Полная версия
Маленький Фишкин. Быль-небылица
Отпуская нас домой, Соломон велел завтра снова идти с Ефремом:
– И не вздумайте ляпнуть дома, что продали корову! Говорите, что убежала!.. Слышите!
– Гей ин дрерд! – привычно пробурчал Сюня. А Соломон крикнул вдогонку:
– И зарубите на носу: вы теперь рабы фараона!
Как мы могли уйти с рынка, не навестив новую уборную? Очереди у нее не было. Но пролом в ограде был заделан, и народ, хочешь, не хочешь, должен был отдавать свои гривенники нашей бабке. С нас она денег не взяла, но и газеткой не отоварила. Да мы ничего серьезного делать и не собирались.
В сортире все еще пахло свежим деревом. Но стены были уже кое-где расписаны и разрисованы. Сюне так понравились одни стихи, что он заставил меня выучить их наизусть:
«Сижу на краю унитаза,Как горный орел на вершине Кавказа!»– Ком а гер! – позвала нас баба Злата. В смысле «идите сюда!». И придумала для нас работу: резать старые газеты на ровные лоскутки. Сюня ворчал, а мне нравилось. Я старался, чтобы каждый лоскуток был с картинкой. Пусть человек посмотрит что-нибудь интересное, пока сидит горным орлом.
Базар к вечеру совсем опустел. Мы с трудом купили кусок ливерной колбасы и пяток яиц. Для Карла Ивановича. Но их же варить надо.
Я давно приметил в тети Катином сарае старую керосинку.
Правда она была без слюдяного окошечка. Но я знал, где хозяйка прячет кусочки слюды и где стоит бидон с керосином.
Карл Иванович оказался мастером на все руки. Он вставил слюду, обрезал обгорелый фитиль и залил керосин. И скоро в миске с яйцами забулькала вода.
– Цимес! – сказал Сюня, пуская слюну.
Как-то утром у нашего дома остановилась извозчичья коляска. С нее соскочил худющий человечек в парусиновых брюках и мятой тенниске. Он сунул кучеру скомканную денежку и спустил на землю драный чемодан, обмотанный веревками.
К тому времени мы уже стояли рядом.
– Это дом двадцать четыре? – спросил человечек.
– Да, – ответил я. – А вам кого?
Человечек достал из кармана бумажку с адресом.
– Самуцевич Марту Казимировну, – прочитал он. И вдруг закашлялся. И кашлял долго, сгибаясь пополам и сплевывая в платок.
– А-а… Вам на ту половину! А на этой мы живем! – доложил я, когда кашель перестал бить его.
– Значит, будем соседями! – поклонился человечек. – Меня зовут Анатолий… Дядя Толя. А вас?
– Я Сеня… Семен Фишкин!.. А это мой дядя Сюня!.. Ну то есть Израиль… Тоже Фишкин!
– Очень приятно! – Человечек смешно шаркнул ножкой и потащил чемодан к соседней калитке. А мы отправились на работу.
«Работали» мы сегодня на свиной тушенке. Американской. Ничего вкуснее в жизни не ел. Поэтому я не столько стерег ее, сколько слюну собирал и сплевывал. Где ее только Соломон брал? А где он водку брал? А откуда брались товары, которые продавались на базаре? Может, из комиссионного. А, может… Как-то я понимал, что лучше об этом не спрашивать…
Последний ящик, надо же такому случиться, цыганята уронили, да прямо на Сюнин сапог. Он завопил не своим голосом. Но не громче Соломона, когда он увидел пару сплющенных банок. Ефрем стал махать кнутом, Лекса и Джура скакали вокруг пустой телеги, а возчик только посмеивался. Да и Ефрем ни с того, ни с сего вдруг подмигнул мне.
Сюня перестал шипеть, когда Соломон вскрыл битые банки и намазал каждому по хорошему куску черного хлеба. Белый жир таял во рту, сладкие волокна не хотели утекать с языка.
– Второй фронт! – сказал Ефрем, поглаживая себя по животу, а Соломон стал приставать ко мне:
– Ну что вы там увидели в свой шмелескоп?
Я даже обрадовался, что могу рассказать ему.
– Там были люди на луне! Вроде водолазов! И флаг!.. Сюня говорит: американский!
– Мишигене коп! Какой флаг! Какие люди! У тебя от твоих книг голова на бок съехала!
– Но Сюня-то тоже видел!
– А у этого никогда прямо не стояла! Был один мишигаст, стало два!
– Ин дрерд! – буркнул Сюня, облизывая жирные пальцы.
– Сходи лучше к бабке! – послал меня Соломон. – Поможешь там по хозяйству!
Запах «хозяйства» чувствовался уже на подходе. И пахло не свежими досками. Да и как не пахнуть: бабка продавала больше билетиков, чем было посадочных мест. Вот люди и делали свои дела мимо «очков».
– Чтоб оно все гешволт было! – проклинала бабка Злата неизвестно кого, размахивая вонючей шваброй. Но гривенники в ее кондукторской сумке звенели.
Я, как и вчера, занялся газетами. На всякий случай я шарил глазами по страницам: нет ли там чего-нибудь про полет на луну. Но газеты были чуть ли не прошлогодние. Еще до Сталинграда… И на картинках были подбитые немецкие танки, наши отважные снайперы и бородатые партизаны. И еще много фотографий парада на Красной площади. И лица вождей на Мавзолее. Я старался вырезать их аккуратнее, чтобы, не дай бог, не оставить кого-нибудь без уха…
– Фартиг! – сказала баба Злата. – Готово!
В том смысле, что газетный запас уже выше крыши и я могу отправляться к Соломону.
– Как народ? – спросил Соломон.
– Ходит, – честно ответил я. – И в толчки, и мимо.
Мама сегодня пришла пораньше. Она сидела на крыльце и трясла бутылку с молоком. Взбивала масло. Молоко у нашей Маньки было жирное. Ну, не у нашей, конечно. Корова была хозяйская, тети Катина. Иногда мама покупала у нее немного молока и сбивала из него масло. А по карточкам вместо масла давали комбижир, да и то не каждый месяц.
– О, сыночек пришел! – сказала мама. Я обрадовался. Значит, простила мне и деньги, и корову. А то ведь ни она, ни папа уже сколько дней со мной не разговаривали!
– Ну-ка, поболтай немножко, а то у меня руки скоро отвалятся!
Я взял у мамы бутылку и, придерживая пробку, начал изо всех сил трясти ее, так что крыльцо заходило ходуном.
– Сеня! – остановила меня мама. – Ты же не маслобойка!
Она сняла очки, забрызганные молоком, и запела свою любимую:
– А у перепелки сердечко болит,Ты ж моя, ты ж моя перепелочка!Ты ж моя, ты ж моя невеличкая!Я всегда готов был подпеть, не заботясь о чужих ушах:
– А у перепелки лапки болят,Ты ж моя, ты ж моя перепелочка!Ты ж моя, ты ж моя невеличкая!Я тряс бутылку и тряс. И видел, как в молоке появляются первые жиринки, как они слипаются в круглые шарики.
– Масло! – показал я маме, и мы вместе запели мамину детскую песню
– Нас рано, нас рано мать разбудила,С раками, с раками суп нам сварила…Мама была из Белоруссии. Она часто вспоминала свою деревню Ивашкевичи, которую почему-то называла местечком. А в школу она бегала в другое местечко – Копоткевичи. «До самой зимы босиком! – вспоминала мама. – Детей было много, а папа, твой дедушка, умер рано, бабушка крутилась одна, где ж на всех обуви напасешься…».
Мама хорошо помнила день, когда учительница вошла в класс и объявила: «Дети, можете идти домой! Сегодня занятий не будет. Умер наш вождь Владимир Ильич Ленин!».
Каждый раз, когда она рассказывала про это, я вытягивался в струнку и громко декламировал:
Камень на камень, кирпич на кирпичУмер наш Ленин Владимир Ильич!А Сюня, если ему случалось быть рядом, тоже вытягивался, отдавал честь и пел своим детским голосом: – Умер наш дядя, как жалко нам его!.. А тетка Рейзл, если слышала это, кричала громким шепотом: – Швайгт! Молчите! Загреметь захотели!..
– Хотим! – отвечали мы с Сюней и принимались греметь всем, что было под рукой…
– Мам, а у нас новый сосед! – поделился я новостью.
– Знаю! – сказала мама. – Это наш конструктор Толя Стеркин… Ты, пожалуйста, держись от него подальше!
– Почему?
– Он из этих… из врагов народа!
– А почему же он не в тюрьме?
– Говорят, он придумал что-то… Очень полезное… Вот его и освободили. Таких на заводе называют вольняшками… Но знаешь, сегодня он вольняшка, а завтра его опять могут…
Мама замолчала и стала вытряхивать из бутылки кусочки масла. Их было совсем чуть-чуть, и все они были облеплены капельками воды. А из оставшегося молока мама собиралась сварить ячневую кашу и заправить ее этим маслом. А то все картошка и картошка!..
– Вот подожди! – сказала мама. – Отдаст папа долг за этот… «очаг культуры»… начнут бабушкины гривенники и на нас капать. Тогда настоящего масла купим… А, может, и на пропуск соберем…
Это была мамина мечта – пропуск в Москву… Его можно было получить по вызову… Или купить. Без денег выдавали пропуска ученым, инженерам, артистам…
А про врагов народа я знал. Мы бегали в кино на «Ошибку инженера Кочина» и на «Партийный билет». Да и в школе рассказывали о том, как эти враги хотели помешать нам идти к светлому будущему. У, гады! Они пробрались даже в мой учебник истории. Он был старый, довоенный еще, и там сохранились зарешеченные портреты. Решетки были нанесены фиолетовыми чернилами, лица за ними не различались, но имена под ними все же угадывались: «Маршал Советского Союза Блюхер»… «Маршал Советского Союза Егоров»…
Через несколько дней у ворот кладбища был цирк. Цыганский. Лекса, Джура и другие мальчишки стояли кругом, Соня била в бубен, Ефрем щелкал кнутом, а в середине круга скакала… наша Манюня!
Больше всех веселились мои сестренки Жанна и Вера.
– Вы что, с ума сошли? Да вас тетя Катя за корову убьет!
– Подумаешь! – огрызнулась Жанна. – С коровы не убудет! Видишь, какая она веселая! Поплясала, попрыгала!
– А нам дядя Ефрем обещал суфле купить! – проговорилась Вера. – И Маньку напоил чем-то из бутылочки!..
– Ну, все! Молоко теперь будет цыганское!
– Нравится? – подошел ко мне Ефрем. – Хоть сейчас в цирк! Мы из вашей коровы приму сделаем!
– Вы сначала у хозяйки спросите!
– Э, чаво-сынок, да чтобы цыган с бабой не договорился! Как кличут хозяйку-то?
– Тетя Катя… Катерина Исаковна, то есть…
На все это представление во все глаза смотрел вышедший из дома жилец нашей соседки, дядя Толя. Бывший враг народа. С нашим семейством он не общался, просто здоровался при редких встречах и все. А еще он кашлял. Иногда целые ночи напролет из-за стенки раздавалось его сухое «кхе-кхе»…
– Не жилец, – говорила про него тетка Рейзл. – Отбили они ему легкие…
Кто «они» и как это «отбили», она не объясняла. Зато мама все время повторяла, чтобы я обходил его стороной.
– У-у! – сказал сосед, увидев скачущую корову. – Да это мировой номер! Прямо «Лебединое озеро»!
Что за «лебединое озеро»? Я чуть было не спросил его. И все-таки пересилил себя, отвернулся, сделал вид, что не слышу. У, как я ненавидел «врагов народа»! Это они убили нашего любимого вождя товарища Кирова! И великого пролетарского писателя Максима Горького! И самого смелого на свете летчика Валерия Чкалова! Это они зарезали пионера Павлика Морозова, который не побоялся разоблачить кулаков-вредителей в собственной семье!..
– Смотрел «Лебединое озеро»? – не отставал бывший враг от меня. – Та-тара-тара-та-та-там… – запел, замычал он. Но вдруг зашелся в кашле, даже согнулся пополам и не то что говорить, даже расслышать меня не мог. Зато заговорила вдруг цыганка Соня.
– Э, золотой мой! – обняла она его за плечи. – Лечить тебя надо!
– Кх-кхак? – не мог остановиться бывший враг. – От лекарств никакого толка!…
– Лекарства, мой серебряный, разные… У нас, у ромов, свои. Они любую хворь лечат! Да и слово мы знаем заговорное!
– Сестра! – совсем по-взрослому окликнул Соню Лекса. – Буты тэкэрэс! Работать пора!
И тут я вспомнил, что сегодня суббота. И надо забирать брата Мишу. Всю войну его отдавали в недельный детский сад. Сад был за городом, детей отвозили и привозили на автобусе. В понедельник утром его отводила к автобусу мама, а в субботу забирать его должен был я.
Конечно, я опоздал. Миша оставался последним, и шофер уже не знал, чем его развлечь. Брат кинулся было ко мне, но я осторожно придержал его на расстоянии. Там, в саду, их не мыли никогда, что ли? Только каждый раз Миша привозил воз и маленькую тележку вшей. Так что сначала я внимательно оглядел его.
Вот это да! Сегодня было что-то отдельное, как говорила тетка Рейзл! Волосы на голове брата прямо шевелились. Вши, не стесняясь, бродили по шее. Даже брови были серыми от гнид. Пришлось вести его, держа за пальчик. Всю дорогу он орал басом, откуда только силы брались. И продолжал орать во дворе, пока я звал маму.
– Где Мишенька? – кинулась она ко мне.
– Иди, посмотри! – пригласил я ее.
– Готыню! – всплеснула мама руками. – На нем же пустого места нет!.. Чтоб у них руки отсохли, у шлемазл!..
Она побежала за горячей водой и керосином, а я потащил упирающегося братца в угол двора, за куст бузины, подальше от укоряющих глаз моих теток. Они были чистюли, а вот языки у них…
Этим вечером мы не смогли добраться до телескопа. Тетя Катя, подоив корову, удивилась желтому цвету молока и пристала к Жанке:
– Она что у вас акацию жевала?.. Так вы за ней смотрели? Капцонес!.. Сколько раз говорила этим мишигастам, – она показала на нас с Сюней, – не водите корову на кладбище!
– А куда же было ее водить? – не выдержал я. – На завод что ли?
– Ты еще будешь мне хамить!
– Но, правда, Катя! – вмешалась мама. – Нигде, кроме кладбища, травы нет…
– Поискали, нашлась бы!.. Что мне теперь с этим молоком делать?
– Масло сбить! – быстро подсказал я.
– Ага!.. Чтоб потом полбазара за мной бегала!.. Нате, травитесь сами!
Она поставила бидон на стол и ушла к себе… Баба Злата, кряхтя, сползла с кровати, где она уже устроилась на ночь, и заглянула в бидон.
– Шо це воно?.. Справди, жовтий… – Она окунула в молоко палец, облизнула его. – А шо? А гуте милх! – Бабушка зачерпнула кружку и с удовольствием выпила.
– Амехаим! – засияла бабушка своими двумя зубами.
– А мы что – рыжие! – Жанна и Вера тоже похватали кружки. И тетя Фрима налила себе.
А мама протянула по стакану мне и Сюне. Даже тетка Рейзл, как всегда что-то ворча, приложилась к молоку.
…Я спал, и мне снилась бомбежка… Мы лежали в поле, в каких-то воронках. В небе гудели самолеты, что-то сверкало, что-то ухало совсем рядом. А Мишка надрывался ревом. И люди вокруг кричали, что немцы там, наверху, слышат этот крик, у них такие аппараты есть! И что его белое одеяльце с неба видно. И прямо стаскивали с брата это несчастное одеяло… Потом засвистел паровоз, и люди кинулись к вагонам, и мама тащила меня и Мишку. А про одеяло забыла…
– А одеялко-то было чисто пуховое! Так жалко, так жалко!..
Оказывается, мне снилось то, что мама рассказывала. Только голос у нее почему-то был веселый. И таким же веселым голосом заговорила вдруг тетка Рейзл:
– Хе, смешно!.. Подумаешь, одеяло бросила!.. А сколько их валялось по сторонам, когда все Кунцево по Можайке драпало!.. Подушки… чемоданы… коляски… Как услышали, что немец уже в Химках!.. Хе-хе! Все бебехи побросали!.. Абы токо до теплушек дорваться!..
…Я снова спал и видел, как люди несутся по платформе, отталкивая друг друга, теряя детей, впихивая узлы в товарные вагоны, я сам когда-то был задавлен такой толпой в тоннеле, когда бомба попала в станцию «Киевская»… Да… Все бегут… И только одна тетка Рейзл выступает, не торопясь, брезгливо лавируя между потерявшими голову людьми. Одной рукой она держит раскрытый зонтик, другой бережно несет портфель. Большой кожаный портфель с двумя замками… Я давно на него зырился…
– Зейст! Лехелте!.. Смеетесь! – сказала тетя Фрима. – А как мы семь суток с покойником ехали!.. Хо-хо-хо!.. Сначала-то он почти живой был, дочь его на верхнюю нару запихнула, да привязала, а то он все метался… «Гу-гу-гу!» говорил. А на четвертую ночь захрипел… Это уже за Уралом было… А с утра затих… Вся его мешпуха, зараза, неделю молчала… хотела до Челябинска довести… они там собирались сходить… А потом такой вонь пошел… ой, не могу!.. Все спрашивают, может ктой обосрался… пусть скажет… А чего он уже може казать? Он уже усе казал… Прохфессор, говорят, был… А осталось одно «гу-гу»… Умора…
Но никто уже не смеялся.
– Попили молочка! – сказала мама. А я вспомнил:
– Да это же цыган нашу Маньку чем-то поил! Так она у него потом плясала!
– Фишка! – закричала из своего угла Жанна. – Не гавкай!
Я примерился в нее подушкой, но тут тетка Рейзл зевнула и подвела итог:
– Мишигенер день!.. С утра какой-то военный приставал. Я ему чек выбила, а он не отходит… «Вам кто-нибудь говорил, спрашивает, будто на луне люди есть?»… «Да, говорю, и один уже оттуда свалился!..»
– Ну и что он? – спросил я, стараясь не сильно пугаться.
– Отчепился… И ты отчепись!
На другой день было воскресенье. Но цыганский гомон у наших ворот был еще громче. Цыганята прыгали вокруг верблюда, запряженного в арбу. Каждый месяц этот верблюд привозил к соседям напротив старого казаха, закутанного в ватный халат. А еще в любое время года на голове у него красовалась меховая шапка. Внуки называли старика Бабай, а он, обнимая казахчат, называл их немного странными именами: Сирик и Серал. Может, по-казахски они значили что-то другое… Бабай привозил в город продукты, городские родичи меняли их на вещи, еще остававшиеся у эвакуированных.
Недавно мама выменяла у них свое последнее нарядное платье, серое в искорку, на круг сливочного масла…
Лекса, конечно, уже вскарабкался на верблюжью спину и гордо восседал между горбами. Он лупил босыми пятками по бокам, но верблюд невозмутимо двигал челюстями, пережевывая жвачку. Только когда цыганята стали бесцеремонно дергать его за узду, верблюд перевел задумчивый взгляд со своих ног на толпу маленьких хулиганов.
– Сейчас плюнет! – предупредил наш сосед дядя Толя.
И точно: верблюд плюнул. Могучая струя угодила прямо в голову самого задиристого цыганенка. Джура отплевывался и беспомощно протирал глаза, а остальная толпа без всякого сочувствия покатывалась со смеху. Мой Сюня в восторге подпрыгивал и хлопал себя по коленкам. Даже дядя Толя не мог удержаться. Но его смех быстро перешел в затяжной кашель. Он покраснел, согнулся и схватился рукой за грудь…
– Ай, нехорошо!..
В калитке напротив показался Бабай. Цыганят как ветром сдуло. Но старик будто и не заметил их. Он пристально смотрел на нашего соседа и качал головой.
– Це-це-це! Лечить надо! Кумыс пить надо!
– Слышал… – махнул рукой сосед. – Денег нет…
– Бархат есть?.. Крепдешин есть?..
– Да откуда!
Бабай снова поцокал языком, потом обернулся к своей калитке и закричал:
– Апа!
Из калитки выскочила худенькая старушка в длинном плюшевом платье. Бабай что-то приказал ей по-казахски, и через секунду она уже несла дяде Толе большую бутыль, заткнутую тряпичной пробкой. Наш сосед выставил обе руки, отказываясь от подарка, но старушка и Бабай уже скрылись в своем дворе.
С тех пор каждое утро мы были свидетелями одной и той же картины: из дома выходил дядя Толя, в ту же минуту на улице оказывалась старушка с новой бутылью, и, не говоря ни слова, оставляла ее в руках соседа… По ночам я все прислушивался: так же кашляет сосед или меньше…
Каждое воскресенье мама отправлялась на вокзал. И часто брала с собой меня. На вокзал приходили эшелоны из блокадного Ленинграда. Мама надеялась встретить там свою сестру, тетю Рахиль, и ее троих детей, если, конечно, они еще были живы.
Ленинградские эшелоны приходили на самый дальний путь, подальше от людских глаз. Чадящий паровоз медленно втаскивал состав с теплушками. Затихал скрип и визг колес. И тогда становилось слышно молчание. В немых вагонах не видно было никакого движения, как будто они были пустыми. И только через какое-то время они начинали откликаться на монотонное бормотание идущего вдоль поезда санитара:
– Есть покойники?.. Есть покойники?..
Из дверей теплушек выдвигали что-то похожее на сплющенных кукол с болтающимися руками и ногами. Их складывали на подводы и накрывали брезентом. Из каждого эшелона набирались одна-две телеги…
– Не смотри! – говорила мне мама. Да я и так не смотрел. Я насмотрелся покойников на нашем кладбище. А эти покойники были вообще какие-то неправильные. Вот люди, которые выползали из теплушек, на самом деле выглядели настоящими жмуриками, как называл мертвяков директор кладбища дядя Вася. Все они были сморщенными, белыми, как бумага, и невозможно старыми. Даже дети. И все они брели к столам, где им выдавали миски с едой и по кусочку хлеба. Они не толкались, не требовали добавки. Видно сил совсем не было. И молчали. Только мама бегала от вагона к вагону и звала:
– Рахиль!.. Рахиль!.. Курочкины!.. Анечка!.. Ида!.. Яшенька!..
Никто не отзывался. Никто не останавливался. Потом обязательно появлялись другие эвакуированные. Они тоже искали своих родственников или друзей.
– Шаховские! Есть кто-нибудь из Шаховских?.. Сергеевы! Сергеевы с Литейного!.. Кто знает что-нибудь о Настеньке Шнейдер?..
Никто никого не находил. Часть пассажиров увозили на грузовиках и автобусах. Остальные заползали в свои теплушки. Паровоз гудел, подавал чуть назад и медленно утаскивал состав дальше в Сибирь. Только мама все еще металась по путям, ничего не видя сквозь запотевшие от слез очки. И хрипло выкрикивала:
– Рахиль!.. Рахиль!..
Вечером луна была еще круглее, чем в прошлый раз. Карл Иванович разрешил нам самим разобраться с телескопом. Мы шустро навели его на луну… И я опять поплыл над лунными щербинами, то приближая, то удаляя их от себя.
– Пусто… – грустно сказал я Сюне. Никаких людей на луне не было…
– Пусти! – оттолкнул меня дядька. Он крутанул ручку на треноге… тронул одну головку… другую… пожал плечами… Тогда я вспомнил о стрелке на трубе и сдвинул ее вправо… чуть-чуть… потом еще чуть-чуть…
– Зейст! – закричал Сюня. – Смотри! О!.. О!..
– Что «О!»?.. Я же не вижу!
Наконец-то он уступил мне место. И я увидел… Это и, правда, было «О!»… Я смотрел сверху на огромный город. Каждый дом в нем был из стекла. И каждый выше и красивее другого. Я уже знал, что такие высокие дома называются небоскребами и что они есть в Америке. Но что они таки-ие!..
Но это было еще не все «О!»… Два самых высоких дома стояли в центре картинки. Они были похожи друг на друга, как близнецы.
Стеклянные башни-близнецы!.. Так вот, высоко-высоко от земли из стены ближней башни торчал …хвост самолета! И шел дым!
Внутри что-то горело… Потом картинка поменялась. Я увидел улицу перед башнями. Там было полно людей. Они метались взад и вперед и, наверное, сильно кричали. Но звуков я не слышал, только видел раскрытые рты и глаза, в которых был страх. Такой же, как тогда в метро. А, может, и сильнее…
– Ну! – сказал Сюня, отодвигая меня от телескопа.
– Что это? – спросил я его.
– Америка! – почти радостно ответил он.
– Немцы бомбят Америку?.. – догадался я. – Или японцы?..
Но мой сумасшедший дядька только твердил свое «Зейст!» и не думал уступать мне место. Пришлось отталкивать его. И во время!
Дым из башни стал чернее и гуще. Но главное, из-за второй башни показался еще один самолет. Наверное, он был очень большим. И – без пропеллера!.. Самолет плавно развернулся и полетел прямо на вторую башню… И врезался в нее!
– А-а-а! – закричал я не в силах смотреть на все это…
– Дрерд! – оттолкнул меня Сюня. А я и не спорил. С меня хватило и того, что я видел…
Но дядька смотрел. Кряхтел «ох!» и «ах!», поминал «мать», сам себе твердил «Зейст!»…
– Ну, говори! Говори, что там! – не выдержал я. Он как-то совсем понуро отвалил от телескопа.
А там!.. Первой башни уже не было. Там, где она стояла, поднималось серое пыльное облако. Облако растекалось по улице, оно догоняло людей и глотало их… А потом, прямо на моих глазах, рухнула и вторая башня. И второе страшное облако потекло вверх и в стороны.
– Нет! Нет! Нет! – Я резко крутанул ручку штатива, и телескоп отвернулся к звездам…
– Сеня! – раздался мамин крик. – Где тебя носит!
Чтобы я не мог спать? Такого еще не было. И все-таки: в эту ночь стоило мне закрыть глаза – и снова и снова падала башня… снова росло серое облако… снова оно накрывало бегущих… и сиплый сюнин голос твердил мне: – Зейст!.. Смотри!..
– Фишка! Перестань орать! – будила меня через комнату Жанна. А мама успокаивала:
– Спи, сынок!.. Что тебе снится?.. Бог с ним, это же только сон!..
«Утро красит нежным светом…». После сводки Информбюро» репродуктор хрипел праздничные песни… Это тетка Фрима включила его, когда пришла с ночной смены. Она работала грузчицей на хлебозаводе. А еще она была моложе своих сестер, поэтому все звали ее просто по имени…
Фрима долго разматывала шарфы и шали, в которые была укутана. Это был еще тот цирк. Потому что под всеми обертками к животу и спине были прилеплены круглые лепешки теста. Иногда мне удавалось отщипнуть кусочек. Тесто было сладкое. Его раскатывали на доске и лепили булочки.
Печь гудела, и через час баба Злата несла свой товар на рынок. С пылу, с жару!.. Но булочки даже Жанне и Вере не перепадали. Фрима копила деньги, чтобы купить пропуск в Москву.
