не ударил, сдержался. Бросился было за ремнем, но его не оказалось на месте, видимо, кто-то нарочно спрятал его. А как-то однажды было дело: в буйстве и злобе на Саньку, отец схватил с гвоздя ремень и всю Санькину спину испятнал пряжкой.

При встречах на улице бабы, идя за водой на озеро или возвращаясь оттуда, останавливаются для краткосрочной беседы, делятся своим житьем–бытьем:

– Ну, как ты, Татьяна, со своей детворой? Чай, одной жратвы не напасёшься.

– Так и живем помаленьку, растим, да так и вырастут не видаючи. Вчера за ужином целую корчагу солодушек слопали, так что пока сыты.

– А ты, Любовь, как со своей обузой?

– А я вчера испекла семь караваев хлеба, теперь хватит на неделю. Сегодня пироги пекла, а ребятишки их все исковырзакали, да перекрошили половину, а завтра, пожалуй, надо блинов испечь. С моей оравой так: я пеку блины и не успеваю, хватают их прямо со сковороды и жрут.

– Я даже печь не успеваю, бросаю им, как на каменку. Только подашь им блин, глядишь, а его уж нет, съели.

– С детями-то так! Пока они обедают, сама-то хоть и за стол не садись, им то еду подавай, то пить. А уж, когда они наедятся и «на двор» повыскакивают, тогда уж и ты садишься за стол и ешь вволю. Ладно, хоть мужик-то у меня работящий, заботливый, хотя не в меру характерный и вспыльчивый, но зато у нас всего напасено: и хлеба, и сена, и дров хватает вдоволь. Едим досыта, – с похвалой отзывалась о своем муже Савельева. – Я за ним, как за каменной стеной живу!

– Это верно, дети донимают, – подтвердила и Татьяна Оглоблина, – с ними ложку в руки взять неколи, то пить, то жрать, то спать, а в субботу к бане сколько одних рубах да порток надо выстирать, починить, да приготовить надо. Одна оказия, да и только!

– А у меня детвора такая досужая и взбалмошная, что не приведи господи. Одним словом, каверзники, проказники! Им все надо узнать, им все надо проверить! Каждой вещью играют, играют, а там глядишь уж ее изломали, исковеркали и бросили.

– А у меня Колька вчера до того докупался – лихорадку схватил.

– А у меня Ванька третьево дни хотел с разбегу заскочить до крыши погребушки, себе ногу повихнул, заохал, захромал. Я баяла, предупреждала, теперь ходи безногим, черт с тобой! Допрыгался, довертелся. Им не посидится на месте-то!

– Да, трудно их вырастить да в число произвести, кесь и не дождешься, когда они повзрослеют, – заключила Татьяна.

Известно, что в крестьянском быту извечно одеянье и обувь производится из своих материалов. Шубы, полушубки, тулупы шьют из выделанных овчин, для этой цели в хозяйстве держат овец, шерсть с которых идет на валенки и тканья грубого крестьянского сукна. Из этого грубого сукна шьют мужикам пиджаки, а бабам кафтаны. В рождественский пост каждый старается заполучить, приглашая к себе в дом, портного для пошива одежды для семьи.