Враг невидим

Юлия Федотова

Враг невидим

Читатель, имей в виду: это не житейская история времён заката Викторианской эпохи, а СКАЗКА ПРО ДРУГОЙ МИР. Поэтому нет смысла искать аналогии с реалиями нашего мира и ставить автору на вид, что восстание сипаев случилось задолго до изобретения мази Вишневского.

1

Над городом висел густой осенний туман. День шёл за днём, лето кончилось, сентябрь сменился октябрём, желтели и опадали листья с клёнов, а туман всё висел, не рассеивался даже в самые ветреные дни, лишь становился более прозрачным и клочковатым, позволял разглядеть бледное солнечное пятно в прорехах низких туч. А потом опять сгущался непроницаемой пеленой, и город становился похожим на аквариум, наполненный мутной серой водой. Этот сумрак не могли рассеять даже газовые фонари, которые на центральных улицах не выключали и днём. Мостовые были мокрые без дождя, капало с крыш, пахло плесенью, на древесных стволах вырастали яркие жёлтые грибы на бархатно-чёрных ножках. Здесь, в городе, никто не знал, что их можно есть, что это даже вкусно, если зажарить на краденом в оружейной рапсовом масле, с краденой у зеленщика луковицей и смешать с казарменной овсянкой. Горожане считали их погаными, годными только для колдовских зелий, и обходили стороной. Вот и хорошо, потому что иначе на всех не хватило бы.

Сто тридцать восемь человек целыми днями бродили по городским улицам и скверам, собирали грибы. Больше заняться было нечем. Потому что война вдруг кончилась.

Этого никто не ждал. За пять лет к ней так привыкли, что успели вообразить, будто она продлиться вечно, и значит, можно будет и дальше жить одним днём, ни о чём не думая, ни о чём не заботясь. Какой смысл загадывать на будущее, если каждая новая минута твоей жизни может стать последней? Какой смысл мечтать вечерами о возвращении домой, если утром тебя сразит вражеская пуля, спалит атакующий дракон или растопчет безмозглый боевой голем? На войне не было будущего и прошлого, только настоящее, сжатое в короткий миг. И казалось, это навсегда.

Но война вдруг кончилась, поражением, победой ли – этого никто не понял. Людям ничего не стали объяснять, просто погрузили на корабли, полк за полком – и в путь. Прощайте, дикие леса Махаджанапади и белые пески Такхемета, ставшие красными от нашей и вражьей крови. Здравствуйте, туманные берега забытой родины. Солдаты вернулись домой.

Но этим ста тридцати восьми возвращаться было некуда.

Их разместили в казарме Баргейтского пехотного училища. Временно, пока не устроят жизнь. Три помещения на пятьдесят человек. Койки в три яруса. Тумбочка на троих, смена белья, паёк плюс горячий обед – вот всё, что они заслужили за семь лет войны.

Но капитану Норберту Реджинальду Веттели, лорду Анстетту было легче, чем остальным. Офицерам полагалось денежное пособие в семь шиллингов четыре пенса в день. Поэтому лук он мог не воровать, а честно купить у зеленщика. Пожалуй, и на масло хватило бы, но он решил экономить, потому что в мирной жизни о будущем полагалось заботиться смолоду. Да-да, именно смолоду. Это там, в лесах Махаджанапади и песках Такхемета Веттели был старым бойцом, самым опытным из офицеров, лучшим разведчиком полка. А в каменных городских закоулках он вдруг оказался мальчиком-сиротой без семьи, без дома, без работы и мирной профессии, без денег, без каких-либо жизненных перспектив.

Известие о смерти отца пришло на второй год войны, в один из страшных дней штурма Насандри. Чудо, что оно вообще дошло, учитывая, как работала связь. Сумку с полевой почтой нашли под стеной водонапорной башни, к ней была прицеплена мёртвая рука. Руку отцепили, почту разобрали – и нате вам, господин лейтенант (тогда ещё лейтенант), письмецо с родины, да в траурной каёмочке.

Это было так странно: они в этой огненной каше всё ещё живы, а где-то далеко, в мирном отечестве, в своём родном имении человек вдруг взял и помер. Да ещё и по доброй воле – застрелился из охотничьего ружья. Ну разве не дурость? Тогда все удивлялись, приставали к Веттели: «А правда, что твой отец?… Ну надо же! Чего только не бывает на свете!»

Он не очень горько скорбел тогда. Если честно, вообще не скорбел, только удивлялся вместе со всеми. Каждый день рядом гибли люди, ставшие по-настоящему близкими, а отца он почти не знал. До пяти лет погибшую родами мать заменяли няня и гувернантка. Потом были частный пансион для мальчиков и школа в Эрчестере. Оттуда они, шестнадцатилетние, – золотая альбионская молодёжь, цвет и надежда нации, изысканные, элегантные, иронично-остроумные, эстетствующие юноши – строем ушли на фронт, воодушевлять и вести за собой войска. Спустя полтора года из целого выпуска в живых остался один Норберт Веттели. Сидел среди развалин насандрийского казначейства, на обломке статуи чужого бога, читал сухие строчки официального уведомления о смерти и пытался разбудить хоть какие-то чувства в своей душе. Вспоминал, как в раннем детстве гувернантка каждое утро за руку вводила его в отцовский кабинет – здороваться, и потом, вечером, прощаться. Кабинет казался тесным и мрачным, в нём царствовал огромный диван, обтянутый чёрной кожей. Диван напоминал злого водяного зверя, маленький Берти его опасался. Хозяина кабинета он тоже опасался, говорил с ним тихо и учтиво, как с чужим, и старался скорее ускользнуть. Иногда, если мисс Гладстоун докладывала, что «сегодня наш мальчик вёл себя на удивление сносно», отец проводил ладонью по его щеке. У него была жёсткая, всегда холодная рука…

Месяца через четыре пришло ещё одно официальное письмо, от адвокатов, о том, что родовое имение Анстетт-холл ушло с молотка со всем имуществом: отец застрелился из-за карточных долгов, он был полностью разорён. Это известие лорд Анстетт воспринял ещё более равнодушно, он вообще не понимал, каким боком его касаются все эти имущественные дела, почему они должны вызывать у него интерес, ведь его самого совсем скоро не станет на этом свете.

Но прошло ещё несколько лет – поневоле пришлось понять.

… Жизнь в казарме была вольная и буйная. Сто тридцать восемь головорезов, не страшащихся ни божьего гнева, ни городских властей, собрались под одной казённой крышей. Они пили, буянили, портили военное имущество, водили девок и дурно влияли на курсантов. Бедный начальник училища, пожилой полковник Кобёрн, за всю свою долгую жизнь так и не узнавший настоящей войны, был в ужасе, но поделать ничего не мог. Фронтовики ему не подчинялись, все они числились «условно демобилизованными», такую странную формулировку изобрело командование, чтобы хоть как-то обозначить их шаткое положение. Фронтовики соглашались подчиняться семерым офицерам, разделившим с ними кров, и в их присутствии даже бранились тише обычного. Пожалуй, офицеры сумели бы навести порядок в казарме, но зачем себя утруждать? Война кончилась, а без неё жизнь утратила привычный смысл.

Ещё не научившись заглядывать в отдалённое будущее, Веттели пока желал только одного: уйти из казармы. Он в ней устал, ему было скучно, и от туманов отчаянно болело недавно простреленное плечо, мешало засыпать. Храп бывших сослуживцев мешал ещё больше, хотелось покоя и тишины. Он чувствовал себя старым и нездоровым, а на бирже ему говорили: «Увы, для этой должности вы слишком молоды. Но не огорчайтесь, какие ваши годы, всё ещё впереди…»

С работой в городе была беда. В ожидании подёнщины у ворот биржи с раннего утра выстраивалась огромная очередь, и сотня с лишним фронтовиков была к ней не такой уж большой прибавкой. Примкнуть к этой очереди несколько раз пытался и Веттели. Но рядом стояли здоровенные мужики из числа уволенных портовых рабочих, фабричных грузчиков и заводских молотобойцев. При таком богатом выборе хозяева даже глядеть не хотели на бледного и худосочного юношу аристократичной внешности, плохо скрываемой поношенным офицерским мундиром без шевронов.

Да, со знаками различия «условно демобилизованным» пришлось расстаться, всем до единого. По крайней мере, половина из них (Веттели в том числе) хотели бы остаться на службе – кто любил это дело, кто привык, а большинству просто некуда было податься. Но так уж удивительно совпало, что каждому из ста тридцати восьми довелось участвовать в двухлетней осаде неприступной такхеметской крепости Кафьот. Что-то странное творилось там, что-то недоброе, из разряда тех явлений, о которых не говорят после заката, да и вообще, стараются лишний раз не вспоминать. Приказ командования был однозначен: уволить всех непосредственных участников Кафьотской осады, в каких бы ни состояли званиях и чинах, и впредь на службу не принимать, не только самих, но и потомков их до третьего колена.

Вот так! Вот и осталось капитану Веттели обивать порог трудовой биржи, а в промежутках собирать на туманных городских улицах жёлтые блестящие грибы. Бессмысленная, тоскливая жизнь – зачем она нужна?

Пятый день он думал о… нет, не о самоубийстве, конечно. Это было бы недопустимой глупостью, выжить в стольких боях, а потом последовать дурному примеру почти незнакомого отца. – Веттели думал об отъезде. Куда? Ах, да какая разница! Лишь бы подальше от казармы с её буйными обитателями, от Баргейта с его странными холодными туманами, дающими знаменитым столичным сто очков форы, от Старого Света, измученного войной, от цивилизации вообще. Скопить денег на билет, а может, повезёт записаться в команду, или, в конце концов, ограбить кого, сесть на океанский корабль, а дальше… А дальше ни о чём думать не придётся, потому что в пути он наверняка умрёт, ведь на море его всегда тошнит.

Последняя мысль Веттели особенно успокаивала.

Нет, он пока ещё ничего не решил окончательно, и время от времени переключался с дорожных планов на другие мысли: о том, что урожай сегодня неплох; что жёлтые и красные кленовые листья, распластавшиеся по мокрой мостовой, напоминают картины модных живописцев, и это очень красиво, жаль, некому показать, потому что в казарме мало кто интересуется такими вещами; что если как-то продержаться этот год, то летом можно будет записаться в университет, вроде бы, правительство готово оплатить фронтовиками первые два семестра обучения… Так думал капитан Веттели, но ноги сами, без участия разума, влекли его в припортовые кварталы, где в промежутках меж серыми стенами домов уже проглядывали размытые туманом очертания корабельных мачт.

…Именно там, неподалёку от порта, возле открытой двери кондитерской, под кованым трёхрогим фонарём и произошла встреча, с одной стороны, спасшая ему жизнь, с другой – едва жизни не стоившая…

Он как раз стоял у фонаря, ловил носом волну тёплого, наполненного ароматом корицы воздуха, идущего от раскрытой двери, и мучительно решал: разориться на горячую булочку, или ограничиться казённым обедом, который был давно, и ужином, который наступит нескоро? Разум говорил: булочка с корицей – это роскошь, без которой вполне можно обойтись, тем более что сегодня ещё предстоит непременно потратиться на тёплые носки, иначе завтра он без них точно простудится. Но желудок требовал своё, ему не было никакого дела до носков. Неизвестно, сколько бы ещё лорд Анстетт терзался булочно-носочными противоречиями, и чем бы решился вопрос, но тут его окликнули. Голос был хорошо знакомым, а интонация оживлённой до развязности:

– Ба-а! Капитан Веттели! Какая встреча! Не знал, что вы до сих пор торчите в Баргейте! Здесь никого из наших не осталось, все разъехались по домам… Ах, да! Забыл, что вам больше некуда податься! Как, хорошо ли устроились? Или всё ещё в казармах? Что-то бледный у вас вид, капитан, можно подумать, вас чепиди[1] покусала! Что вы с собой сделали?

В довершении этой не слишком-то деликатной речи, Веттели панибратски хлопнули по плечу. Да, это тоже была примета мирного времени. Прежде лейтенант Токслей, а это был именно он, не позволил бы себе обратиться к своему капитану столь фамильярно, тем более что они никогда не приятельствовали. Фердинанд Токслей, уроженец южных континентальных провинций, сын школьного учителя из Шре, казался Веттели слишком шумным и деятельным. Он был отличным солдатом, толковым подчинённым, человеком простым и компанейским, но его общество утомляло. Не исключено, что сам Токслей считал своего командира личностью замкнутой и скрытной, может быть, даже высокомерной, как это бывает у аристократов. Не исключено также, что его, как личность весьма честолюбивую, втайне раздражала излишняя молодость капитана Веттели, людям такого типа всегда нелегко подчиняться тому, кто младше тебя почти на десять лет. Во всяком случае, лейтенант Токслей тоже никогда не стремился к сближению с Веттели, их отношения оставались доброжелательно-официальными.

Но неожиданная встреча обрадовала обоих, и уставший от одиночества Норберт легко простил однополчанину моветон, и его слова: «О! Лейтенант Токслей! Счастлив вас видеть!» были вполне искренними.

А больше он ничего не успел сказать, потому что из кондитерской хлынула новая волна восхитительно-ароматного тепла, несчастный желудок свело голодной судорогой, а весь окружающий мир пополз куда-то вбок и окончательно канул в туман. Спасибо, рядом оказался фонарный столб, и Веттели успел уцепиться за него, иначе, пожалуй, не устоял бы на ногах. А может, не столбу вовсе, а лейтенанту Токслею он был обязан тем, что всё-таки устоял. Именно его округлившееся рыжеусое лицо, было первым, что проявилось из тумана перед Веттели, его руки он почувствовал у себя на плечах и его встревоженный голос услышал:

– Боги милостивые, капитан, да что с вами?! Вы здоровы?

– Вполне! – заверил Веттели хрипло и понадёжнее уцепился за столб.

Лейтенант Токслей ему не поверил.

– Да на вас лица нет! Определённо, я не могу оставить вас в таком состоянии! Здесь холодно, идёмте куда-нибудь… ах, да вот хоть в кондитерскую, что ли! Надеюсь, у них подают кофе… – желудок вновь болезненно сжался и мир поплыл. – Послушайте, вы сможете дойти?

– Разумеется! – бодро пообещал Веттели, хотя втайне затосковал, что сейчас придётся расстаться со спасительным столбом. К счастью, его поддержали за локоть.

В кондитерской было умопомрачительно-прекрасно.

Перед носом возникли две булочки – марципановая и с корицей. И ещё маленькая белая кофейная чашка, от неё шёл пар, на тёмной поверхности плавала светлая пенка. У девушки-официантки было обеспокоенное лицо. Потом откуда-то появилась пожилая хозяйка, сказала сердито: «Что это вы здесь глупостями занимаетесь! Понимать же надо!» Ушла, а некоторое время спустя вернулась с тарелкой жареной колбасы, залитой яйцом. Поставила перед капитаном, робко провела ладонью по его изрядно обросшей макушке, всхлипнула и скрылась из виду.

– У неё сын погиб в Такхемете, под Беджурой – пояснила официантка тихо.

– Да, там много народу полегло, – согласился Токслей. – Едва не половина нашего полка.

Веттели их почти не слушал. Ему не хотелось вспоминать Беджуру, он вспоминал, сколько лет назад в последний раз ел жареную колбасу с луком и яйцом. Получалось, что очень давно, в первые дни мобилизации.

Просто удивительно, как мало надо человеку для счастья – достаточно колбасы, булочек и чашки кофе. Жизнь, четверть часа назад казавшаяся беспросветной и ненужной, вдруг стала очень даже ничего, в голове прояснилось, и туман перед глазами рассеялся без следа.

– Вам лучше? – обрадовался лейтенант Токслей. – Так расскажите же наконец, что с вами творится. Честное слово, это было похоже на голодный обморок.

Рассказывать не хотелось, промолчать было бы невежливо, слова поначалу подбирались плохо. Из-за тонкой перегородки доносились сдержанные женские всхлипы – акустика в кондитерской оказалась лучше, чем в оперном театре, на кухне было слышно каждое слово, произнесённое посетителями крохотного торгового зала, и наоборот. Веттели как мог коротко и даже не без юмора, вдруг прорезавшегося невесть откуда, обрисовал своё нынешнее положение, включая дилемму «булочка – носки». (В этом месте из кухни донёсся трагический вопль: «Ах ты, господи, знала бы я, что он там под дверью топчется! Что же не вошёл-то?!»).

Токслей слушал и мрачнел всё больше.

– Это гоблины знают что! – сказал он. – Мы пять лет кормили падальщиков и гулей ради «интересов Альбионской короны», а когда это безумие кончилось, нас бросили на произвол судьбы, будто старый хлам. Они должны были позаботиться о трудоустройстве отставных офицеров-кафьотцев, назначить на соответствующие гражданские должности. Они ведь гарантии давали, дракон их раздери!

– Давали, – согласился Веттели с усмешкой, ему в самом деле было забавно. – Но есть ещё такая неприятная штука – двадцатитрёхлетний возрастной ценз. Те должности, которым я соответствую по званию, не могу занять по возрасту, а те, на которые по возрасту прохожу, не соответствуют капитанскому званию, поэтому мне никто не обязан их предоставлять. А через несколько лет, когда я миную возрастной ценз, истечёт срок действия указа об условных отставниках Кафьота, и мне вообще ничего не будет причитаться. Замкнутый круг… Ну и гоблины с ними со всеми! Выберусь как-нибудь, – он легкомысленно махнул рукой. После сытной еды будущее заиграло неоправданно-розовыми красками. Вот только надолго ли?

– Послушайте, капитан! – Токслей вдруг хлопнул себя ладонью по лбу. – Ведь я знаю, что с вами делать! Бросайте этот ужасный туманный город, едемте со мной в Гринторп!

Случайное совпадение или перст судьбы, но название это было Веттели хорошо знакомо. Из деревни Гринторп графства Эльчестер была родом его няня, миссис Феппс. Будучи особой весьма словоохотливой, она часто пускалась в воспоминания о родных краях, и в её бесконечных рассказах фигурировали посевы ячменя, стада коров, какие-то особенные, выставочные экземпляры свиней и чрезвычайно зловредные боггарты, от которых ночью никакого покоя, если забудешь положить под матрас ветку можжевельника.

– Что же я стану делать в Гринторпе? – спросил Веттели озадаченно. Он имел небогатое представление о мирной жизни вообще, а уж о мирной сельской жизни и вовсе представления не имел. – Я совершенно чужд этого… как его… – он даже не знал, как точнее сформулировать. – Земледелия и животноводства! – в памяти всплыло что-то из экономической географии.

Но Токслей очень энергично взмахнул рукой, будто отгоняя прочь его слова.

– Никакого земледелия, никакого животноводства, обещаю! В Гринторпе открыта частная школа с пансионом для мальчиков и девочек, своего рода педагогический эксперимент. Так называемое «совместное обучение». Весьма престижное заведение, надо отметить, уж и не знаю, почему. Должно быть, попало в модную струю. Обещает стать вторым Феллфордом или даже Эрчестером. Разумеется, я имею в виду не качество обучения, а контингент учеников. О качестве можете судить сами, узнав, что в штате, к примеру, состоит ваш покорный слуга, – Токслей поклонился и шумно рассмеялся собственной шутке.

Лорд Анстетт слушал и недоумённо моргал. В педагогике он смыслил не больше, чем в сельском хозяйстве.

…– Директор – добрый знакомый моего старика, прекрасно ко мне относится. Уверен, он и вас хорошо встретит. Нам как раз срочно нужен преподаватель военного дела для мальчиков. Он предлагал ставку мне, но меня от всего военного уже тошнит, предпочитаю ограничиться физическим воспитанием: гимнастика, гребля, регби, крикет, файербол и прочие мирные забавы… А для вас эта должность придётся как раз кстати. Вы согласны?

– Да… – Веттели не знал, что ответить. – Нет… Я совершенно не умею обращаться с детьми. У меня же нет никакой подготовки, специального образования…

– О-о! – перебил Токслей, не дослушав. – И это мне говорит лучший выпускник Эрчестера за пять предвоенных лет… да-да, не удивляйтесь, о ваших интеллектуальных заслугах мы все были прекрасно осведомлены. Тут уж благодарите ваших покойных однокашников. Они в своё время любили язвить: почувствует кладбищенский гуль разницу между первым эрчестерским выпускником и последним, когда вы попадётесь ему на зуб…Да. Что же касается детей, так это те же новобранцы, вся разница, что ещё не научились пить и, сбежав в самоволку, таскаться по девкам. Порой они тоже бывают буйными, эти юные негодяи, но с вашим-то опытом и хладнокровием вы обуздаете их в два счёта, уж поверьте.

Веттели вскинул на сослуживца удивлённый взгляд… Нет, насчёт опыта и хладнокровия тот, похоже, не иронизировал. Что ж, ему виднее. Возможно, со стороны это выглядело именно так.

А Токслей продолжал убеждать, хотя нужды в том уже не было. Веттели всеми зубами и когтями готов был вцепиться в любую возможность хоть ненадолго покинуть проклятую казарму, просто не успевал вставить слово в экспрессивный монолог лейтенанта, а перебивать было неловко.

– Право, капитан, напрасно вы сомневаетесь! Что вам стоит хотя бы попробовать? В Баргейте вас ничего не держит. Съездим в Гринторп, оглядитесь, вам там непременно понравится, это воистину сказочное место. Представляете, там ещё сохранились феи в старом замковом парке. Не знаю, как они выносят наше шумное общество? На должность вас примут, это уж не сомневайтесь. У старика Инджерсолла (наш директор) положение безвыходное: занятий по военному делу не было с начала триместра. Я сразу отказался, пробовали приспособить отставного полковника Честера Гриммслоу, из деревенских, но его представления о предмете сводятся исключительно к маршировке, вдобавок, он в маразме и не дурак выпить. Представьте: в школе идут занятия, а он выведет класс во внутренний двор, построит в три шеренги и гоняет кругами под строевую песнь. Да ещё требует, чтобы орали громче, глуховат, не слышно ему. Ну, наши оболтусы и рады стараться, глотки драть. Смех и грех! Учителя стали жаловаться, что нет никакой возможности работать. Полковника вежливо спровадили, и замены пока не нашлось. Удивительное дело, при нынешней-то безработице. Не иначе, сама судьба приготовила это место именно для вас. Вы обязательно должны попробовать! Тут главное зацепиться. Уж в крайнем случае, если совсем не пойдёт дело, переведетесь на другую должность. По хозяйственной ли части, или в какие-нибудь сторожа, на худой конец. Ведь всего-то год-другой пересидеть. Здоровый климат, деревенская еда, отдельная комната. А в этом тумане после вашего ранения вы и до лета не протянете, уж поверьте, знаю, о чём говорю. Вы уже сейчас больше похожи на призрак, чем на живого человека, а впереди зима. Решайтесь! Что вы, собственно, теряете? Ей-богу, не узнаю своего капитана, что с вами сталось за какие-то четыре месяца? Откуда такая нерешительность? Ну? Вы согласны?

На кухне затаили дыхание.

– Да, – кивнул капитан коротко. – Да, конечно.

Можно подумать, у него был выбор. К тому же, он уже лет десять не встречал фей.

В кондитерской они провели ещё час, болтая на отвлечённые темы. То есть, болтал в основном Токслей, Веттели больше слушал. Уходить не хотелось. Там, за дверью, был чужой, враждебный, отравленный туманом город, а здесь на окнах цвели белые, розовые и красные цикламены. Веттели считал их главным компонентом домашнего уюта, потому что именно эти цветы выращивала в своей комнате няня, миссис Феппс. Интересно, жива ли она? Надо будет расспросить в деревне…

Слушать собеседника становилось всё труднее, мысли уплывали.

– Э-э, да вы совсем носом клюёте, – заметил Токслей. – Давайте-ка поступим так. Сейчас отправимся в вашу казарму, заберём вещи, и ко мне. Я на ночь снял номер в отеле, не бог весть какие хоромы, но как-нибудь разместимся. А в шесть тридцать поезд до Эльчестера, от него до Гринторпа двадцать шесть миль, но это пустяки. Я оставил в Эльчестере венефикар.

– У вас есть венефикар? – вежливо поинтересовался Веттели, он знал, что владельцам этих новомодных самодвижущихся транспортных средств обычно нравятся подобные вопросы.

Но Токслей в ответ рассмеялся:

– Ну, что вы, откуда? За два месяца на такую роскошь не накопись даже в благословенном Гринторпе! Старик Инджерсолл одолжил мне свой. Он обожает технические новинки, но пользоваться ими толком не умеет. Вам уже доводилось ездить на венефикаре?

Веттели покачал головой: когда бы?

– Только на бронеплойструме.

Самоходная повозка под таким названием появилась на Такхеметском фронте в последний год войны. Это было огромное, рычащее, громыхающее железом, плюющееся огнём чудище, вроде уложенной набок осадной башни. В движение его приводила та же магия, что оживляла боевых големов. Только големы, при всей своей безмозглости, умели действовать самостоятельно, бронеплойструмом же управлял спрятанный внутри человек. Поэтому в войсках к новинке поначалу отнеслись скептически. Но практика доказала её эффективность, и как раз против боевых големов: те просто не соображали, что эта штука сильнее, и надо от неё убегать.

Эффективность эффективностью, однако, водителей бронеплойструмов на фронте почитали несчастнейшими из людей. Внутри этого чуда магической мысли было нестерпимо душно, воняло смесью серы и горького миндаля, уши закладывало от грохота. Ни малейшего удовольствия от такой езды человек получить не мог, а мог только контузию заработать.