Полная версия
Полынь-вода
Подумав о плате, Евсей торопливо зажег свечу и полез в погреб. В нем резко отдавало гнилью, копошились, попискивая, мыши. Евсей, ничего не чувствуя и не замечая, поставил на пустую полку свечу и, нагнувшись над почерневшей от давности бочкой, достал из нее обмотанную порванной мешковиной ржавую металлическую коробку. Осторожно поставив ее на землю, стал открывать. Но она не открывалась. И без того взбудораженные нервы старика тяжело заворочались. Он матерно выругался, выдернул из трухлявой доски гвоздь и, всадив его под крышку, резко повернул. Гвоздь, выскочив, проскрежетал по металлу, полоснул по руке Евсея. В горячке он вцепился заскорузлыми пальцами в крышку и с силой рванул ее к себе. Коробка открылась. На землю, тускло поблескивая, посыпались золотые кольца, броши, кулоны, цепочки, монеты царской чеканки. В какой-то момент все эти драгоценности вдруг пропали и старику показался незнакомый, но где-то виденный им, улыбающийся мужчина неопределенного возраста с запухшим, заросшим черной щетиной лицом. В его грязных руках – дрожащий бубен с блестящими, переливающимися бубенцами. Видно, что они звенят. Но не слышно. Совсем не слышно. И уже не видно. Только блестят, отрываясь и падая вниз, бубенцы…
«Я заплачу», – вяло подумал Евсей.
Из последних сил он вцепился за лестницу и, чувствуя страшную тяжесть во всем теле, полез наверх, на воздух…
X
От Гали Алексей возвращался под утро. Шел не улицей, а вкруговую – по бывшему болоту. Это чтобы никто из односельчан не видел.
Село еще дремало. Только в нескольких домах горели огни. Их зыбкий свет расплывался в густом и темном тумане. С настывших деревьев падали капли росы в черную, жидкую грязь.
У забора Евсеевого дома Алексей неловко оступился. Нога его тут же поехала по мокрой, скользкой земле. Чтобы не упасть, парень схватился за штакетник. Старые доски затрещали. Одна из них переломалась, издав резкий, пугающий звук. Алексей, ожидая злой лай Евсеевой овчарки, внутренне напрягся, сжал в руке выломанную штакетину. Но лая не послышалось. Это удивило парня: в доме Евсея горел свет, дверь была открыта. Значит, он у себя, почему-то не спит. Собака должна быть во дворе или в огороде. Алексей вызывающе стукнул по забору – тихо. Ударил еще раз, громче – никого. Недоумевая, пошел вдоль забора к калитке. Она оказалась незакрытой. Парень пригляделся. На пороге, головой вниз, лежал старик. «Пьяный, что ли?» – подумал Алексей. Он оглянулся и осторожно, не выпуская из рук штакетины, приблизился к Евсею. Расхристанный, без шапки, он не двигался. Внутри парня кольнула недобрая догадка. Он потрогал старика штакетиной – не шевелится. Преодолевая страх, нагнулся, приложил руку к голове Евсея, но тут же отдернул назад, попятился – старик был холодный…
Потрясенный, Алексей бегом кинулся в больницу, но по дороге, немного успокоившись и рассудив, что Евсею уже ничем не поможешь, решил рассказать сначала об увиденном деду Федору.
В доме стариков было еще темно. Парень, бредя по воде, подошел к окну, резко постучал. В окне показалась голова деда Федора. Алексей приглушенно попросил:
– Выйди.
Скрипнула дверь. На порог, в полотняном белье, вышел старик, встревожено спросил:
– Что случилось?
– Евсей умер, – тяжело дыша, выдавил Алексей.
Дед Федор побледнел.
– Откуда ты знаешь?
– Я от Микулов шел. А он, Евсей, лежит на пороге. Холодный уже…
– Ты что ж, проверял его?
– Ага…
Алексей сбивчиво рассказал, как было.
– Кончился, значит, – проговорил старик, о чем-то думая. – Подожди…
Он пошел в дом, стал одеваться.
– Куда это ты? – спросила разбуженная бабка Вера.
– Надо тут, – неопределенно буркнул дед Федор. – Сейчас приду.
– Так завтра сходишь.
– Завтра поздно будет…
Говоря это, дед Федор и сам не предполагал, насколько окажется прав.
Одевшись, он торопливо подался в сторону бывшего болота. За стариком поспешил Алексей.
XI
Евсей лежал все в той же позе. На сбившихся волосах застыла роса. Дед Федор перевернул Евсея на спину, хмуро бросил внуку:
– Помоги.
Вдвоем они положили Евсея на лавку. Оскалившись, он зло глядел заледеневшими глазами в светлеющее небо.
– Все, – глухо проронил дед Федор. – Ты иди, Леша, за доктором, участкового позови, а я пока побуду тут…
Алексей ушел, а дед Федор, глядя на Евсея, невольно думал о его запутанной жизни, смешивая в себе к бывшему полицаю неприязнь и жалость.
Над селом уже поднималась заря. Встречая ее, неистово горланили петухи. Над печными трубами появились первые дымки. У ближайшего колодца загомонили бабы.
Село жило своей обычной жизнью. И никому не было дела до Евсея.
Дед Федор отвернулся от покойника, вздохнул. Хотел было закрыть дверь Евсеевого дома, но увидел, что погреб тоже открыт. Прошел в дом, глянул в чернеющую яму. На дне ее что-то блестело. Старик присмотрелся.
«Золото!..»
Он спустился по трухлявой лестнице вниз, провел дрожащей рукой по холодному металлу, поднял ржавую коробку и, осененный страшной догадкой, бессильно опустился на какой-то ящик, стал мучительно вспоминать…
Это было зимой 1943 года. Февральская ночь со свистом обдавала землю морозным ветром, поднимала и крутила в воздухе мелкий снег. Закутавшись в тучи, едва виднелась луна. На улицах было темно и пусто. Выли собаки.
Сквозь сон Федор услышал, как кто-то стучит в окно. Подумал, что немцы. Неторопливо поднялся, со страхом пошел к двери. Открыл. На пороге стоял его старший брат Роман. Позади его топтался Евсей. Вдвоем они были в партизанском отряде.
Роман приезжал редко. С Федором у него были сложные отношения. Покойный отец братьев, Григорий Иванович Жилевский, оставил им на двоих около двадцати гектаров земли. Роман, похозяйничав на ней с год, уехал с семьей в поисках лучшей доли в Америку и вскоре затерялся там: не приезжал, не писал. Федор стал обрабатывать и участок, который принадлежал брату. Так продолжалось лет десять. Но перед Второй мировой войной, когда Западную Белоруссию, которая была под Польшей, присоединили к Советскому Союзу, Роман неожиданно приехал в Рубеж. Без семьи, с небольшим чемоданчиком, в котором лежали две пары белья, поношенный костюм да старенькие настенные часы. Брат потребовал вернуть ему землю, оставленную отцом в наследство. Федор отдал Роману меньший и худший участок, считая, что имеет на это право. Роман кровно обиделся, стал враждовать. И неизвестно чем бы все это закончилось, если бы его вскоре не направили на партийную работу в соседнюю республику – в Украину. К тому же началась война СССР с Германией. Романа из Украины перевели на родину – в Западную Белоруссию, родной Долинский район, поручив создать партизанский отряд. Федору офицер из районного НКВД приказал жить в селе, сообщать брату все новости о передвижении врага, а заодно снабжать партизан продовольствием. Война на время примирила братьев, но, увы, не сблизила их.
– Проходите, – холодно поздоровавшись, пригласил Федор ночных гостей.
– Притомились мы, – Роман тяжело опустился на лавку. – Дай чего-нибудь перекусить, накорми коня.
Федор кивнул жене, чтобы накрывала на стол, а сам вышел во двор.
Конь, запряженный в сани, стоял разгоряченный, потный, понуро опустив голову. Сразу было видно, что прошел за день не один десяток километров. Федор выпряг его, отвел в хлев, дал сена. Едва управился, как вышел Роман, спросил, оглядываясь:
– Тихо тут у вас?
– Кто его знает, – уклончиво ответил Федор. – Сегодня тихо, а завтра одному Богу известно, что будет. Антон Охремчик хвастался, что побьют вас скоро немцы.
Роман подозрительно поглядел на Федора, проговорил:
– Мало нас в партизанах, мало…
– Ты откуда приехал? – перевел разговор на другую тему Федор.
Роман оживился.
– Из Городка. – Он постоял, о чем-то раздумывая, потом решительно направился к саням. Остановился, жестко спросил: – Не продашь?
Чувствуя, как внутри поднимается старая обида на брата, Федор зло выдохнул:
– Пошел ты!..
– Ладно. – Роман миролюбиво улыбнулся. – Кто старое помянет, тому глаз вон… Гляди.
Он разгреб сено на санях, проворно открыл крышку железной коробки из-под патронов. Федор оторопело застыл: в коробке поблескивали монеты царской чеканки, кольца, серьги, кулоны, цепочки, браслеты, часы… Все из золота. Посреди этого богатства отливал серебром увесистый портсигар.
– Откуда все это? – прошептал потрясенный Федор.
Роман, довольный, что произвел впечатление на брата, захлопнул крышку.
– Городокские полицаи забрали у местных евреев и цыган, а мы у них. Так-то. Пошли.
– Надо добро это в хату занести. – Федор кивнул на коробку с золотом. – Вдруг кто чужой во двор заявится.
– Пускай лежит. – Роман махнул рукой. – Никто ж не знает. – Помолчав, добавил: – Кроме Евсея и нас…
В полутемном доме уже был накрыт стол: холодная картошка, хлеб, сало, соленые огурцы, сушеная рыба. В грубке горел огонь, грелся чай. Рядом сидел Евсей. Его раскрасневшееся лицо было мрачным и чужим, точно он не местный.
– Не уснул? – поинтересовался Роман. – Садись к столу. Подкрепимся, выпьем малость. Мы сегодня с тобой заслужили.
Евсей молча сел к столу, ни на кого не глядя, стал есть.
«Партизан, – неприязненно подумал Федор, – вроде свой, а глаза прячет. Нашел себе дружка Роман, ничего не скажешь…»
Уехали гости под утро. Федор их не только накормил, но и дал выпить: самогонка, несмотря на войну, в селе у каждого была – мало ли для чего потребуется. Думая о золоте, он выгнал корову из хлева и погнал к реке. Неожиданно послышались выстрелы. Нехорошее предчувствие шевельнулось в душе Федора. Он, оставив корову, выбежал за село. В километре от него, в направлении леса, гнал коня Евсей. Позади его сидел Роман и отстреливался из трофейного автомата: за ними гнались на конной подводе немцы. Сразу Федор и не сообразил, откуда они взялись. Потом понял: немцы ехали в Рубеж со стороны деревни Бережновка. В дороге и встретились.
До леса оставалось метров двести или триста, когда Роман покачнулся и неуклюже, медленно стал подниматься. «Попали», – мелькнула у Федора Страшная мысль. Ему хотелось закричать Евсею: «Поддержи его, поддержи Романа!». Но Евсей, не оборачиваясь, гнал коня. Роман еще какое-то время держался, потом тяжело рухнул в снег…
Не дожидаясь беды, в то же утро, Федор с семьей ушел в лес.
Евсея тогда он больше не видел. Слышал, что его вроде как поймали и теперь он служит в Городокской полиции. Встретился с ним после войны. Постояли они посреди улицы, ненавидяще глядя один на одного, и разошлись. Все тогда было им ясным без слов. Оказалось, что не все.
Сгорбившись над золотом и как-то еще больше постарев, дед Федор вспоминал прошлое, когда услышал голоса, доносившиеся с улицы. Он очнулся от мрачных дум и, не отдавая себе отчета в том, что делает, машинально схватил коробку, сгреб в нее вместе с землей драгоценности. Закрыв, сунул ее себе под телогрейку и вылез из погреба.
Во дворе над бывшим полицаем согнулись врач с участковым, они о чем-то тихо говорили. Евсей коварно щерился в небо. Казалось, он все видел и знал.
Дед Федор последний раз глянул на Евсея и, не оборачиваясь, торопливо пошел домой. Врач с участковым рассеянно поглядели ему вслед и опять склонились над покойником.
XII
За гробом, который одиноко лежал на возе, шли с десяток ветхих старушек, четверо мужчин с лопатами, да потерянно бежала в стороне овчарка, провожая в последний путь своего хозяина. Время от времени она останавливалась, принюхивалась и зло скалилась на редких встречных прохожих.
Из окон домов и из-за заборов на похоронную процессию глядели рубежцы. Они скупо бросали реплики. Кто осуждающе, а кто так, чтобы не молчать.
– Гляди ты, в церкви отпевали.
– Так не собака, а человек все-таки.
– Оно так, да не совсем.
– Ладно, он уже отжил свое.
– Один жил, один и умер.
– Все помрем.
– Что заслужил, то и получил.
– Теперь ему уже все равно.
– Не скажи: суд Евсея еще и на небе ожидает. Точно, ожидает.
– Этого никто не знает.
– Ты, может, и не знаешь, а я знаю.
– Упокой его грешную душу, Господи.
– О-хо-хо…
Молчаливо двигалась процессия. В ее малолюдности было что-то отталкивающее и зловещее. Быть может, поэтому конь, тянувший воз с покойником через глубокую выбоину, остановился, после чего долго не хотел идти дальше.
– Все не так, как у людей, – бросил кто-то.
Это была чистая правда: жил Евсей вроде бы и рядом, с людьми, а без них, боясь своего прошлого и опасаясь настоящего.
Жил дико, словно зверь…
Перед самым кладбищем овчарка Евсея остановилась, присела к земле, опустила голову, потом вдруг вскочила и зло залаяла на стоявшего у забора лысоватого небритого мужчину, который придерживал за уздечку большого черного коня, запряженного в старый воз. На возу лежала охапка соломы, а на ней сидела худая скуластая женщина. Возле нее мостился чернявый парень лет двадцати пяти. Женщина испуганно поглядывала то на покойника, то на собаку, то на парня, который поминутно шмыгал своим вислым носом.
– Пошел! – хлестнул по земле кнутом приезжий мужчина.
Овчарка зашлась еще большим лаем, но близко к возу не подходила – боялась. Успокоилась только на кладбище, смиренно присев возле свежевыкопанной могилы.
– Полюбуйтесь! – раздался чей-то голос. – Молчит, будто оплакивает своего хозяина. А он, когда живой был, не жалел ее, почти не кормил. Вот она, собачья верность.
Его поддержали.
– У собаки тоже сердце есть.
– Правда. Но откуда собаке знать о делах Евсея?
– Вот!..
Когда вырыли яму и стали опускать в нее гроб, пошел дождь: мелкий, колючий, зарядивший надолго. Мокрая земля потемнела, осунулась.
– Дьявол! – вырвалось у кого-то.
Почти все поглядели на покойника, лицо которого было серым, с желтизной, словно вылепленным из залежавшегося парафина, и каким-то уж очень отрешенным, холодным.
Кладбище вскоре опустело. Осталась только овчарка. К ней, словно неожиданная тень, присоединилась Мария Лемешевич. Хмурая, вся в черном, она молчала и ненавидяще смотрела какими-то сумасшедшими глазами на свежую могилу. Ни звука больше не издала и собака.
Бабка Вера, ходившая на похороны бывшего полицая, осуждающе заметила дома:
– Похоронили Евсея в старом костюме, нового он так себе и не купил… Прости Господи, грех переговаривать…
Старуха перекрестилась на образ.
– Тебе то что? – хмуро спросил дед Федор. – Как жил, так и помер.
– Оно так. – Бабка Вера вздохнула, скорбно глянула в окно на залитый рекой огород. – Все там будем. И святые, и грешники, как в Писании писано.
– Будем, – проворчал дед Федор. – Не накаркай, раньше срока.
– Так и есть, – словно не слыша супруга, продолжила свою мысль бабка Вера. – Но ничего, ничего: одни умирают, а другие приезжают.
– Ты это о ком? – не понял старик.
– О молодице с сыном, которых с Городка привезли в наше село, – объяснила бабка Вера. – Жить эта молодица со своим хлопцем тут будет.
– В Рубеже?
– Может быть.
– В Рубеже пустых домов нет.
– Нет… Вот только дом покойного Евсея.
– Побойся Бога.
Дед Федор укоризненно уставился на супругу.
Бабка Вера указательным и большим пальцами вытерла уголки глаз.
– А что?
– Это я у тебя спрашиваю.
– О чем ты спрашиваешь, о том я и рассказываю… Говорят, что мужчина, который привез молодицу с сыном, вроде как родственник Евсея. А молодица эта – родственница этому мужчине. Значит, она покойному Евсею тоже не чужая.
– Вот как ты рассудила.
– Как люди, так и я…
Бабка Вера сняла с вешалки платок, накинула на голову и вышла в сени.
Дед Федор, глядя в окно на широкую реку, задумался.
*****
В этот же день Алексей засобирался в Минск.
– В городе, конечно, лучше, – с обидой в голосе обронила Надежда Казимировна, укладывая в дорожную сумку домашние припасы.
Алексей ничего не ответил: ему было жалко мать.
– Может, останешься? – спросила она с надеждой в голосе.
– Нет, – пряча глаза, выдавил Алексей.
– Что ж, гляди сам, – проговорила мать.
Опустив голову, она вытерла краем платка мокрые глаза.
– Рубеж не забывай, семью нашу помни. – Степан Федорович обнял сына. – А если что понадобиться, пиши. Мы хоть и небогато живем, но зато все свое, не из магазина… И приезжай, приезжай почаще…
Алексей глянул на поваленный льдиной забор. На нем обозначилась ровная серая лента засохшей пены: блестевшая на солнце вода уже спадала. Она скатывалась в реку, обходя верхушку широкого обрыва, который с каждым паводком все ближе и ближе подходил к дому Жилевских.
Глава вторая
I
Целый день в Минске было холодно. И только вечером погода переменилась: ветер потеплел, рваная туча, космы которой спадали на крышу двадцатидвухэтажного Дома мод, самого высокого здания в Минске, разбухла и пролилась. Остатки ее, похожие на испуганных вороных жеребят, торопливо подались за горизонт. В темнеющей высоте неба показалась луна. Ее жидкий свет, смешиваясь с неоновыми огнями, погнал сумрак в парки и скверы, на старые улочки и переулки, в подворотни. Город, глянув на себя в зардевшиеся лужицы, повеселел, ожил. У билетных кинокасс и газетных киосков выросли шумные очереди. На Ленинском проспекте, где строилась первая линия метро, расхозяйничались воробьи. Гладя на них, прохожие замедляли шаг, останавливались и жадно вдыхали сырой, сладковатый запах размякшей, но еще холодной земли. Довольные, переговаривались:
– Потеплело.
– Весна в этом году ранняя.
– Ранняя и буйная. Вон на Полесье воды сколько. Что на море.
– Да, давно такого паводка не было.
– Машеров туда вылетел, по телевизору показывали.
– Понятное дело: Машеров – первый секретарь ЦК нашей партии, ему надо поглядеть, что и как, принять меры.
– Это какие такие меры?
– Пострадавшим от паводка людям помочь. Вот какие.
– Нам тоже не мешало бы помочь.
– Это чем же?
– Деньгами: зарплаты добавить, пенсии.
– Хватил… Тут о наводнении речь.
– Понятно. У нас в Минске тоже мокровато.
– И дожди обещают. По радио передавали.
– Сыро стало, правда, но свежее…
Постепенно городской гул и людской говор притих. Небо еще больше потемнело. К нему из поверхности шершавого асфальта медленно и почти незаметно поплыли струйки тумана – верный признак ухода холодов.
II
Электронные часы завода радио- и телевизионных футляров производственно-технического объединения «Горизонт» высвечивали время, которое уже близилось к полуночи. Заканчивалась вторая смена.
– В цехе №21 на слесарно-сборочном участке рабочие готовили к погрузке новый станок для обработки древесно-стружечных плит. Закончив сборку, его отправляли заказчику —мебельному объединению из России, представитель которого, крупный, жилистый мужчина с кривым носом, сидел в цехе с самого утра. Глядя, как рабочие неторопливо смазывают основные узлы станка, он нетерпеливо бросил:
– Я бы попросил – быстрее!
– Ты не гони, – недовольно заметил ему Андрей Максимович Захаревич, пожилой слесарь с одутловатым болезненным лицом. – И так досрочно сделали.
Его поддержали.
– Не пожар.
– Если приспичило, то езжай без станка.
– Действительно.
– Станок и нашему заводу сгодится – футляры для телевизоров делаем…
Рабочие зашумели, собрались идти на перекур.
– Ладно, не базар, – повысив голос, остановил их старший мастер цеха Сергей Борисович Прогудин, худощавый лысеющий мужик с маленькими глазками и злым хрипящим голосом. – Давайте заканчивайте и грузите, а то и вправду заказчик уедет.
– Уеду… – Мужчина, почесав нос, кивнул и внимательно осмотрел станок. На станине, где крепился вал пилы, несколько болтов были зажаты не до конца, а один из них и вовсе выступал на треть. – А это еще что?..
– Продолговатое лицо представителя заказчика станка стало наливаться краской.
– Что опять не так? – Олег Далидович сжал в своих длинных костлявых пальцах увесистый гаечный ключ. – Мы тут стараемся, а вы все недовольны.
– Болты не закрутили. – Мужчина показал рукой на станину станка. – Посмотрите.
– Сейчас закрутим. – Далидович нервно покрутил головой. – Еще ж работаем… Только вы выйдите из цеха и не мешайте.
Он пристукнул ключом по станине и стал заворачивать выступающий болт.
Прогудин, наблюдавший за этой сценой, сделал вид, что ничего не видит.
Когда все болты были закручены, как и должно быть, рабочие проворно зацепили станок тросами.
– Поднимай! – скомандовал старший мастер.
Статный рыжеусый богатырь Ленька Копыш включил кран-балку. Тросы натянулись и станок, поднявшись, мягко опустился в кузов грузовика.
– Вот и все, – не то с облегчением, не то с сожалением обронил Ленька.
МАЗ, осевший под тяжестью станка, медленно выехал из цеха. Рабочие между тем расходиться не торопились. Стояли, перекидывались незначительными фразами, поглядывали в настежь открытые железные ворота, за которыми гуляла разбавленная лунным светом сырая тьма. Некоторые уже собирались выйти на воздух, передохнуть, но тут появилась тучная фигура Настасьи Михайловны Забродиной, уборщицы цеха. Шла она неторопливо, переваливаясь с боку на бок, как гусыня. Еще издали, окинув хозяйским взглядом цех, проговорила:
– Конец смены, а они стоят… Стружку кто убирать будет?..
– Уберем, Михайловна, не ворчи. – Бригадир фрезеровщиков Сергей Иванович Кутько пригладил жидкие, совсем седые волосы, одел черный, замасленный берет. – Пошли за вениками.
Он направился в кладовую, но тут же вернулся: на дверях кладовой висел замок. В сердцах бросил:
– Опять кладовщицы нет…
– Ушла Залесская, – обронил Прогудин. – Отпустил я ее. Говорит, что заболела, температура.
– Вот девка! – воскликнула уборщица. – В парке она, на танцульках. Я через парк на автобусную остановку хожу, видела ее. – Настасья Михайловна покачала головой. – Воспитывать Марину надо.
– Надо, согласился старший мастер, вытирая красные, слезившиеся глаза. – Вот ты бы, Михайловна, с ней по-женски и потолковала, а?..
– Послушает она меня, – проворчала уборщица. – Старая я с Мариной по душам говорить, да и не умею. Пусть вон молодые поговорят, а лучше – домой к ней сходят, узнают, как живет. Ленька или Ваня.
Уборщица уставилась на Ивана Даниша, коренастого русоволосого фрезеровщика. Парень, заметно краснея, проворчал:
– Что я, воспитатель?..
Заметив внимательный взгляд бригадира, опустил глаза.
– Начальство у нас на что? Ему и надо побеседовать с Мариной, – подвел итог разговора о кладовщице Ленька Копыш.
– Побеседуем, – пообещал Прогудин и, обращаясь к Копышу, спросил: – Ты у нас кто?
– Слесарь, – растерявшись от такого вопроса, ответил Ленька. – А что?
– А то, что начальство у нас знает без тебя, чем заниматься. – Сергей Борисович нахмурился. – Понял?
– Понял, – буркнул Копыш. – Сказать уже ничего нельзя.
– На собрании будешь говорить.
– Ладно, Борисович, не горячись, – добродушно глянув на него, проронил Кутько. – Домой пора…
Рабочие стали расходиться. Смена вскоре закончилась.
III
За проходной Ивана Даниша нагнал Кутько. Некоторое время они шли молча. Потом, как бы между прочим, Сергей Иванович спросил:
– В общежитии у тебя все нормально?
Парень пожал плечами.
– Нормально.
– Алексей к родителям уехал?
– Да.
– Понятно… Невеста у него есть?
Даниш насторожился, глянул искоса на бригадира: лицо серьезное.
– А что?
– Просто так, спрашиваю.
– Есть.
– А у тебя?
Иван сделал вид, что не понял вопроса.
– Ты извини меня. – Кутько смущенно кашлянул в кулак. – Я вижу, нравится тебе наша кладовщица…
Даниш, внутренне напрягшись, молчал.
– Дурного не думай. Ты у меня в бригаде и мне, сам понимаешь, не все равно. Я, может, и не говорил бы тебе этого, да Михайловна правильно сказала: молодым с Мариной надо побеседовать. Вот ты и возьмись за это дело. В кино пригласи, а может, и вправду к ней домой сходи. Глядишь, и сойдетесь, поженитесь. Вам хорошо и производству польза: раньше времени Залесская со смены уходить не будет. Договорились?..
Кутько остановился, пытливо поглядел в глаза парню. Иван опустил голову и тихо, с затаенной болью, проговорил:
– Я бы, Сергей Иванович, женился на Марине, да только она со мной жить не будет.
– Это почему? – не понял бригадир.
– Не нравлюсь я ей, – совсем тихо и как-то обреченно сказал парень. – Да и где жить, если бы даже мы поженились… Квартиры у меня нет, а Марина в общежитие, думаю, не пойдет – городская.
– Ты не спеши с выводами? – Сергей Иванович покрутил головой. – Молодые вы еще, все впереди.