Испекли мы каравай… Роман

…Спустя недели полторы после приезда, родители купили дом с участком, прибыл из Атбасара контейнер и для семьи наступил день переселения из гостеприимного бабы Наташиного дома. Олька с невероятной грустью расставалась с бабушкой, а та, гладя ее по головке, ласково утешала:

– Не плачь, мое солнышко, вы ведь, Слава Богу, идете жить в свой дом… И от нас будете недалеко, всего-то через две улицы. Как соскучишься, сразу прибегай ко мне, хорошо? Я ведь тоже буду без вас скучать. Обещаешь прибегать проведывать бабушку?

– Да-а, баба Наташа, буду … – всхлипывая, пообещала Олька.

Они крепко обнялись на прощание, и семейство побрело в свое новое жилище. А баба Наташа, стоя у калитки, смотрела им в след до тех пор, пока они не свернули в проулок.

Скоро семья оказалась в большом и чисто выметенном дворе теперь уже своей усадьбы, приобретенной на одолженные у бабы Наташи двести рэ. Сам дом был аккуратно выбелен, все окна и двери окрашены голубой краской, и были они в разы больше, нежели в их прежнем жилище. Покрытая, не травой, а настоящим шифером крыша имела конусообразную форму, от чего дом казался невероятно высоким. Деревянные полы, ровные и гладкие, как стекло, были окрашены светло-коричневой краской с матово-розоватым оттенком. Внутренние стены и потолок тоже казались сравнительно высокими, плюс ко всему, они просто сияли голубизной, обдавая входившего ароматом свежести. Первое Олькино впечатление от их нового жилища было потрясающе приятным, потому что, во-первых, снаружи оно очень походило на дом бабы Наташи, а во-вторых, этот дом не входил абсолютно ни в какое сравнение с их прежним жильем в Атбасаре. Да и запахи в Калинине вызывали исключительно один только восторг.

Дом состоял из двух основных больших комнат, разделенных печкой и перегородкой с дверным проемом. В одной комнате было два окна с широкими подоконниками, одно из которых открывалось с видом на сад, другое же – глухое – выходило на улицу. Во второй одно большое окно тоже смотрело на улицу, а другое, длинное и узкое – во двор. К основному дому еще была пристроена кладовка и коридор с цементным, но достаточно гладким и окрашенным полом. В кладовке стояла огромная деревянная пустая винная бочка с краником, а в коридоре находилась старенькая, но самая настоящая газовая плита, вместо так уже приевшегося керогаза.

Во дворе располагался сарай, в котором, по всей видимости, бывшие хозяева держали кур. Над верхними углами входной двери и над дверью в сарае тоже красовались декоративные лучи из синих точек, нарисованные, очевидно, так же бывшими хозяевами. К слову сказать, мама тут же раскритиковала художество прежних жильцов:

– Тю-ю… Понамалевали синькой каки-то пятнышки, шобы мы не заметили де и че тут у них валитца… Та шоб подороже продать, а иначе, зачем еще?

– Ма, ну красиво же! И дом… ну, лучше же, чем в Атбасаре. – Попыталась возразить Анька.

– А ты знаешь, скока теперь за его нам с батей надо горбатицца? А мы ж еще и на работу не поустраивалися! Умная, нашлася… Ничего хорошего в этой мазне нету: после первого же дождя вся синька потикёт и размоет всю эту фашистскую мазню.

– А-а, здесь немцы жили… Во-от почему так чисто, – продолжала диалог Анька.

– Та тут кругом одни фашисты! Тока через дом от нас бабка с дедом… и те, по-моему, жиды. Да там, чуть подальше, каки-то русские, вроде, живут.

– А Полина Васильевна сказала, что фашисты, это которые нападали давным-давно, и их всех давно уже наши перебили! И, что здесь живут нормальные немцы, а не фашисты! – выпалил Толька.

– Та все они фашисты! Их же родственнички поубивали моих обоих братиков…

Вдруг из-за угла дома появился отец с незнакомым мужчиной (чуть позднее дети дадут ему прозвище Джигарханян, потому как у дяди Готлиба не только внешность, но даже голос и манеры почти не отличались от знаменитого актера Армена Джигарханяна):

– И шо вы тут о то не поделите? Катя, это жеш теперь наш о то сосед – Готлиб. А это, Готлиб, Катя – моя стара карга… О-от… Познакомтися. Ну, а это ж наши с нею басурманы. – острил отец, знакомя нового соседа с семьей.

– Здрасьте, – улыбнулся дядя Готлиб, казалось, не обращая внимания на своеобразный юмор нового соседа.

– Здрасьте, – любезно поздоровались дети и мама.

– А мы тут, вон, прямо через плетень от вас живем, – кивнул он на восток, в сторону ближайшего соседского строения. – Ну, я надеюсь, мы будем хорошими соседями, – приветливо сказал новый сосед и, не дожидаясь ответа, продолжил. – Моя Эрна вечером приедет из Ташкента, тоже познакомитесь. Она еще утром поехала дочек проведать, они у нас первый год обе учатся там, в педучилище.

– Ну-ну, познакомимся… – промолвил весьма озабоченным тоном отец, постукивая носком ботинка по цоколю, – Послушай, Катя, обошли мы дом о то кругом… Готлиб говорить, шо он не на железобетонном фундаменте о то стоить, язви…

– Ну, вот, бл… дь… – всплеснула руками мама.– Оттуда бежали, шоб не привалило, и тут опять вляпалися… Ты куда смотрел, када куплял, а?

– Скока тебе раз о то говорить: не материся при детях, язви тебя?! – тут же осадил ее отец.

– У-у-у, да ты не слышал, как моя матерится… Как сапожник! – широко улыбаясь, дядя Готлиб попытался как-то смягчить начавшийся, было, накал страстей новых соседей.

– Та не при детях жеш так о то матюкаться?!

– В том и дело, что моя и при детях… А на корову материлась, у-ух! А корову продали, дети почти все поразъехались, так теперь она матерится то на Толика, то на кроликов… Даже на собаку загинает.

Дети дружно засмеялись, а отец с мамой, обменявшись хмурыми взглядами, продолжили перепалку:

– А ты сама куда смотрела, язви тебя? Мы жеш уместе его купляли?!

– А хто ухватился за этот самый большой в Калинине двор, шоб было куда свою засратую машину ставить? А если ливни пойдут или наводнение? – не на шутку растревожилась мама.

Дядя Готлиб, тем не менее, вновь сделал попытку как-то урезонить соседей:

– Да никаких наводнений здесь не бывает. Разве что, если во время полива огорода кто-нибудь забудет дамбу на арыке закрыть. А так, за питьевой то водой аж на водокачку мотаемся на ишаках. А вот землетрясение… Не знаю… Упаси, Бог, конечно…

Услышав о землетрясении, родители и дети словно потеряли дар речи, и, хлопая глазами стояли, почти не шевелясь.

Тогда дядя Готлиб продолжил:

– Да не бойтесь вы! У нас ведь точно такой же дом, и ничего, живем! Случись землетрясение – уцелеют наши дома – никуда не денутся, потому что их строили немцы… – он вдруг осекся, потом наклонил голову, и сказал уже тише – Зато у вас самый лучший на улице виноградник. У них же тут было самое лучшее вино в поселке. А яблонь, сколько, смотрите, – повел «делегацию» по саду новый сосед, – Смотрите, это вишня, это абрикос… Это вот персик, тут урюк, а это груша… О, они даже и лестницу вам оставили…

– Та на гада она здалася нам о та лестница?! Стока денег содрали за о ту халупу, а она без фундамента, язви их у душу… – ворчливо отозвался отец.

– Как это – зачем? На чердак будете лазить, на деревья за вишней… Хорошая лестница. Новая. Получше нашей будет, – опершись о приставленную к фронтону с чердачной дверцей лестницу, ответил дядя Готлиб, – И все же, несмотря на здешнюю жару, тут добрая и благодатная земля. Просто за ней нужен должный уход.

Ольке дядя Готлиб понравился с первого дня их знакомства. Да он и в последствии окажется спокойным, общительным и очень добрым дядькой. Позже она, сравнивая отца с дядей Готлибом, не раз будет задаваться разными на его счет вопросами. К примеру, почему дядя Готлиб, получив только начальное образование и будучи немцем, правильно произносит русские слова и, в отличие от закончившего семилетку отца, не «гэ-кает»? Или почему, например, несмотря на то, что дядя Готлиб сидел в тюрьме, его никто и никогда не видел раздражительным, грубым, неприветливым или повышающим на кого бы то ни было голос, или, тем паче – поднимающим руку на жену или детей? Ольке нравилось даже вдыхать запах дыма от папирос или сигарет, когда дядя Готлиб приходил по какому-то делу к отцу и закуривал. Она даже стала мечтать, чтобы их батя тоже курил и от этого стал таким же добрым и спокойным, как сосед.

А однажды ее мысли едва не материализовались. Едва успела она подумать: «Хоть бы дядя Готлиб научил батю курить!.. Он бы тоже никогда не психовал, и мы бы, как Гермесы, зажили бы так же дружно…», как вдруг отец произнес:

– Как ты, Готлиб, о то, куришь, язви?

– Не понял, Петрович, что ты имеешь в виду?

– Ну, тебя прямо тянить о то курить эту заразу, чи шо? Та еще ж одну за другой о то смалишь…

– Да, привык я уже, Петрович. Я же лет с шести, еще в детдоме научился курить, – улыбнулся дядя Готлиб. – Не знаю, как других, но меня курево успокаивает. Как только расстроюсь, закурю и потихоньку успокаиваюсь. Если бы я не курил, я бы, наверное, психом был еще тем… Хочешь попробовать? – он вытащил сигарету из красной пачки с надписью «Прима» и протянул ее отцу.

– А давай! Хоть позабавляюся о то… Но, я жеш не умею, язви, Готлиб… – отец взял сигарету опасливо, словно запал от гранаты.

Олька крутилась рядом и мысленно посылала импульсы отцу: «Наконец-то!!! Ну, батя, молодец!.. Давайте, давайте, па!.. Закуривайте! Ну же… Н-ну!? Дядя Готлиб! Помогите же ему… Научите же его курить!!»

Дядя Готлиб поднес к концу сигареты зажженную спичку, отец закрыл глаза, нахмурил брови, дабы придать себе вид заправского курильщика, и… прикурил!!! Увы, к великому Олькиному разочарованию, выглядел отец при этом далеко не как дядя Готлиб, а как первоклассник, которому впервые в жизни предложили закурить за углом школы. Словом, в первую же минуту дым сигареты попал отцу в глаза, он сморщился, покряхтел, слегка покашлял и обеими руками стал отмахиваться от него.

Видеть отца с сигаретой, конечно, было непривычно и весьма забавно, но бдительная Олька продолжала мысленно атаковать главного участника процесса: «Ничего, па! Это только первый раз страшно. Дядя Готлиб же, вон, в шесть лет научился, а вы до сих пор не умеете! Па, ну, постарайтесь… Давайте, давайте! Смотрите, как курит дядя Готлиб, и вы, ну же…»

– Погоди, Петрович, ты неправильно… Такой большой, а не знаешь элементарных вещей, – по-доброму засмеялся дядя Готлиб, – Надо же затянуться… то есть, дым надо вдыхать, усёк?

– У себя-а?!! – искренне удивился отец.

– Ну да. Вот сделай затяжку. А иначе, зачем курить, если не в себя, а только зря добро переводить? Ну-ка, сделай, Петрович…

– Так дым жеш тада не тока у глаза, а и у лёхкие попадёть? – недоумевал отец.– Та он не тока у легкие, а и до ж…ы о то достанить…

– Давай, Петрович! Не достанет! Это я тебе гарантирую!

Олька, тем временем, не теряя надежды, продолжала свой «гипнотический» сеанс: «Ну, па, да не бойтесь же вы! Да сделайте вы эту, несчастную, затяжку, как говорят. А то дядя Готлиб обидится да уйдет, а вы так и не научитесь…»

И, наконец, свершилось: отец решился сделать затяжку!

Но, увы… Страшно раскашлявшись, он со злостью выбросил сигарету в печку и его прорвало, да так, что остановить отца не мог даже кашель:

– Та на гада оно здалося, шобы я о то у себя добровольно о тот вонючий дым удыхал? Не-е, Готлиб, так не пойдёть… – кашляя, рассуждал отец. – Та я и так о то спокойный, как танк! Не нравицца мине, Готлиб, курить… Не буду я больше… Та на шо оно мне – тока зря хату о то коптить?.. – Вытирая рукавом фланелевой рубашки выступившие слезы, порядком осипшим голосом произнес он свои последние слова покаяния.

К величайшему Олькиному огорчению у отца и в самом деле больше никогда не возникало желания даже просто побаловаться с сигаретой. Вообще-то ей сначала было немного жаль отца, особенно когда тот раскашлялся до слез в процессе обучения, а когда он приободрился и стал прежним, ей ничего не оставалось, кроме как мысленно разочароваться в нем: «Эх, батя, батя… Так всю жизнь и будете ходить злым. Хоть бы Толька с Павликом, когда вырастут, научились курить, как дядя Готлиб. И муж бы попался, курящий в затяжку, такой же спокойный и добрый…»

Всякий раз, едва дядя Готлиб появлялся на пороге, Олька его приветливо встречала, как впрочем, и всех, кто бы к ним ни приходил. Однако, отца это по каким то причинам, ведомым только ему одному, раздражало, и он периодически ворчал на нее:

– На гада, ты о то лебезишь перед о тем Готлибом: «Проходите, дядя Готлиб… Присажуйтесь о то, дядя Готлиб…«Хто он такой, шобы его о так о то устречали? Гостиприимна кака, нашлася, язви…

Данное отцовское замечание не только не миновало Толькиных ушей, а и страшно понравилось брату, который, дабы не упустить малейшую возможность донять сестру, смачно пародировал каждое отцовское слово:

– «Гостиприимна кака, нашлася!..» Ха-ха-ха!..

Олька все равно продолжала быть приветливой, потому что по-другому не хотела, да и не умела. К тому же, ей слишком уж не нравились те, кто приветствовал людей сквозь зубы или нахмурив брови.

Глава YII

А пока что в день заселения, дядя Готлиб заочно познакомил их с не менее чем он замечательными соседями, что жили напротив. Вернее, прямо напротив их дома располагался незастроенный участок, за которым виднелся арык для полива огородов противоположной стороны их улицы и одной из следующей за ней – центральной. Этот пустырь заблаговременно облюбовал отец:

– О, мине, как раз хорошо будеть тут о то разворачуваться на машине.

Со слов дяди Готлиба, слева от пустыря проживала семья Шрёдер, главой семьи в которой была тетя Марта, проживая с «обнеметченым» украинцем Иваном – пастухом совхоза, четырьмя их сыновьями, младший из которых, тоже Ваня, был ровесником Павлика, и двумя дочками, Лизой и Лианной – приблизительно одногодками Аньки и Ольки. Справа – семья, где всё было до наоборот, хотя в ней и главенствовала тоже жена, только русская – Ларина тетя Маша, но у них было четверо не сыновей, а дочек – Вера, Надежда, Любовь и Татьяна. К Татьяне, которая окажется Толькиной одноклассницей, лет до четырнадцати (с подачи, кстати говоря, ее же матери), весьма основательно прилипнет прозвище Таня-Матаня, точнее, просто Матяня. А их отца – «обрусевшего» Освальда Андреевича Бендер, неизменного преподавателя по труду Калининской школы, будет преследовать подпольная кличка Остап Бэндэр, несмотря на то, что тот будет полной противоположностью героя из «Золотого теленка»…

Попрощавшись уже после заката солнца с дядей Готлибом, и по причине отсутствия в патронах лампочек, они впотьмах наспех постелили на пол в большой комнате то, что удалось на ощупь обнаружить из постельного, пришедшего в контейнере, улеглись, наконец, на ночлег в своем новом жилище.

Поскольку отец, по своему обыкновению, засыпал исключительно после переговоров на самые разнообразные темы, так же и на новом месте, когда все более или менее угомонились, он положил начало беседе и в сей раз:

– У гостях то оно хорошо, а дома хоть пёрднуть можно… Ну, вот мы и на Юге, язви… Та на новом жеш месте о то… Та у своей жеш хате… – сладко зевнул он, и после небольшой паузы продолжил, – Ну и хфамилия ж у о того Готлиба – Гер-мес. Это ж кака-то не русска о то хфамилия… А так, засранец, чисто говорить по-русски, язви. Шо за Гермес? Катя, не знаешь, шо о то за хфамилия у его?

– Та фашист недобитый твой Готлиб! – несмотря на одолевшую было зевоту, мгновенно ощетинилась мама. – Ты че, так и не понял, шо на этой улице одни фашисты нас поокружали? Знала б… Да лучше б в Шемонаиху переехали: там теперь ни одного фашиста днем с огнем не сыщешь.

– Та не мели о то ерунду, Шамонаиха засрата. На гада она здалася твоя Шамонаиха? Окромя того, шо жопу морозить у твоей Шемонаихе о то, больше там делать нечего. И так вон Господь как усё устроил… А хто бы нам у твоей Шамонаихе дал деняг у долг?

Мама молчала, и отец продолжил:

– От и молчи, Шамонаиха, язви! Так шо… Дай о то, Бог, здоровья бабе Наташе… Шо и у том в Атбасаре мы бы загинули…

– Так твоя же – «славнецкая» родина!..

– Та, если б не о те проклятые морозы…

– Ага, если б тока одни морозы…

– Мого жеш батько тоже фашисты убили! – после паузы сказал вдруг отец, – А Иван пришел с войны о то с культями? Эти, Катька, не фашисты. Эти – даже не военнопленные, шо я охранял.

– Та каво ты там у сраку охранял? Охранник нашелся…

– А ты – не знаешь, не болтай шо попало… Та шо я не знаю и про этих немцев, шо их сначала с Поволжья на север та на восток, как и нас с Украины ще у начале века, а у конце войны – сюда у в Азию усех загнали. Та от таких жеш, гомнюков, как ты, их сюда и нагнали оттуда, шоб от греха подальше… Настоящих фашистов, Шемонаихиньска грамотейка, еще у войну поперебивали усех, – периодически зевая, монотонно продолжал отец.

– Ну. А я и говорю, шо недобитые и осталися! Твой Иван пришел калекой, та хоть живой! А моих братиков – обоих, сволочи, поубивали!

– А, може, он грек… чи еврей…

– Хто, Иван?!.

– Конь у пальто. Хороший мужик о то, покладистый. Он жеш пошти шесть лет о то оттрубил у лагерях, язви… Ни за шо, гомнюки, упекли, када он еще совсем пацаном о то был.

– Та де ты видал, шоб ни за шо сажали?

– Та помолчи ты, стара карга, если о то ума не нажила. За газетку попал Готлиб, шо ж…у ею вытер с хфамилией гомнюка о того рябого… А стукачи донесли на его. Та о таки жеш, как ты и донесли о то.

– Ты меня с предателями та стукачами не уравнивай!

– Ага, так я и поверил, шо она не донесла бы на «фашиста» Готлиба, язви…

– Тю, дурень… Поискать таких – еще хер и найдешь.

– Та не матерись жеш ты, яви тебя!

– Та они уже давным-давно спят!

– Тада попридежи свой язык за зубами, та не суй свой нос, куда о то не следуить, шобы тебя не сравнивали со стукачами.

– И все равно: как были они фашистами, так фашистами и останутца!

– Та убери жеш свои гаргэли! Тока и знает, шо складаить на меня свои гаргэли!

– Да? Тада попробуй тока дотронься еще када-нибудь до их … – обиженно сказала мама.

– От так о то оно получше… И не дотрагуйся о то больше до моих!.. – и снова зевнув, прожолжил.– Завтра с ранья у совхозну контору пойду, шоб застать самого директора: може, кака-то да найдетца для меня машинёшка о то. А ты завтра сходи на почту, та выпиши газеты на будущий год о то. Шоб не прозевать с этим переездом.

– На какие шиши я тебе их выпишу? Полтора рубля в кармане осталося…

– Ну тада – с первой моей получки. Тока «Правду» и «Сельску жизень», та и хватить о то. А то и в уборную не с чем о то ходить, язви…

– Та до нового года и атбасарских газет хватит, – зевая сказала мама, – там с книжками я их у мешок поскидала, када контейнер грузили.

– Опъять лезешь своими гаргэлями?..Ты мне лучше скажи, шо завтра жрать о то будем?

– Хм, а целый контейнер картошки на шо?

– Тада за хлебом о то не забудь жжешь послать… Там и у моем кармане мелочи немножко осталося…

– Не жрал бы, б… дь, человек, – начала философствовать мама, – скока б денег…

– А не срал – було б еще больше! – сквозь смех хрипло прошептал отец, громко отрыгнув.

– С чиво бы это тебе рыгать? – засмеялась и мама. – Мы то – не рыгаем, потому шо с утра крошки у роте не было… Хто-то, значит, тебя накормил…

– Та «она» жеш о то меня и накормила, – покряхтывая, отшучивался отец, как это он по обычаю делал, приезжая домой не голодным.– Не, о то, скорее, душа моя с Богом разговарюет, – продолжил он и уже серьезнее добавил. – Усё, давай, Катя, спать. А то завтра не подымимся…

Из-за массы новых впечатлений Ольке тоже не спалось, и она ворочалась с боку на бок, задавая себе один и тот же вопрос: «И почему это у бабы Наташи тоже почти все погибли, а она все равно любит своих соседей и не обзывает их фашистами? Ведь немцы же – точно такие же люди, как и все, что их даже никак не отличишь… И соседи тоже как бабу Наташу все любят… И почему она, хоть и старее мамы, но не злится на людей? Я никогда не буду ни на кого так сильно злиться… И даже на плохих людей…»

И уже погружаясь в сон, начала мечтать: «Вот бы нам сюда точно такой же, как у бабы Наташи, Красный Угол… Ой… нет… тогда Боженька увидит, какими злыми бывают батя с мамой, или, как Анька с Толькой дерутся… Он же, Бедненький, сразу умрет… Нет, надо подождать… Или… может, что-нибудь придумать, чтобы… они все… стали добрее… И… чтобы… Каравай-каравай… – возникло в голове само собой, когда она почти что уснула, – кого любишь -выбирай…»

Утром отец пошел решать вопрос трудоустройства, а дети с мамой разбирали узлы, пришедшие в контейнере, собирали кровати, одним словом, обустраивались.

Вскоре к ним пришла знакомиться жена дяди Готлиба, тетя Эрна, и в качестве гостинца принесла пол-литровую банку виноградного варенья. За чашкой чая с тетей Эрной выяснилось, что ее младший сын, тоже Толик, учится с Анькой в одном классе. Тетя Эрна оказалась тоже очень доброжелательной и веселой соседкой. Во время разговора она все время улыбалась и часто заразительно смеялась, и сама говорила с весьма и весьма забавным немецким акцентом. Многое из ее слов, было непонятным, и мама то и дело ее переспрашивала.

Улыбалась соседка, даже когда рассказывала о том, как вчера в Ташкенте ее ограбили: в переполненном автобусе разрезали куртку и из внутреннего кармана вытащили кошелек с деньгами, которые она везла своим дочкам. И на обратную дорогу тете Эрне пришлось деньги одалживать в общежитии у студентов.

Или еще она, так же смеясь, поведала грустную историю о том, как пару-тройку лет назад наказала своему младшенькому Толику присматривать на поляне за гусятами. А он… Короче говоря, когда Толику надоело собирать гусят до кучи, а дабы те, как велела мать «не разбегались», он и убил их всех палкой, сложил в рядочек и продолжил спокойно себе «пасти», пока, ближе к вечеру за ними не пришла тетя Эрна…

Когда соседка, словно о чем-то вспомнив, внезапно спохватилась и убежала, Анька спросила у мамы:

– Ма, а почему она все время смеется, и почему у нее зубы такие?

– Какие – «такие»?

– Блестящие.

– Та потому шо, если бы не эти, бл… ские алименты, я бы тоже понавставляла себе железные зубы, та тоже не закрывала бы рота, а, как и она – хвасталася бы всем.

– У нее и серьги в ушах, и колечко…

– Та де ты там колечко увидала, в носу?

– Да на пальце!

– Ну и поначепляла на себя, потому шо деньги некуда девать. А платила б алименты, – не ходила бы в энтих побрекушках. Понавставляла, поначепляла и ходит, как дядина дура. Та у меня и свои зубы хорошие, хоть и не железные! А шо серьги, шо кольца я и не люблю их вапще. На хер эти побрекушки? Пускай дурнатой занимаются, кому делать не хрен.

Между тем, тетя Эрна, очевидно предварительно оценив, скромный бюджет новых соседей, спустя какое то время вернулась, и на сей раз принесла целый узел вещей, из которых ее дочки и сын уже выросли.

Потом она станет забегать к ним почти каждый день, и всякий раз будет забывать, зачем приходила.

На следующий день отец снова отправился на поиски работы, Анька с Толькой ушли в школу, а мама с младшими осталась дома хлопотать по хозяйству. Ближе к полудню Олька с Павликом, увидев бегущих купаться ребятишек, тоже отпросились у мамы сходить на арык и просто посмотреть, как купаются дети. Мама их отпустила, но не на большой арык, где «большие пацаны задираются», а на маленький, где купается малышня». Но на маленьком арыке, кроме гусей и уток ничего интересного они не обнаружили, и их потянуло дальше. Да они и сами не заметили, как оказались на большом арыке.

Сначала они стояли на мосту и просто смотрели, как резвятся в воде и на берегу одни мальчишки-подростки, (девчонок почему-то не было). Потом… Потом всё произошло молниеносно… Олька едва только успела подумать: «…И мы тоже научимся так же плавать и нырять. Они же тоже раньше не умели…», как вдруг чья то жилистая рука резко толкнула ее, и она кубырем полетела в наполненный до берегов большой арык…