Приют горного странника

Инессе Львовне показалось, что Люся несколько раз метнула в ее сторону недовольные взгляды. Глеб, храня мрачное выражение лица, продолжал молчаливо курить.

Неловкость ситуации усиливалась, что вызвало у Инессы Львовны чувство негодования.

…Я же не просила ее подробно описывать, как и где ее муж получил это злосчастное увечье! Я только спросила про случай с этими иноверцами. Могла же просто ничего не объяснять.

Инессе Львовне уже не хотелось идти дальше. Настроение было испорчено, и она искала предлог для возвращения.

– Глеб, посмотри, сколько здесь грибов! – Люся показала в направлении старого пня. – Интересно, а они съедобные?

Глеб достал ножик и срезал небольшую кучку, сросшихся у основания грибов, осмотрел их и понюхал:

– Выглядят, как опята, но я не уверен. Бывают ложные опята.

– Давай соберем и покажем нашим хозяевам. Если они хорошие, то нам могут приготовить из них ужин.

Пока Глеб с Люсей были увлечены сбором грибов, Инесса Львовна стояла на тропе, всем своим обликом выражая неудовольствие.

…Какая глупая беспечность – собирать эти, скорее всего, ядовитые грибы!

Она бы, не раздумывая, вернулась назад, но ее пугал путь через лес в одиночестве. Остаток прогулки Инесса Львовна держалась на почтительном расстоянии от Непрухиных, которые старались не замечать испорченное настроение их спутницы.

Мазки на холсте ложились в определенной последовательности, из которой рождалась композиция. Первой нашла свое художественное воплощение вершина Голубого хребта, освещаемая начинающим склоняться к закату солнцем.

Погружение Павла Ивановича в процесс творения было таким глубоким, что он проигнорировал момент, когда некто ткнул его в бок. Затем тыканье в бок усилилось. Ощущения Павла Ивановича напоминали призрачное сознание спящего человека, которого будят, а он, наблюдая дивный сон, не хочет просыпаться, дабы не окунуться в повседневную реальность.

Легкое покашливание и усилившиеся тычки в бок заставили Павла Ивановича вернуться в окружающую реальность, и первым признаком его возвращения к действительности была мысль, что Инесса Львовна вернулась с прогулки вдоль озера и желает продолжить восхищения его творчеством.

Павел Иванович обернулся. Седовласый, сгорбленный дед, наваливаясь грудью на палку, тыкал его в бок пальцем, издавая кашляющие смешки.

– Што, оробели, кхе-кхе… Вижу, вижу, оробели… Пригожее местечко-то… Вы, гостюшко-то городской… эт, брат, сразу видать… Наш лапотник-то… он за версту о себе весть подает, вроде руки-ноги те же, ан нет… наметанный глаз сразу вашего выделит. Ну, давай поздоровкаемся… Дормидонт Нилыч, – и старик протянул красноватую, грязную руку.

– Пал Иваныч…

– Ты, чай, художником промышляешь?

– Да, я – художник. Сейчас на пенсии, езжу, рисую… так сказать, удовлетворяю духовные и материальные потребности.

– Э-э… я б тоже порисовал, да уж руки дрожат, да глаз кривой, – старик опять тихонько похихикал в ладонь. – Я ниче, што… тово… побалакаю с тобой? Ты… можо… слышал про меня? – дед зыркнул на Павла Ивановича прищуренным глазом из-под кустистых бровей.

…Про тебя мне только еще слышать не довелось.

Павел Иванович погрузился в уныние. Вслух же произнес:

– Нет, дедушка, сорока на хвосте не приносила вестей о тебе.

– Тута ведь тово… ежели кругом озера итить, так километра три будет, где я энтим летом живу-то… Изба старая уж больно, да спасибо хоть не осыпатся. Там ране староверы жили, а щас их уж там нема…

– А где бабка-то твоя? Или один остался?

– Ох ты, куды вставил… што бабка… В деревни живет, пироги печет… мать ее с яйцом курица!

Дед засмеялся и, тряся бородой, достал из кармана платок, промокнул вспотевший лоб.

– А я вона под старость лет то мир повидать захотел!

– Ты, дед, прямо как Лев Толстой. Тот тоже пошел с посохом и котомкой куда глаза глядят.

– Што ты, какой толстый? Отродясь худой был… А ну, дай-ка твою писанину-то гляну.

И дед бодро отодвинул Павла Ивановича в сторону. Постоял, молча рассматривая холст, пошевеливая кустистыми бровями, причмокивая губами и, изредка, кивая головой.

– Мудрено… Я же все иконы ранее видал, а твою-то писанину ишо не пойму…

– Я ее еще не закончил. Видишь, только небо да полоску гор рисую.

Дед недоверчиво поморщил нос:

– Шо, кормит тебя стряпня-то энтова?

– Кормит дедушка. На чай с вареньем хватает, и на том спасибо. А ты-то чем живешь?

– А я-то шо… летом живу ишшо ничаво, животину никаку не держу, так огородик токо маненький дозволил расти… дак и то у нас же тута холода, высокогорие, землица-то плохо родит…

– А зиму-то где проводите?

– Зиму-то… – дед вздохнул и замолк, устремив взор в сторону гор.

Павел Иванович воспользовался заминкой в разговоре, отошел на несколько шагов от этюдника, в раздумье теребя пальцами бородку. Его мысли вернулись к картине.

…Кажется, уже нашел нужный оттенок, но нет, снова не то… небо до конца никак не удается передать. Пожалуй, на сегодня надо заканчивать.

Павел Иванович, храня молчание, стал складывать кисти и тюбики с красками. Дед зашевелился и, кряхтя, заговорил:

– Вот ты спрашиваешь, где зиму провожу… То с бабкой моей, а коли заист меня поедом, дык… то хожу куды глаза глядят… кормлюсь у сторонних людей. Што мне старику? Самое малость надоть… я сам не напрошусь: коли предложит што добрый человек старику похлебать – благодарствую его, а коли забудет – так и на водице спасибо… Душа-то живая, она добрым словом держится… Вот и тянет на людей-то, а то тоскливо иногда на душе-то… Тута вон добрые люди – Лепольдий Фомич да его благоверная Лизавета Капитонна, – на заросшем лице деда заиграла улыбка. – Добрые оне люди.

Павел Иванович посмотрел на часы. Приближалось время намеченной встречи с Леопольдом Фомичом.

– Вижу, сынок, тебе идтить надо… Да и я пойду, – кряхтя, старик поплелся по каменистой дороге в сторону гостевого дома. Павел Иванович еще некоторое время задумчиво смотрел в сторону далеких, голубых вершин, затем и сам направился к гостевому дому.

Вернувшись в гостевой дом, Павел Иванович постучал в административный номер. Ответа не последовало. Со стороны кухни доносились звуки музыки. Он спустился. Елизавета Капитоновна занималась приготовлениями к ужину.

– Как устроились, Павел Иванович?

– Спасибо, все замечательно… а Леопольд Фомич еще не вернулся?

– Сама жду с минуты на минуту.

Павел Иванович поднялся в свой номер, открыл дорожную сумку и, бережно достав из-под одежды игрушечного белого кролика, размером чуть больше ладони, посадил его на подоконник.

– Надеюсь, тебе здесь понравится, хотя… вид из окна не очень…

Потом опять вернулся к сумке и достал со дна кожаный, местами потертый от времени альбом. Сел в кресло, положил альбом на колени, поглаживая его гладкую поверхность. Размышляя, погрузился в себя…

Стук в дверь прервал его раздумья. Он быстро вернул альбом под одежду на дно сумки и открыл дверь.

– Добрый вечер, извините, если заставил вас ждать, – бодрый голос сопровождал появление Леопольда Фомича. – Если не возражаете, мы могли бы пройти в альпийскую комнату. Это – хорошее, уединенное место, где мы сможем обсудить сделку. Жду вас в холле.

Закрыв за Леопольдом Фомичом дверь, Павел Иванович обернулся к сумке, снова осторожно вытащил альбом и, бережно завернув его в пакет, вышел в холл. Мужчины поднялись по лестнице на небольшую площадку второго этажа. Отперев массивную деревянную дверь, они оказались в круглой мансардной комнате, окруженной по периметру окнами. Свет солнца, медленно погружающегося за вершину Медвежьего хребта, окрашивал стены в золотисто-оранжевые тона. Создавалось ощущение, будто комната излучает мягкий, теплый свет.

– Как вам моя альпийская комната? Посмотрите, какой отсюда открывается вид на хребет.

– Вижу, вижу… так сказать, какие перспективы можно извлечь из этой панорамы. Достаточно бросить несколько мимолетных взглядов, и в памяти запечатлеется этот вид. Позже, в городе, останется только воспроизвести увиденное на холсте…

– В вас говорит художник. А я в душе философ… люблю посидеть здесь вот именно в эти часы, наблюдая, как солнечный диск медленно опускается за хребет. Я стараюсь каждый вечер поймать этот момент. Все треволнения дня уносятся прочь. Посмотрите… у вас не создается ощущение, что вы как будто и сами находитесь вне Вселенной, парите вместе с солнцем на некой вершине мира? У Шекспира где-то есть строчки: «О, ты – властелин мира, и горы склоняются к твоим ногам, и солнце благосклонно дарит тебе свой свет…».

– А небо… – Павел Иванович, прищурившись, смотрел вдаль. – Постоянно меняются оттенки его цвета и вершины хребта…

– Вот этот миг! Смотрите… все! Последний краешек солнца скрылся за каменной грядой. Но, как светла полоса неба над вершиной…

– Это самый трудный аспект работы художника – постоянная изменчивость натуры. Еще пять минут назад перед нашими глазами была совершенно другая картина.

– Можно сфотографировать, а потом неспешно переносить изображение на холст.

– Конечно, можно… Да, я так иногда и поступаю, ну… в зависимости от внешних обстоятельств, так сказать, но… понимаете дух момента, вот эта аура, которая тебя окутывает, она же питает творчество. Картина получается вдохновленной, она живет моментом творения, она им дышит.

Небо окрашивалось в фиолетовые тона, когда Леопольд Фомич заметил:

– Ну ладно, поговорили о прекрасном и вечном, пора вернуться к нашей бренной действительности. Смею предложить коньячку, – Леопольд Фомич панибратски хлопнул ладонью по колену Павла Ивановича.

– Не откажусь, но… по чуть-чуть.

Коньяк подействовал успокаивающе на Павла Ивановича. Если и было некоторое волнение, с которым он шел на сделку, то оно окончательно рассеялось. Возможно, тому еще и способствовал уверенно-деловой тон голоса Леопольда Фомича и его благожелательное отношение. Поставив рюмку на стол, Леопольд Фомич первым заговорил о деле:

– Итак, вы привезли с собой эту марку. Ее история полнится слухами. Насколько мне известно, это была одна из первых Российских марок, используемых для оплаты почтовых услуг.

– Впервые в печати с сообщением об этой марке выступил архитектор-коллекционер Шмидт, – Павел Иванович допил коньяк, взял пакет и вытащил кожаный альбом.

– Ох, уж эти Шмидты-пострелы, везде поспели. Но слухи об этой марке ходили с середины восьмидесятых годов девятнадцатого века.

– Да, и лишь за несколько дней до начала Первой мировой войны отыскалось всего три экземпляра. Первые два сейчас в частных коллекциях. А третий экземпляр поступил для комиссионной продажи в середине тридцатых годов.

– Неужели, при Сталине кто-то еще решался коллекционировать раритеты… – задумчиво проговорил Леопольд Фомич.

Павел Иванович не успел ответить, как послышались шаги и легкий стук в дверь.

– Я не помешала? – белокурая головка Елизаветы Капитоновны заглянула в комнату.

– Нет, дорогая. Мы с Пал Иванычем просто беседуем.

– В таком случае, Лео, не мог бы ты спуститься в номер Дормидонта Нилыча? Ему нужна помощь.

Леопольд Фомич бросил вопросительный взгляд на Павла Ивановича, тот утвердительно кивнул.

– Идите, идите. Я подожду.

Проходя через холл, Леопольд Фомич галантно кивнул Инессе Львовне, занятой просмотром журналов, подошел к номеру Дормидонта Ниловича, постучал и, не дожидаясь ответа, вошел, оставив дверь неплотно прикрытой, так что до Инессы Львовны долетали отдельные фразы беседы:

– Извиняй, уважаемый Лепольдий Фомич, коли отвлекаю, да вот елевизор-то не кажит…

– Как не кажет, видишь, показывает…

– Пошто тут мужик балакает? А кина-то нет! Я кина хочу…

– На этом канале мужик говорит, а чтобы посмотреть кино, нужно переключить на другой канал… Вот, смотри, тебе и кино

– Шоб тебе всегда сытно и мягко жилось… Спасибо, уважил старика. Ан нет… постой маненько. Шоб громче было сказано в кине-то этом шо нужно сделать?

Звук телевизора сделался громче, заглушив остаток разговора, после чего Леопольд Фомич поднялся к ожидающему его в мансардной комнате Павлу Ивановичу. Они опять воздали должное коньяку.

– У вас очаровательная и умная жена. Я смотрю… вы так удачно дополняете друг друга. И, кажется, она нежно вас любит, – голова Павла Ивановича слегка затуманилась от спиртного.

– Милейший Павел Иванович, я ее тоже очень крепко люблю… Ну, мы отвлеклись. Вернемся к нашим баранам…

Павел Иванович открыл альбом.

– Здесь у меня собраны марки Царской России, полная серия с наклейками… эти охватывают период с 1857 по 1867 годы, как видите, каждый лот оценивается в десять копеек по тогдашнему курсу…

Мужчины так погрузились в предмет их увлечения, что не заметили, как около двери в мансарду появилось еще одно лицо.

После того, как Леопольд Фомич покинул номер Дормидонта Ниловича и опять прошествовал на второй этаж, Инессу Львовну охватило сильное любопытство. Она сначала подавляла его, но, в конце концов, любопытство одержало победу. Инесса Львовна, стараясь ступать как можно тише, поднялась в мансарду. Дверь оказалось незапертой, и она слышала, о чем велся диалог внутри комнаты. Отчетливо звучал голос Павла Ивановича:

– Эта марка 1857 года гашеная, точечный штемпель. На рынке сегодня ее стоимость не менее сорока тысяч… а вот и вертикальное Вердже…

Инессе Львовне стал понятен предмет беседы. Очевидно, речь шла о редких, коллекционных экземплярах марок. Ее любопытство еще более возросло. Она колебалась, но не смогла себя перебороть и осторожно открыла дверь.

– Ох, прошу извинить мое вторжение, – она с невинно-рассеянным выражением лица обвела взглядом комнату. – Какой у вас замечательный вид из окна. Потрясающе! Эта комната предназначена для отдыха?

Тут ее взгляд как бы случайно переместился в сторону сидящих мужчин. Она успела заметить, как Павел Иванович быстро закрыл альбом.

– Извините, если я вам помешала. Вижу, вы тут что-то рассматриваете.

Она приблизилась к столику.

– А что это у вас?

Мужчины, застигнутые врасплох, и не пытались деликатными фразами маскировать свое нерасположение к общению с Инессой Львовной. Ей достаточно было беглого взгляда на них, чтобы понять – она тут нежелательная персона. Но любопытство пересиливало неловкость, которую испытывала Инесса Львовна. Она стояла около столика в надежде на приглашение присоединиться к просмотру альбома. Любопытство жгло, но затянувшееся молчание было не в ее пользу.

– Ну… все понятно, – Инесса Львовна еще раз оглядела комнату. – Не буду вам мешать. А здесь уютно, очень уютно.

И она, придав лицу гордый, с оттенком пренебрежения вид, быстрым шагом покинула комнату.

– Да… эта женщина не страдает комплексом скромности, – Павел Иванович встретил понимающий взгляд Леопольда Фомича.

– Полагаю, сейчас нам не нужны желающие пообщаться, – Леопольд Фомич поднялся и запер на ключ дверь. Они продолжили неторопливо беседовать, внимательно рассматривая марки.

Настроение Инессы Львовны опять было испорчено. Она вернулась в свой номер, задержалась перед овальным настенным зеркалом.

…Нет, я определенно похудела. Еще бы! Сначала эта получасовая тряска по камням в такси… Да и обед был так себе, посмотрим, что предложат на ужин.

Она откинула со лба волосы и придирчиво изучала свое лицо.

…Ужасно! Даже для моих шестидесяти.

Она считала, что окружающие постоянно смотрят на нее, оценивают, обсуждают. И от этого ощущения ей делалось не по себе. Ей казалось, что она не так ходит, нелепо одевается и, вообще, все делает не так. И, в довершении ко всему, эта злосчастная прогулка вдоль озера.

…Зачем я только напросилась на нее?.. Эта парочка отнеслась ко мне неприязненно. Это еще не самое неприятное, хуже того – они меня просто не замечали! А если и обращались ко мне, то в их голосах сквозила ирония! Нашли девочку посмеяться! Пусть на себя посмотрят! Да что эти Непрухины… молодые еще… ну, а эти-то, мужики, каковы, а? Подумаешь, рассматривают альбом! Можно же элементарно вести себя вежливо, по-джентльменски с дамой. На столе – бутылка коньяка, бокалы, можно и предложить даме, просто, ради знака внимания. Я и не собиралась разглядывать потрепанные марки, нужны они мне… Потрепанные, но, судя по их разговору, дорогие! Живешь тут на пенсию, с трудом откладываешь на недельный, летний отдых, а тут, похоже, одна марка столько же стоит.

Приближалось время ужина, Инесса Львовна спустилась вниз и заглянула в столовую: Елизавета Капитоновна сервировала столики. Инесса Львовна задержалась в биллиардной комнате, переключив внимание на картины. Вскоре на лестнице показались Непрухины. На Люсе было облегающее фигуру белое платье с крупными черными квадратами, ее черные волосы были собраны на затылке в хвост.

Инесса Львовна поморщилась.

…Воображает из себя девочку-подростка. И этот дурацкий хвост совершенно не идет ей.

Инессу Львовну так и подмывало подойти к Люсе и высказать свое мнение ей в лицо.

…А ее муж… уж если быть откровенной, то его искалеченная фигура кроме жалости ничего не вызывает. Да еще эти разные по размеру глаза, кажется, он ими просвечивает тебя насквозь, как рентген… Уф, неприятная пара.

Она, презрительно хмыкнув, отвернулась и сосредоточила внимание на картинах. Стук палки по ступенькам заставил ее снова обратить взор на лестницу.

…Вот и противный старикашка. Не знаю почему, я вроде бы почтительно отношусь к пожилым людям, но этот старик интуитивно вызывает неприязнь. Я вообще не пойму, что он тут делает? Почему ему позволяют приходить в столовую в этом потрепанном плаще и сапогах? Здесь ему что, проходной двор какой-то?! Существуют же элементарные правила этикета! Так извольте, находясь в культурном заведении, им следовать. Понятно, он – такая глухомань, что и не слышал об этих правилах, но куда смотрит Леопольд Фомич? Он позиционирует себя этаким… джентльменом, мог бы деликатно намекнуть старику, что при дамах надо соблюдать правила поведения, принятые в порядочном обществе…

Из столовой выглянула Елизавета Капитоновна:

– Уважаемые гости, добро пожаловать на ужин.

Инесса Львовна заторопилась, чтобы занять свое место за столиком.

– Хозяюшка, куда прикажите присесть? – зашамкал губами вошедший в столовую Дормидонт Нилович.

– Присаживайтесь сюда, Дормидонт Нилович – Елизавета Капитоновна указала место, которое в обед занимал Леопольд Фомич.

– Постойте, – выпалила Инесса Львовна. Ее испугала перспектива оказаться бок о бок с этим неприятным субъектом. – Здесь же сидел Леопольд Фомич. Куда он сядет?

– Не беспокойтесь, – с извинительной улыбкой ответила Елизавета Капитоновна. – Леопольд Фомич занимается приготовлением бани, поэтому он поужинает попозже.

Дормидонт Нилович, охая, приставил к стене палку и опустился на стул рядом с Инессой Львовной. Прищурив глаз, он вдруг погрозил ей пальцем:

– Пошто впереди старика-то бежишь? Старика везде вперед пущать надобно… Ишшо поживи с мое-то, узнашь, что старость – не сладость, да в карман ее не засунешь, – он горестно вздохнул.

Инессу Львовну бросило в жар. Она хотела тут же вскочить и пересесть за другой столик, но в этот момент в столовой появился Павел Иванович.

– Приятного аппетита. Вижу, я опять опоздал к раздаче. Надеюсь, мне что-нибудь перепадет?

Его опрятный вид и доброжелательная улыбка успокоили разбушевавшиеся нервы Инессы Львовны. Она даже громко рассмеялась в ответ на его шутливое замечание.

– Да, служба службой, а ужин – по расписанию, так сказать, – Павел Иванович, потирая ладони, занял свое привычное место. – Я только что выходил на улицу и почувствовал приятный дымок березовых дровишек. Растапливаете баньку?

Из кухни появилась Елизавета Капитоновна:

– О… это любимое занятие моего мужа. Вечером вас ожидает русская банька. А присутствующий среди вас Дормидонт Нилыч – хороший рыбак, и его сегодняшний улов я и предлагаю вам продегустировать.

Она широко улыбнулась и стала аккуратно расставлять тарелки на столики.

– А какая рыбка-то, дедушка? – обратился к старику Глеб.

– В энту пору да ишо и местечко коли знамо, так и знатна рыба клюет-то, – Дормидонт Нилович обвел присутствующих упрятанным под густыми бровями взглядом, достал из плаща платок и промокнул лоб. Затем вернул платок в обвислый карман плаща и, кряхтя, продолжил. – Рыбка-то знатна, коли знамо, как к ней идить-то. Седни харис клевал, да ишшо окунишка пожаловал.

– Если кто из гостей желает макароны с сосисками, то я сейчас принесу, – предложила Елизавета Капитоновна.

– Принесите мне, пожалуйста, – с напускной вежливостью попросила Инесса Львовна.

Дормидонт Нилович поглядывал на Инессу Львовну, поглаживая бороду и покряхтывая:

– Опробуйте рыбку-то, опосля где ишо таку отведаете-то.

Все, за исключением Инессы Львовны, с аппетитом поглощали предложенное угощение. Дормидонт Нилович продолжал крутить головой, двигая туда-сюда бровями, внимательно изучая лица гостей. Остановив свой взгляд на присоединившейся к их столику Елизавете Капитоновне, он вымолвил:

– Што тута говорить-то, все у вас ладно, хозяюшка, все чин по чину… ан… так ведь и… – он замялся, словно собираясь с мыслями и, виновато щурясь по сторонам, проговорил:

– Так ведь в народе-то как ишо говорят: «Не надо нам хоромного стекла, лишь бы водочка текла», – и дед, хрипло засмеявшись, стал оглядываться, ища поддержки у окружающих.

Инесса Львовна, до того с трудом сдерживавшая нарастающее раздражение, тут не вытерпела:

– Надо иметь уважение к окружающим, вы ведь не в кабак пришли, а в культурное учреждение и, вообще, вы могли бы снять головной убор в общественном месте, где присутствуют дамы!

Если бы Инесса Львовна могла сейчас взглянуть на себя в зеркало, то пришла бы в ужасное расположение духа: она раскраснелась, глубокие морщины избороздили лоб, а искаженный в гневе рот придавал лицу брезгливую гримасу.

Дед молчал, и в столовой воцарилось молчание. Гости сосредоточились на своих тарелках. Нависшую напряженную паузу нарушил робкий голос Люси:

– Извините, а можно еще соли? У нас пустая солонка.

– Ох, какая я разиня! – Елизавета Капитоновна всплеснула руками и, мысленно поблагодарив Люсю за отвлекающую спасительную реплику, принесла из кухни соль.

– Вот и сольца нашлась, – не унимался дед. – Соль всему голова, без соли и жито трава… Да-а, вона раньше как… соль была на вес злата…

Инесса Львовна метнула такой взгляд в сторону старика, что сидевший напротив нее Павел Иванович почувствовал острую необходимость вмешаться и разрядить грозовую тучу, сгущавшуюся в столовой. Он обратился к вернувшейся с кухни Елизавете Капитоновне:

– Вы продукты закупаете в магазинчике напротив?

– Нет, этот магазин обслуживает жителей поселка, да еще приезжие гости иногда там делают покупки. Муж ездит в Лесогорск и берет продукты оптом. Получается выгоднее.

– Вы говорите про городок, на пути к вам? – голос Инессы Львовны дрожал, выдавая раздражение. – Он весь покрыт пылью и дымом! Создается ощущение, что ты попал на какую-то большую шахту: кругом горы каких-то шлаков или еще чего-то…

– Это отвалы отработанной горной породы, – пояснила Елизавета Капитоновна. – Отработанная медная руда, к сожалению, сваливается неподалеку, практически в черте Лесогорска. И за многие годы работы меднорудного комбината образовались эти горы.

Инесса Львовна взорвалась от негодования:

– Но они что! О людях вообще не думают?! Чем там дышат люди?! Я пока пересаживалась с автобуса на такси, так меня до слез замучил кашель… Эта едкая пыль создает какой-то сладковатый привкус во рту. Она же проникает в легкие! А потом возникают всякие болезни! Ну, у нас же богатое государство, и ему легче всех лечить, чем предотвращать болезни!

Опять наступила пауза, но ненадолго. Павел Иванович обратился к соседнему столику, занимаемому четой Непрухиных:

– Вы далеко ходили вокруг озера? Дошли до староверов?

– Мы собирались дойти и посмотреть на этих старообрядцев, – бодрый голосок Люси пришел на смену нескончаемому потоку жалоб Инессы Львовны. – Но путь оказался длинным, да… к тому же еще, вся тропа была в огромных лужах, идти было тяжело, и мы вернулись.

– Люся, будь до конца откровенной, – прервал ее Глеб. – Она не договаривает, что все время теребила меня за рукав и шептала: «Давай вернемся, а то я боюсь, вдруг из-за кустов выскочит медведь».

– Не смешно, Глеб, – заметила с укоризной Люся. Она собиралась еще что-то добавить, но в этот момент Дормидонт Нилович, стараясь не привлекать к себе внимания, сильно ткнул пальцем в бок Инессу Львовну, сопроводив свои действия вопросом:

– Ты пошто рыбку-то не кушаешь? И некажешь ничево про нее? Она бы тебе хорошо пошла…

Лицо Инессы Львовны и так не отличалось благожелательностью в этот вечер, но тут оно изменилось до неузнаваемости: гримаса ярости перекосила рот, глаза расширились от гнева: