Воспоминания незнаменитого. Живу, как хочется

– Эх ты, шлемазл, – только и выговорил папа сокрушенно. – Ну, вылезай уж, чай пить будем, на сестричку посмотришь.

Я был поражен. Прекрасно осознавая, какое горе я всем принес, я ожидал получить большую порку широким кожаным ремнем, на котором папа правил свою бритву, что уже неоднократно случалось. Ну, на крайний случай, ожидал массу упреков на свою голову, но не таких слов. А папа пояснил:

– Ты у меня ремня получаешь только за вранье! Понял? А тут – что поделаешь? В следующий раз зевать меньше будешь.

Под общий невеселый смех – вид наверно у меня был чудной – я вылез из своего убежища. Подошел к стиральному жестяному корыту, в которое положили мою новую сестричку, и посмотрел на нее. Сестричка мне сразу понравилась. Рыженькая и улыбается смешно.

15. Урок правосудия

Теперь, после появления сестрички, я стал регулярно ходить на базар за свежим молоком и, к сожалению, за круглым крестьянским хлебом, который стоил очень дорого. Как и всякий, кто постоянно вращается в очередях и толкается на базаре, я стал досконально знать все новости. Так вскоре после нового года по Киеву пронесся слух, что на Крещатике будут немцев вешать. Папа подтвердил, что в газете об этом тоже писали, но усомнился: «Вряд ли это будет принародно. Скорее всего, повесят где-нибудь на заднем тюремном дворике, чтоб никто не знал и не видел». Но когда на Крещатике, на большом пустыре, образовавшемся после вывоза развалин здания Городской думы5, построили длинную деревянную виселицу – сомнений ни у кого уж не было.

Морозным зимним утром, в объявленный по радио день, сотни киевлян начали заранее со всех сторон стекаться к месту казни. Я и Валерка, конечно, побежали тоже. Как же без нас?! Чтобы всех обогнать, мы пошли не по расчищенной части Крещатика, а побежали рядом – по гребню сплошных холмов из битых кирпичей, – всего того, что осталось от многоэтажных домов левой, нечетной стороны центральной улицы. Однако вся гора против места, где стояла городской дума, и на которую мы так рассчитывали попасть, уже была забита людьми, пришедшими раньше нас. Люди стояли плотно и наш рост не позволял нам что-либо увидеть. Оглянувшись с тоской вокруг, я вдруг увидел шикарный кожаный диван на третьем этаже знаменитого «Дома Гинзбурга». Собственно, дома как такового, уже не было – была только задняя стенка и часть пола. Но я-то знал, что сзади были остатки парадной мраморной лестницы!

– Валерка, давай с того дивана смотреть будем! Не побоишься залезть? – спросил я своего товарища.

Валерка молча кивнул и мы помчались – вдруг кто-нибудь захватит заветный диван раньше нас. Вот и лестница. Она была целой, только в одном месте на втором этаже не хватало половинок у ступеней и не было перил. Вошли в полуоткрытую дверь нужной квартиры на третьем этаже, пройдя через пустую прихожую, рванули дверь в зал и замерли от страха и неожиданности: внизу, сразу же у наших ног открылся желанный вид на Крещатик и на виселицу, на перекладине которой раскачались на ветру четыре, приготовленные заранее, веревки с петлями.

После некоторых колебаний мы, переборов страх, все-таки решились и, держась за стены с красивыми обоями, добрались по узкой полоске уцелевшего пола до заветного дивана. Смахнувши в него снежный иней, мы с комфортом уселись. Хоть теперь было и не так близко к виселице, но зато было все хорошо видно – это раз, там ветра не было и можно было ждать сидя сколько душе угодно – это два, и никто из взрослых на тебя не шипел и не цыкал, мол, под ногами тут путаетесь – это три!

Но вот и началось! Конечно, мы раньше всех увидели, как по Мало-Житомирской улице спускаются пять открытых бортовых машин. Все машины подъехали к виселице, красиво развернулись и стали параллельно друг другу – четыре задними бортами под перекладину, а пятая – рядом с виселицей. В кузове каждой машины, что подъехали под перекладину, сидели по одному немцу и по два наших солдата с автоматами, а в кузове пятой машины была маленькая трибунка, вроде учительской кафедры в классе. Немцы были в эсэсовской черной форме без погон, но с нашивками на рукавах; трое были тощими, а четвертый – такой толстый, каких я еще в жизни не видал. «Наверно, он самый главный», – решили мы с Валеркой. Вот шоферы, очевидно по команде, одновременно выскочили из кабинок и открыли задние борта своих машин, солдаты подвели немцев к краю заднего борта и надели на них петли, а в кузов пятой машины по приставной лестничке важно взобрались трое наших офицеров и один из них, ставший к кафедре, начал кричать в микрофон:

– Именем Союза Советских Социалистических Республик… – донесся до нас его голос из висевших на столбах черных репродукторов, – …военных преступников к смерти через повешение…

Немцы слушали приговор молча и безучастно, как будто это не о них шла речь. И это нас с Валеркой разочаровало.

Затем крайний справа офицер махнул рукой, моторы взревели, и машины отъехали на несколько шагов от виселицы, а немцы забарахтались в петлях, смешно дергая руками и ногами. Вся собравшаяся толпа одновременно в едином порыве выдохнула: «У-ух»! И вдруг под толстяком не выдержала веревка, и он упал на снег. К нему подбежали солдаты и врач в белом халате, надетом поверх телогрейки, и поставили его, хрипящего, на ноги. В толпе киевлян раздался смех, и мы услышали какие-то беспорядочные выкрики. На машину снова взобрались трое офицеров, и один из них начал что-то говорить в толпу: «Я, как военный прокурор, должен заменить вид…» Но из толпы неслись ответные крики, многие махали кулаками и что-то зло кричали. Наконец мы четко услышали приговор скандирующей толпы: «Ве-шать, ве-шать, ве-шать». И толстяка повесили второй раз. На этот раз удачно.

Вскоре толпа разошлась, мы покинули уютный диван на третьем этаже дома Гинзбурга и скорее побежали вниз к виселице. Немцы при близком рассмотрении нам не понравились: изо рта у каждого торчал неправдоподобно громадный язык, и лица их были искажены страшной гримасой. На языках немцев почему-то выступил иней. Немцы, раскачиваемые морозным ветром, висели еще несколько дней, и каждый день мы с удовольствием бегали смотреть на них.

Вернулись мы как-то с Крещатика домой и в углу у двери, где был укреплен бронзовый крюк для полотенца, устроили веселую игру в военный трибунал. Мама посреди комнаты гладила белье на обеденном столе, а мы, как водится, посчитались: «Энек Бэнек ел вареник, Энек Бэнек – клоц – вышел кудрявый матрос». После этого Валерке выпала роль прокурора, а мне – немца. Я по всем правилам сделал петлю на кожаном ремне и сам укрепил ремень на крюке; Валерка зачитал «приговор» и я, подложив свои руки под петлю, чтоб было «понарошку» и петля чтоб не затянулась, скомандовал Валерке: «Выбивай табуретку!»

Валерка выбил из-под меня табуретку, и тут же я почувствовал страшную боль в горле, перед глазами пошли зеленые и фиолетовые круги. Что было дальше – не помню. Очнулся лежа на кровати от боли в горле и во всей голове. Надо мною причитает бабка Кузнецова, мама плачет и ругает по чем свет стоит Валерку, а тот растерянно оправдывается:

– Таъ это он сам съазал выбивать табуретъу. А я понарошъу проъурором был. А он, чтоб понарошъу было, руъи под петлю подложил, а понарошъу не получилось.

– Ох, война-война. Съольъо народу погубила, таъ теперь съольъо детишеъ еще помрет по дурости своей, – бормотала бабка Кузнецова. – Хорошо мамъа рядом была, успела из петли вытащить… А ты, проъурор, – обернулась она к Валерке, – быстро беги уроъи делать!

А я же вспомнил, как хотел повеситься, когда карточки потерял, и подумал: «Хорошо, что не повесился: уж очень больно в горле, и язык некрасиво вываливается». Подумал я и о толстом немце, которому тоже, наверно, больно было, когда веревка лопнула. Но так ему, фашисту проклятому, и надо!

Где-то далеко уже в Германии еще идет война, и все еще гибнут наши. А в Киеве уже вершат народное правосудие, немцев вешают и не только немцев.

16. Мирное время начинается

Утром 9 мая 1945 года я, как обычно, вышел на улицу гулять. На улице было тепло и пустынно. Стою, скучаю неподалеку от парадной лестницы, не зная, чем заняться. Вдруг из парадной вылетает, как сумасшедшая, соседка со второго этажа, хватает меня, обнимает и целует:

– Победа! Войне – конец! Победа! Победа!

Из окон немедленно начали выглядывать другие соседи, посмотреть – кто кричит. И вскоре вся улица наполнилась людьми. На улицу высыпали взрослые и дети со всех этажей. Все друг друга обнимали и целовали, кто смеялся, а кто плакал. Откуда-то пришел нищий с аккордеоном и заиграл что-то жизнерадостное, забыв даже положить перед собой банку из-под консервов. Я в растерянности еле успевал крутить головой, чтоб понять, что же происходит вокруг. Я видел, как Нинка Кузнецова обнимала даже бабку Дашевскую! И мы, дети, начали прыгать и беситься просто так, оттого, что все рады. И веселье продолжалось целый день. Мимо нашего дома вниз на площадь перед недостроенным Центральным стадионом имени Хрущева все шли и шли люди. А вечером – салют. Стреляли из самых настоящих пушек, установленных на стадионе на Черепановой горе, стреляли из ракетниц осветительными ракетами, медленно спускавшимися на парашютиках, и мы пытались поймать их в темноте, чтоб отдать своим мамам парашютный шелк. Мне, помню, удалось поймать один парашютик, а второй дал мне Валерка, и мама сшила из этих двух парашютиков Фанечке белую рубашечку.

С этого дня началась наша мирная жизнь. Стали возвращаться домой демобилизованные с фронта, выписанные из госпиталей, освобожденные из концентрационных лагерей, эвакуированные в тыл. Среди возвращающихся – и наши родственники, и просто земляки. Все ехали через Киев. Но все: кто оставался в Киеве, кто ехал дальше домой в Чуднов или в Бердичев, обязательно ехали через нашу квартиру. Останавливались у нас на полдня, на день-два, а то и на неделю.

Помню, как вернулся с фронта дядя Иойлик, – так ласкательно звали его все взрослые. Иойль Пастернак, родной брат Раи, заявился к нам неожиданно, прямо с вокзала. Плотный, невысокого роста, с вьющимися по-цыгански черными волосами, с жуликоватыми, вроде смеющимися глазами, вся грудь в орденах и медалях – он принес в дом радостную суматоху и много шума.

Не долго копаясь в своем вещевом мешке, он вытащил и ловко поставил на стол две бутылки водки и бутылку вина:

– Маша! Рая! Быстро соорудите-ка нам что-нибудь закусить и садитесь сами за стол! – уверенным голосом командовал он. – Рувим! Садись за стол, пить будем. Я вернулся! Ты слышишь? Вернулся!

Сели за стол, выпили за победу, выпили за тех, кто остался жив, помянули всех погибших. После этого тоста дядя Иойлик закурил и, как мне показалось, беззвучно заплакал, отвернувшись к стене. Тут папа спросил:

– Так ты уже про своих знаешь?

– Да. В прошлом году еще, – ответил Иойлик. – Освобождали люблинское гетто, и там я встретил Манечку Зайчик, соседку. Да, ты ее, наверно, знаешь? Вот она и рассказала, как жену и моих мальчиков еще зимой в 41-м расстреляли. У нее на глазах. Всех женщин угоняли в Германию, а Нехама не захотела отдавать детей, так их троих…

– Ай, хватит об этом! Ло мир зайн гезынд!6 – и дядя еще раз быстро налил по стаканам. – Рувим! Вот веришь? Ха-ха-ха! Никто не верит, что я, танкист-водитель, за всю войну ни разу не был ранен! Один только раз под Сталинградом танк подбили: так танк сгорел, а на мне – только телогрейка! Я – из танка, прыг в снег и ничего! Ха-ха-ха!

– Семэ! – продолжал он, обращаясь почему-то ко мне. – Вот мой комбат после одного боя сказал: «Тебе, наверно, твой еврейский бог помогает! А??? Все, говорит! С этого дня буду только на твоей машине ездить». И веришь? Мы с ним так и ездили до самого конца войны. А уже после дня победы он пошел пешком куда-то и подорвался на мине. Случайно. Правда, остался жив, но без ноги! Ха-ха-ха!.. А за Мишу никто ничего не слышал?.. А как Фройка со своим семейством? Живы ли?

– За Фройку я наводила справки, – горестно отвечала Рая. – Их нету. Никого. Они слишком долго не решались бросить свою хату и бежать из своей Судачевки. Потом таки надумали, доехали на подводах до Чуднова, но там уже были немцы. И они повернули назад. А там их всех расстреляли. Что за Мишу сказать? Как ушел на фронт, так и ни одного словца. Может еще найдется и вернется. Ведь бывает, что попадают в плен? А?

Помолчали. Потом дядя Иойлик еще налил всем, и долго в тот вечер мы еще сидели за столом. Утром дядя Иойлик собрал свой вещевой мешок и поехал домой, в Чуднов. На прощанье он подарил папе красивый немецкий офицерский кинжал с серебряным темляком:

– Бери, Рувимчик, он не из награбленных. Это честный трофей с убитого офицера. Точно. Бери.

И он уехал. В доме стало тихо. А через несколько дней я проснулся утром от громких возгласов над своей головой:

– Манечка! – кричала от радости мама.

Оказывается, вернулась из немецкого плена мамина подруга Маня Сандал. Чтоб вы посмотрели на эту Маню!? Молодое круглое лицо, на щеках яркий румянец – полная противоположность тому образу военнопленных, который сложился у меня после кинофильмов и радиопередач. И, вдобавок ко всему, совсем не похожа на еврейку!

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

КЭЧ – Квартирно-эксплуатационная часть

2

Индпошив – ателье индивидуального (т. е. на заказ) пошива одежды

3

Трудповинность – установленная городскими властями обязанность для всех трудоспособных киевлян отрабатывать ежедневно после основной работы ешё 2 часа на расчистке руин домов на Крещатике. «Высокопартийный народный» поэт Украины Павло Тычина, считая этот труд добровольным, призывал тогда: Люба сэстрэнько, мылый братыку!

Попрацюемо на Хрещатыку,

Ты з одного боку, я з другого…

и т. д., и т. д.

4

Сапёрное поле – пригород Киева, где находился артиллерийский полигон завода «Арсенал-2». В настоящее время – один из лучших районов города

5

Городская дума – на месте этого здания (после вывоза его развалин) была распланирована площадь, получившая имя М. И. Калинина, сейчас – площадь Независимости (майдан Незалэжности)

6

Ло мир зайн гезынд! – Будем здоровы! (Идиш)