Испекли мы каравай… Роман

Когда справа от них закончилось хлопковое поле, отец остановился и поставил чемоданы:

– Смотри, Катя, как повыросли о те деревья на арыке, шо мы сажали. Та и там же ш, смотри, как джуда разрослася. О там жеш дальше кладбище, де мы Танечку хоронили, за о теми деревьями?

– Да, там… Там же, наверно, и маменьку мою соронили… чужие люди… Ты ж не пустил тада меня…

– Та не ной! Тебе, шо о то, земляки и не покажуть могилку родной матери? Попроведаем о то потом сходим и Танечку, и бабу Вишнячку. Хороша женщина была… И добра ж, и умна, та поспокойнее о то своей дочки, – делая, по привычке, почти в каждом слове неправильно ударение, продолжал отец. – И тихонька ж о така была… Она меня любила… Не то шо о та стара – ридна мать, язви её… Помнишь, усё Гаврюшечкой меня называла? И тока Гаврюшечкой… Царство ей небесное…

– Та разве ж она тада знала, шо ты такой… кобелюка… и шо завезешь меня на край света…

– Ма, а баба Вишнячка тоже была нашей бабушкой? – спросила Олька.

– Была-а… Она ж умерла за день до того, как ты появилася. Я ж сама сначала привезла ее сюда, а сама-а… потом тока хвос свой ей и показала – умотала в тот чертов Муйнак за вашим же батей…

– Та хоть белага света со мною повидала! – попытался, было, сострить отец.

– А как ее звали? – спросила Олька.

– Феодосией Ивановной Вишняк звали мою маменьку… – с грустью ответила мама.– Это после паспартзации записали ее «Федосьей».

– Вишняк же звали вашего батю.

– Ну. А до замужества маменька была Сидоренко.

– А че она с тетей Фросей не жила? Тетя Фрося же здесь живет, – подключилась к разговору и Анька.

– Фроське той, как раз, до мамы было… Она ж тока и знает, как бы за кого та в который раз замуж шивырнуть! Пошти каждый год нового мужика в дом приводила. Какая мать будет терпеть такое? Вот мама, как я умотала отсюдава, и скиталася по чужим людям…

– А тетя Фрося говорила, что вы сами аж три раза шивырнули замуж! – вдруг выпалила Анька.

– Када это она тебе успела намолоть?! – возмутилась ошарашенная мама.

– А тогда, когда мы с папой на свадьбу к Райке ездили сюда! Я же помню…

– Соплячка еще, а туда же… Говорю же, вылитая Фроська! – обиженно произнесла мама.

И какое-то время семейство продвигалось молча по пыльной дороге вдоль арыка, на одном берегу которого возвышались осыпанные серо-желтыми запыленными листьями тополя и вербы. А на другом – сквозь стволы деревьев просматривались кусты джуды и можжевельника, за которыми, наконец-то, показались первые дома долгожданного Калинина…

– Смотрите… Смотрите!! Негр!!! Настоящий! Вон он, вон! – вдруг завопил Толька.

Они и в самом деле увидели абсолютно голого, загоревшего до черноты, мальчишку лет четырех, который старательно и задорно катил вдоль арыка надутую камеру от колеса грузовика.

– Диствительно, негр! – весело сказал отец. – А вон их на арыке, скока там еще, о тех негритят… Я-азви его!…Аж кишать! Как о те головастики! Сейчас дойдем до мостика, та передохнем у теньку.

С дорожной насыпи они спустились в ложбину, поднялись на берег арыка и остановились перед бревенчатым мостом, за которым и располагалась нужная им улица. На берегу и в арыке, и в самом деле, просто кишела ребятня: они брызгались, плавали, ныряли с берега, с плавающих баллонов, с мостика, с деревьев, а те, что постарше, сигали в воду с тарзанки. Дети резвились и весело галдели, наслаждаясь праздной беззаботной жизнью. Несколько ребятишек на берегу ни чем не отличающиеся оттенком загара от увиденного ими самого первого «негритенка», лежали в пыли и загорали еще …А те, что поменьше, носили в ладонях воду из маленького арычка, протекавшего параллельно шагах в пятнадцати от большого, строили там из глины причудливые домики и «пекли пирожки».

«Скорее бы и нам оказаться здесь, среди них…» – подумала Олька. А отец радостно сказал:

– С Атбасара вьижжяли – снег пошел, а тут еще купаются во всю Ивановскую! А ведь сегодня вже шестнадцатое октября, язви…

Поселок удивил их ровными, пусть не асфальтированными, но чистейшими улицами с аккуратными домиками, покрытыми шифером, аккуратно огороженными заборами из палок или просто плетнями. Вдоль забора почти каждого дома росли вперемешку вербы, тополя и джуда.

***

Родители и дети, конечно же, знали, что в этом поселке живет их достаточно близкая родня, все семейство маминой родной сестры Фроси: и ее очередной муж Николай, и их приемный сын Мишка, а так же тетин Фросин родной сын Василий с женой Любой. Дочь ее, Рая, проживала с мужем отдельно – на соседней улице. Но сейчас вопрос о том, чтобы останавливаться у тетки по маминой линии не рассматривался, потому как он был обсужден родителями еще в канун отъезда, и вердикт был вынесен однозначный – тетя Фрося не должна даже знать о том, что ее сестра Катя с семьей возвращается на прежнее место жительства в Калинин.

Мама была на восемь лет младше своей сестры. Сколько она себя помнила, Фрося всегда ее обижала и отношения между ними были, начиная с раннего детства, весьма и весьма враждебными. Родные сестры не ладили, даже когда обе обзавелись семьями. Примирить Фросю с Катей не удавалось даже родной матери, когда та была еще жива. А когда их маменька (обе дочки ее называли именно так и не иначе) умерла и сестры остались на всем белом свете одни, они, хотя и проживали друг от друга на приличном расстоянии, тем не менее, «умудрялись» периодически отправлять друг другу письма с упреками за нанесенные некогда обиды. Хотя имя тети Фроси и упоминалось в семье Катерины достаточно часто, но исключительно как нарицательное.

При малейшей ссоре родителей отец, испытывая неудержимую потребность уколоть жену, упрекал ее за ее дурной характер, провоцирующий, на его взгляд, скандалы: «Та шо там говорить про меня, если ты с Фроською усю жисть, как о то кошка с собакою грызлася…»

Мама в ответ, конечно же, за словом в карман не лезла:

– Это ты со своими всю жисть, шо в письмах, шо так гавкаисся! А как с матерью родною грызесся!? Я-то, хоть, с маменькой своей ни разу не ругалася. А меня, самую, за шо колошматишь?

– Тебя не гонять – совсем распадлючисся, – иронично отвечал отец.

Когда Анька обижала младших в присутствии мамы, она часто сравнивала ее со своей сестрой:

– Говорю же, вылитая Фроська! Такая же гадюка растет! И уродилася же в эту Фроську… Господи, и за что мне только такое наказание?..

Из рассказов мамы, тетя Фрося в детстве была слишком ленивой и перекладывала порученные ей дела на младшую сестру. А если та не справлялась с заданием, Фрося ее поколачивала. Припрятанное их маменькой что-нибудь съестное Фрося непременно находила и тайком съедала. Учиться в школе Фросе ужасно не нравилось, потому ей и удалось закончить только два класса, да и те с горем пополам, ибо каждый из них Фрося посещала по два года. Поскольку старшенькой науки не давались, маменька и стала брать Фросю с собой на работу в колхоз. Но ни в поле, ни на ферме труженицы из старшей дочки тоже не вышло. И, когда Фросе исполнилось пятнадцать, она заявила, что выходит замуж.

Правда, потом тетя Фрося выходила замуж еще семь раз, и всякий раз делала это исключительно по любви. Причем, то ли по чистой случайности, то ли еще почему-то, фамилия ее каждого нового мужа непременно начиналась на букву «К» – Кирсанов, Кобзев, Конюх… С некоторыми из мужей она разводилась, потому что «не сходились характерами», некоторые Фросины мужья умирали, а некоторые просто уезжали навсегда и в неизвестном направлении. Сама же тетя Фрося ни на одну из фамилий мужей переходить не соглашалась, принципиально живя под своей девичьей фамилией, унаследованной от своего отца. На вопрос, почему сестры ссорились, и что они не могли поделить, мама неизменно отвечала, что тетя Фрося ей все время чему-то завидовала, хотя сама была статной белокожей красавицей, с толстой черной косой ниже пояса. Тем не менее, многие ее ухажеры, почему-то, засматривались на маленькую, хотя и хорошо сложенную, с льняными, волнистыми волосами до плеч, Фросину младшую сестру Катьку. Родные сестры были удивительно разными, как характером, так и внешне. Даже голоса их разительно отличались: Фрося обладала высоким альтом и говорила протяжно, будто, нараспев, голос Катерины же, наоборот, был низким, грудным, несколько грубоватым. В то, что это родные сестры, верилось с трудом; хотя, пожалуй, единственным сходством были их большие темно-зеленые глаза, унаследованные от их маменьки. А еще, в отличие от Фроси, Катя успешно окончила среднюю – тогда семилетнюю школу. Да в клубе на танцах младшая сестра лучше всех танцевала вальс и никогда не стояла возле стенки в ожидании, когда ее пригласит на танец тот или иной кавалер. Потому, вероятно, Фрося и злилась и, улучив удобный момент, не лишала себя удовольствия обидеть свою младшую сестру.

Сама же мама тоже злилась на Фросю, особенно после того, как пару лет назад отец с Анькой побывали в Калинине, когда она выдавала замуж свою дочь Раису. Тогда, вернувшись со свадьбы домой, отец едва ли не с порога начал, было, делиться впечатлениями о поездке:

– Ну, вот, и пропили о то Райку. Нихай теперь о то живуть молодые. Привет тебе ж о то попередавали усе: родня ж твоя засратая, та земляки усе Муйнацкие. И усё було б хорошо, если б твоя донюшка о то не подосрала…

– Та она такая же твоя, как и моя! Ну?! Так в тебя же вся и пошла – такая же пакостливая. Ну и чего там она отчибучила?

– Та ободрала жеш, та сожрала за день до свадьбы, каки-то там шарики сладкие с Райкиной о то хфаты! А потом спряталася у кладовке и там о то понасвинячила…

– Как насвинячила?

– Та продухты, шо к столу оне понаприготовляли – их и перепакостила, та ще и холодец собаке отдала!

– Прямо собаке – и весь свадебный холодец?

– Та не-е, тока одну о то чашку. Так отдала же! Шоб та ее не покусала, када она выползала с того погреба.

– А сам-то ты, куда смотрел? Де был, када она пакостила?

– Та я ж к Ваське Самойленко за гармошкою о то ходил! Девахе вже восемь лет, а ей шо о то нянька нужна? Сама ее распадлючила, шо я и не знал, как там людям у глаза смотреть.

– Ага, канешна! Я ее научила пакостить… Как раз… Чё же тада эти трое так не пакостят? Говорю же, вся в тебя, та у ту Фросеньку… Теперь она мне всё выкажет… та не в одном в письме… Или, када-нибудь, вапще, все очи повыдирает за эту паразитку.

– М-да-а, ох и было ж там о то переполоху! Так шо невеста на пару с Фроською удвоём перед свадьбою от души повыли от твоей засратой донюшки …. Пороть ее надо, как о то Сидорову козу! Опозорила меня так, шо… надолго теперь о то хватить…

– Та тебе то че – какой с тебя спрос? Это мне позорище теперь… Не надо было ее с тобою отправлять… Та и они тоже – хороши! Тоже мне, из-за тарелки холодца и вой подымать?

– Та оне не как за холодца о то ревели, а из-за хфаты: Фроська сдуру Райке ляпанула, шо кака-то там примета о то плоха, тада и началося там…

– Пф-ф-ф… Та какая там, в сраку, примета?! Дядины дуры они – шо стара, шо мала! То ли они там от жары совсем поздурели на хрен…

– Та не матюкайся жеш при детях!

– А «хрен» не матюг! Вон скока хреняки у в огороди поразраслося! Ну? По твоему, всё это – матюги повыростали? – с трудом сдерживая улыбку, сказала мама.

– Приставляю, как ты, о то без меня тут загинаешь… Ну, Анька, усё-о, теперь хватить… Теперь твоя песенка спета: больше никада тебя, засранку, и никуда у гости не возьму.

– А ты видал Фроськиного Мишку, которого она в Ташкенте у детдоме взяла?

– Та видал… Он, де-то… на год младше нашей Аньки о то. И говорил жеш о той Фроське: на гада ты о того калмычонка, та о такого ще и больного о то узяла? Это ж у кого своих нету – усыновляють, а у тебя жеш, Васька с Райкою, вон, свои. А Мишка тот— раззявкуватый какой-то. Та у него ж еще, шо-то с головою було: три операции, говорить, ему на голове делали у Ташкенте. Та ей жеш хто тока не говорил, шо он усё рамно о то долго не протягнить, шо тока намучиитца она с им…

– Ну и шо?..

– Гну… Она ж всем тока огрызаитца, та заладила, шо ей после о тех операций еще жальче его стало…

– И че ее, вапще, черти-то понесли у тот детский дом?

– Так Мишка ж родный сын ее последнего – калмыка о того – Николая Конюха! Его жеш бывша жинка еще у роддоме Мишку оставила.

– О, Гос-с-споди-и…

– Вот, тебе и Господи… Но, кака Фроська хороша хозяйка, язви ее! Слышь, Катя? У хати в неё – о така чистота, шо тебе и не снилося. Постелька чистенька, полы чистеньки, занавесочки красивы висять, кружева усякие там о то на подушках та на койках… А готовить как! А стряпаить! И в огороде жеш порядок у ее! А варенья та соленьев – полный о то погреб! А кастрюли та сковородочкки каки – усе чистеньки, шо аж блистять! А вино како она делаить, м-м-м… И усё ж, о то успеваить! И сама ж она о то чистенька та причесана, не то шо ты, стара карга… Косу она щас свою, как-то, на голове о то наматуить… и красиво так, язви… А ты-ы… Ты жеш, пошти на десять лет о то моложе Фроськи, а чухысрака, язви, ще та…

И тут начиналось… Потому как мама вообще никогда не воспринимала никакую критику в свой адрес, ее реакция была незамедлительной:

– На хер, тада ты меня, такую чухысраку брал?!

– Та када я тебя увидал, рази ж ты была о такою Гашкою? О такою Салапэтею?.. Тада ж на тебя тока усе и заглядывалися, язви… И я ж, дурачок, о то – клюнул…

– Да, если бы ты не завез меня в свой долбанный Муйнак, рази бы я такою стала?!

Чаще в подобного рода перепалках отец в большей степени раздражался, но иногда, в зависимости от настроения, он смягчался, переходил на более игривый тон и привлекал к разговору детей:

– Анька, та давай, вашу засрату маму о то нагоним?

– Не-ет, не надо. А кто нас кормить тогда будет? – машинально отвечала Анька.

– Толька?! Давай нагоним нашу… той, вашу маму?! На шо она нам тока нужна, о така стара карга? – Продолжал развлекаться отец.– Тока кормить ее зря…

– Не-ет, не нагоним, мама не старая, – говорил Толька.

– Ольга, ну шо, нагоним о то вашу, дорогую та засрату маму? – продолжал он с нарастающим сарказмом.

– И нет! Ни за что!! – злилась Олька на отца.

– Паука, тока ты, сынок, свого батько о то поддержуишь, ну шо, нагоним о то маму? На гада она нам здалася о така старюча? А шо, приведем о то молоденьку узбечку или лучше – кореяночку, и будет она нам о то лепешки печь, га, сынок?

– И не-ет, мама хорошая и молоденькая! – Павлик подходил к маме, и, уткнувшись в подол, стоял, пока отец не прекращал свой очередной спектакль.

Глава YI

Короче говоря, остановилась семья в Калинене не у близких, а у весьма дальних родственников, причем, дальних настолько, что отец сам не мог толком разобраться в родственной связи с фамилией Токаревы.

Детям повезло, что кроме бабушки с дедушкой, их дочки и зятя, в семье Токаревых был единственный ребенок – девочка по имени Вера, Анькина ровесница.

Первым делом Вера повела детей в огород, и они впервые увидели, как растет виноград, а заодно и наелись его до отвала. Потом они ели арбузы, а тщательно обглоданные арбузные корки развешивали в саду на ветки фруктовых деревьев, «чтобы эти корочки дали еще один урожай». Словом, чтобы арбузы вообще никогда не заканчивались. Веру сначала эта идея очень развеселила, а потом она показала, что и как в их огороде растет и как все это называется.

Уже на следующий день им пришлось покинуть эту родню, потому как мама сказала, что тем и самим тесно, а разгневанный отец высказал на этот счет свое мнение:

– Пойдем отсюдова к гадам собачьим! На гада оно здалося, на усё о то смотреть? О то ж оне не смогуть и дня – ни жрать, ни срать, пока о то не понапьются та не подерутся, чертовы алкаши! И скубутся, и скубутся, язви! Усё шо-то не поделят…

И перебралась семья к другим землякам по Муйнаку, тоже очень дальним родственникам: бабушка Наташа по фамилии Медведева была мачехой тети Кати, жены папиного брата Ивана. Проживала баба Наташа на соседней улице, недалеко от Токаревых, с родной дочерью и с уже совсем взрослой внучкой. Дочь звали тетей Верой Зориной, и работала она уборщицей в Калининской школе. А внучка называлась Полиной Васильевной Зориной, которая в этой же школе преподавала точные науки.

В отличие от Токаревых, в доме у бабы Наташи было чисто, уютно, тихо, никто не напивался, не матерился, в общем, не буянил. И все они были искренне добрые, очень ласковые и гостеприимные. А сама баба Наташа с первого взгляда внешне напомнила Ольке весьма симпатичную бабушку, что была на рисунках в книжке про Красную Шапочку. Глаза у бабы Наташи, в отличие от других, ранее встречавшихся Ольке бабушек, лучились мягкой добротой, голос был мягкий и трогательный, а красивая улыбка с белоснежными ровными зубами не могла не расположить к себе даже вечно раздражительного отца.

На следующее утро тетя Вера с Полиной Васильевной пошли на работу и повели с собой Аньку и Толика в школу. А баба Наташа, одолжив отцу двести рублей, которые она годами с пенсии откладывала себе на похороны, велела им с мамой походить по поселку и подыскать продающийся дом. Сама же баба Наташа оставалась с Олькой и Павликом управляться по хозяйству. Пока она хлопотала у плиты, Олька читала Павлику и бабушке книжки, которых, благо, в их доме было целое множество. Баба Наташа очень внимательно слушала, а некоторые книжки просила прочесть несколько раз подряд, что Олька и делала с величайшим удовольствием.

Еще баба Наташа научила Ольку с Павликом игре в прятки, которая настолько пришлась им по душе, что просто дух захватывало. Так втроем они весело играли, и в один момент, когда настал Олькин черед искать, она, открыв глаза, увидела младшего брата, стоявшего рядом с ней с закрытыми глазами. Оказалось, что Павлик был уверен, что, если он сам ничего не видит, значит и его никто не увидит, и поэтому – ни за что не найдет.

Поскольку баба Наташа так ловко пряталась, что Ольке, и тем более Павлику найти ее было чрезвычайно сложно, первая, упростив правила игры, предложила детям искать её вдвоем. И, тем не менее, находить бабушку им с каждым разом было все сложнее. Однажды они обыскали всю усадьбу, и не найдя бабы Наташи, не на шутку испугались и разревелись. И их счастью не было предела, когда бабушка, улыбающаяся, живая и невредимая, разве что с испачканными руками вылезла из погреба. Как оказалось, она в подполе настолько увлеклась переборкой картошки, что нечаянно забыла про игру.

Олька с Павликом не без удовольствия вместе с бабой Наташей кормили кур, собирали с грядок какие-то остатки последнего урожая, подметали двор и мыли посуду.

Как-то раз Павлику захотелось продолжить игру в прятки, а бабе Наташе и Ольке было необходимо еще перебрать и перевязать гору лука да выбить из созревших мочалок семена. Но и из этой ситуации бабушка нашла потрясающий выход:

– Давай, сначала, Павлуша, прячься ты, а мы закроем глаза. А потом мы тебя вдвоем будем одного искать, хорошо?

Павлик стремительно «прятался» под лавку, что в метре от кучи с луком, и с закрытыми глазами торжественно объявлял:

– Кто не спрятался – я не виноват! Я спрятался! Ищите же меня быстрее, ну-у!

Олька с бабушкой понарошку долго «искали» Павлика. А едва, почуяв, что тому порядком надоело сидеть под лавкой, зажмурившись, тут же «находили» его.

Бабе Наташе очень нравилось, как Олька читала стихи, потому как она по несколько раз просила ее их рассказать. И Олька делала это с не меньшим удовольствием, потому что до бабы Наташи к ней еще никто не проявлял в такой степени интерес, и не выказывал неподдельный искренний восторг относительно ее успехов.

Во второй половине дня приходили из школы Анька с Толиком, и баба Наташа угощала всех то пирожками с персиковым или виноградным вареньем, то голубцами, завернутыми в виноградные листья, то лапшой с курицей, словом, всякой вкуснятиной, о которой они раньше и не слышали никогда. И как наполнялись бабы Наташины глаза радостью, когда дети, отобедав, не сговариваясь, благодарили: «Спасибо бабе Наташе! Спасибо тете Вере! Спасибо Полине Васильевне! Спасибо Боженьке!»

После ужина, когда Полина Васильевна в своей комнате готовилась к завтрашним занятиям в школе, баба Наташа с тетей Верой и гостями дружно сидели за столом в гостиной и играли в лото. Первое время баба Наташа подсказывала гостям правила игры, а молчаливая, но всегда улыбающаяся тетя Вера все время смеялась с любой реакции новичков, иногда даже до слез. Ольке безумно понравилась эта игра с маленькими красивенькими бочонками, и она с нетерпением ждала каждый вечер после ужина, чтобы хотя бы просто подержать в руке эти гладкие деревянные бочонки с красными циферками в кружочках по обеим сторонам каждого.

В первый день их пребывания у Медведевых-Зориных Олька узнала, для чего необходим каждой семье Красный угол, который называется так потому, что он самый красивый и самый главный в доме, и живет в нем Сам Боженька. И баба Наташа ей рассказала, кто именно изображен на иконах, которых в этом таинственном углу было, как показалось Ольке, великое множество. Правда, уловила Олька лишь название одной, самой большой иконы – Пресвятой Богородицы с Младенцем, поскольку ее мысли были заняты только тем, что баба Наташа вот-вот скажет: «А это вот – Ангел… ну, который всех оберегает, всем помогает и тебе, Олька, конечно же, тоже…». Но, так как ничего такого из уст бабы Наташи не прозвучало, Олька рассказала ей, что только на тот момент знала о том, как к ним давным-давно, когда она только родилась, прилетал настоящий Ангел. На это баба Наташа безо всякого удивления сказала:

– Да, Оленька, Боженька всех любит, вот и посылает нам Ангелов.

– И меня любит?!

– А то! Говорю же: все-ех!

– Баба Наташа, а у вас случайно нету… ой, а иконка с Ангелом бывает?

– Когда вырастешь, Оленька, у тебя обязательно будет и иконка с Ангелом Хранителем. Только никогда не забывай Боженьку…

– М-гм, – согласно кивнула Олька, – А где же… ну, когда вырасту, где я ее возьму?

– Если не забудешь Боженьку, Он тебе и даст все, что ты не попросишь у Него.

– Да-а? Нет, баба Наташа, честно?!

– Честно, – засмеялась баба Наташа.

– Честно-при честно?

– Да ты потом сама и увидишь, моя хорошая, что правду говорю… – вдруг серьезным тоном задумчиво промолвила баба Наташа, глядя невидящим взглядом в Олькину сторону, – только не забывай Боженьку. Только не забывай…

– А вы, что ли, забыли попросить у Него Ангела?

– Да не забыла. А просто Он мне пока что не счел нужным, наверное, дать такую иконку.

– О-го-о… А мне тогда, тем более, не даст Ангела до самой старости, пока не умру.

– Это почему же?

– Потому что я плохая.

– И с чего ты это взяла-то?

– Потому что меня никто не любит.– С грустью пролепетала Олька и еще тише добавила, – никто из людей…

Почти сразу Олька заметила, что из глаз бабы Наташи и от нее самой исходило какое-то необыкновенное свечение и невероятное тепло. Сначала она всё не могла понять, почему чувствует это тепло только от бабы Наташи и больше ни от кого?.. А вскоре, после некоторых размышлений, ее вдруг осенило: «Теперь я поняла, что не только из-за красивых зубов баба Наташа такая добрая и светящаяся… и вовсе не оттого, что у нее внутри есть лампочка, а потому что у нее есть Красный угол, потому что Боженька всегда с ней! Хоть бы наша мама, когда постареет, стала бы такой же красивой и мудрой бабушкой…» – мечтала она, краем глаза наблюдая за бабой Наташей и мамой, которые, мило беседуя, рассматривали какие то фотографии.

На ночлег гости располагались по установленному бабой Наташей порядку: отец, мама и Анька с Толиком на матрацах, расстеленных на полу. Павлик – с тетей Верой, а Олька – с бабой Наташей. Самой последней в доме ложилась, как правило, баба Наташа. Благословив перед сном детей и пожелав всем спокойной ночи, баба Наташа гасила свет, велела Ольке закрывать глазки и нагреть ей постельку, а сама надевала длинную до пола ночную рубашку, зажигала на полочке в Красном углу лампадку и долго-долго молилась… Так долго, что Олька никогда не слышала, как баба Наташа ложилась к ней в нагретую постель. «Я тоже, когда вырасту, буду, как баба Наташа в Красном углу и в такой же длинной ночнушке разговаривать перед светящимися иконами с Боженькой, с Богородицей и с моим Ангелом…» – засыпая, мечтала она.