Полынь-вода

– Давно.

– Ты где сейчас работаешь?

– В Минске, на заводе.

– Кем?

– Фрезеровщиком.

– Понятно. Надолго приехал?

– Погляжу.

– Гляди хорошенько. – Колька усмехнулся. – Ты ж вроде жениться собрался.

– С чего ты взял?

Алексей насторожился.

– Люди говорят.

– Я пока еще не знаю, а они уже знают.

– Ладно тебе, секретчик. Пошли лучше на стадион, там вертолет прилетел, привез что-то.

– Пошли, – согласился Алексей.

По дороге Колька прямодушно заметил:

– Я слышал, что в Долине до твоей Гали какой-то хлопец свататься собирается. Ты гляди, а то отобьют девку.

Алексей, чувствуя, как комок горячей ревности подпирает к горлу, остановился, глухо спросил:

– Ты откуда знаешь?

– Да Микулиха моей матери рассказывала, а она мне.

– Интересно…

Алексей резко повернулся и пошел, не оглядываясь: недавнего приподнятого настроения как не бывало. Следом поспешил Колька.

На стадионе и вправду стоял вертолет. Возле него кучились рубежцы, в основном женщины: ждали, пока выгрузят хлеб, муку, крупы, ведра, сапоги, другие продовольственные и промышленные товары, необходимые во время паводка. Среди односельчан была и Галя со своей матерью. Когда выгрузка закончилась, из вертолета вынырнул невысокий толстяк с круглым бабьим лицом. Он надел белый халат, поставил вместо прилавка деревянный ящик из-под пива. Примостив на него весы, резким голосом потребовал:

– Станьте, товарищи, в очередь!

Женщины загалдели, попробовали построиться в очередь, но из этого ничего не вышло: каждая норовила стать первой.

– Спокойно, товарищи, – предупредил продавец. – Вечером прилетит еще один вертолет. Без товаров не останетесь.

– А нам ждать некогда, – отрезала статная рыжеволосая молодица Мария Коледа. – Нас дети малые дома ждут.

Напирая на товары, бабы ее поддержали.

– Вот именно.

– Начальник нашелся.

– Женке своей будешь команды раздавать.

– Продавай без очереди…

– Тьфу, ты, – плюнул толстяк. – Что кому давать, говори!..

Колька рассмеялся:

– Цирк.

Алексей промолчал, подождал, пока Микулиха проберется к «прилавку», и подошел к Гале.

– Сегодня выйдешь, как стемнеет?

Галя стыдливо оглянулась на мать.

– Лучше завтра. Родители из погреба бульбу вынесли, сегодня перебираем. Наверное, управимся поздно.

– Ладно, – повеселел Алексей. – Завтра так завтра

*****

К вечеру река очистилась ото льда. Вешние воды, отхватив себе добрую часть села, неслись к Горыни и уже по ней дальше. Самым надежным транспортом в Рубеже стали лодки.

VI

С ночи сырела в мглистом тумане рань. По Чакве в сторону леса тянулись одна за другой плоскодонки: первое дело рубежцев в паводок – заготовка дров.

Дед Федор с Алексеем выехали затемно. Брюхатая лодка, чернея смоляными деревянными боками, шла резво: старенький отцовский мотор «Москва», которым управлял Алексей, работал ровно. Старик, сидя спиной к встречному ветру, спокойно дремал.

За селом свернули в широкую канаву, которая соединяет реки Чаква и Льва. Берега канавы едва обозначались среди прибывной воды, но течение в ней было сильное. Плоскодонка пошла медленнее. Алексей добавил газу и вскоре, миновав соседнюю деревню Заболотье, въехали в лес. Полузатопленный, выглядел хмурым и настороженным. С одной стороны – заболоченная бобровая падь, с другой – густо заросшие молодью березы, ольхи, дуба. Настоящие волчьи места. Вокруг тихо и голо. Природа, кажется, задумалась о чем-то важном и вечном. Даже гул лодочного мотора не мог разбудить эту вековечную думу.

Неожиданно лодку тряхнуло, и днище ее поехало по чему-то твердому. «На бревно наскочили», – догадался Алексей. Он заглушил мотор, попробовал веслом вытолкнуть из-под плоскодонки бревно, черный прогнивший конец которого выступал из воды, но тщетно.

– На мель греби, – посоветовал старик.

Алексей направил лодку к берегу, где стал вытаскивать бревно. Помогал дед Федор. Вдвоем они, наконец, вытащили черный заплесневелый брус.

– Это ж с креста, – удивился Алексей. – Откуда он тут?

Старик осмотрел мокрый брус, провел по нему ладонью, задумчиво проронил:

– Тут неподалеку немцы в войну людей расстреливали. Крест, видно, с чьей-то могилы вода вымыла. Давай на сухое место вынесем, пускай лежит, доживает свой век.

– Может, с собой заберем? – предложил Алексей.

– Для чего? – не понял старик.

– На дрова пойдет, – объяснил Алексей.

Нагнув голову, дед Федор исподлобья глянул на внука и холодно отрезал:

– Крест – Божий знак. От Бога все на земле. Все. Порежешь крест – порежешь себя, живого. Знай.

– Извини, – виновато обронил Алексей. – Не подумал.

– Не подумал, – проворчал старик. – Думать надо. Не малый уже…

Брус с креста вытянули на берег и ехали дальше молча. Плоскодонка шла по тихой лесной реке Льве. На изломе ее, у огромного старого дуба, остановились. Привязали лодку к его узловатому могучему корню, который спускался к воде.

Дед Федор подошел к дубу, разгреб ногой прошлогодние листья. На одном из толстых корневых ответвлений дерева открылось заплесневевшее дупло.

– Что это за дупло? – спросил Алексей.

– Это? – Старик вынул из круглого ровного углубления сучья, сухую траву, вытер стенки. – Это ступа. В войну в ней люди, которые ушли в лес от немцев, зерно толкли. Пшеницу, жито, овес… Все, что заготовили. Тут, у дуба этого, и жили.

– Не знал я.

– Будет час, расскажу, что тогда было. – Дед Федор по-хозяйски глянул по сторонам. – Неси топор, пилу…

Взялись за работу. Валили сухостой: ольху, осину, березу. Старик ловко подрубал ствол дерева с той стороны, куда оно клонилось, а потом, уже вдвоем, спиливали. Когда лодка была загружена, сели обедать. Дед Федор как бы между прочим спросил:

– Война будет или нет? Что там у вас в городе говорят?

– Не должно, – неуверенно ответил Алексей.

– Не дай Бог, – промолвил тихо старик. – Нет большего несчастья, как война, нет…

Дед Федор достал папиросы, закурил.

– Наверное, это так, – обронил Алексей.

– Не наверное, а точно, – поправил дед Федор. – Помню, мой батько – твой прадед, значит, пришел с первой мировой войны. На груди – четыре георгиевских креста. Мы, дети, мать моя, глядим на батьку, любуемся – герой! А он на другой же день снял эти кресты и в сундук положил, на самое дно. Нам даже обидно стало: показал бы сначала себя людям, пускай бы поглядели. Награды ведь заслужил, не украл. Сказали ему об этом, а он так горько ухмыльнулся, точно сырую редьку съел, и говорит: «Пускай их лучше добрые люди не видят». А вечером, как собралась в хате родня, пришли соседи, стал про войну рассказывать. Говорил зло, нервно. Я всего не помню – малый был. Но одно запомнил на всю жизнь. В первом бою выстрелил батько в австрийского солдата. Глядит – убил. Страшно ему стало, давит что-то внутри, как кто душу вынимает. А ночью сон приснился: трое щенят вокруг ног его бегают, пищат жалостно, точно дети малые плачут… Знающие люди объяснили: у того солдата трое деток было. Вот так… – Старик замолчал. Сидел, неторопливо докуривая папиросу, глядел куда-то вдаль своими выцветшими глазами, думал о своем. Потом тихо и твердо сказал: – Война – это горе, потому что человек человека убивает.

– Горе, да не для всех, – вставил Алексей.

– Как это – не для всех?

– Так… Евсей, говорят, в войну паном ходил. Не то, что сейчас: идет, сгорбившись, тихо, осторожно, точно не по земле ступает, а по льду.

– Вон ты про что. – Дед Федор пытливо глянул на внука. – Люди, как и деревья в лесу, – неровные. Евсей, что этот сухостой: корень вроде есть, а жизни нет. Он, я тебе скажу, с детства порченый. Я его хорошо знаю, хотя мы и не дружили: Евсей за меня на лет пять моложе. Помню, как-то в Рубеже у нас – давно это уже было, до войны – собаки бешеные появились. Стали искать охотников, кто бы их побил. Пообещали хорошо заплатить, но никого не нашли. Вызвался только Евсей. Вместе с бешеными собаками он загубил немало здоровых, которые у своих хозяев не на привязи жили, а так, свободно. Щенят Евсей тоже не жалел.

– Вот, гад! – не выдержал Алексей. – Не зря он полицаем был.

– Какой из него полицай?.. – Старик махнул рукой. – Выгоду искал, вот и в полицию подался.

– Все равно же был в полиции, – возразил Алексей.

– Был. Жизнь его темная, незавидная, как и он сам. Да и боялся Евсей немцев, не хотел умирать. Он, что бы ты знал, и в партизанах был.

– В партизанах?

– А как же. – Старик кивнул. – С Романом, братом моим, – его в сорок третьем убили, – в одном отряде был.

– Я и не знал.

– Ты, Леша, много чего не знаешь, много… Да и мне самому не все ведомо. Люди раньше говорили, что батько Евсея не местный, родом из Городка. Мужик пьющий и гулящий. Сидел за кражу. А яблоко от яблони, известное дело, далеко не катится. Потому и Евсей такой… – Старик крутанул головой, огляделся, точно искал подходящее слово и выдал: – Такой, как вьюн – скользкий и гадкий. А главное, работать не хочет и никогда не хотел. Люди постарше это знают… Ладно, давай домой собираться. Наговорились мы сегодня, пора и честь знать.

Старик поднялся, стал укладывать инструмент. Алексей столкнул с песчаного берега осевшую лодку, опустил в воду мотор. Подкачивая в карбюратор бензин, спросил:

– Евсей пятнадцать лет отсидел?

– Вроде.

– А в какие годы он сидел?

– В сорок пятом или в сорок шестом его посадили. А пришел он из тюрьмы уже в тысяча девятьсот шестьдесят первом. Сразу после того, как Гагарин в космос полетел.

– А чего Евсей назад в село вернулся? Люди с ним и говорить не хотят.

– Чего? – Дед Федор на минуту задумался. – Земля своя позвала. Зверь и тот до родных мест приходит. А Евсей все ж человек. Так-то. Поехали…

Заходящее солнце уже золотило деревья. Отражаясь в воде, прыгало по волнам. Лес начал тускнеть. Над ним растворялась едва заметная дымка испарины. Сладко пахло прелью.

VII

Молодежи в клубе было мало: буйный паводок крепче родительского слова держал рубежских хлопцев и девчат по домам. Те, что пришли, уместились в зале для танцев на скамейках. Сидели, подпирая холодные, выкрашенные в зеленый цвет стены, скучающе поглядывали на две-три отчаянные пары, что кружились под заезженные хрипловатые пластинки, перекидывались незначительными фразами.

Несколько парней стояли у дверей, молча курили.

– Может, потанцуем? – предложил Алексей Гале.

– Не хочется, – отказалась она. – Лучше пойдем, погуляем…

Провожаемые любопытными взглядами, они вышли из клуба и, не сговариваясь, направились к реке.

– Ты чего такая грустная? – спросил Алексей.

– Так.

Девушка пожала плечами.

– Что-нибудь дома?

– Не знаю, – Галя улыбнулась, но улыбка вышла какой-то виноватой, жалкой. – Как-то все не так у нас.

– Почему?

Алексей с тревогой взглянул на Галю.

– Ты опять уезжаешь.

– Я приеду.

– Приедешь… Не в этом дело. Я хочу, чтобы мы постоянно были вместе. А то ты – там, я – тут. Боюсь я чего-то, боюсь… Да и мать моя недовольна. Говорит, обманешь ты меня.

Да ты что?.. – Алексей обнял Галю, прижался щекой к ее пахнущим мятой волосам. – Мы будем вместе, подожди немного…

Сказав это, Алексей замолчал: он не знал, когда это будет. И будет ли вообще. Жизнь, вначале такая простая и ясная, особенно в школьные годы, оказалась гораздо сложнее и труднее. Отслужив два года в армии, Алексей оказался на распутье: не было пока ни профессии по душе, ни квартиры в Минске, где работал, ни денег в запасе. И будущее виделось смутно, как дальний тополь в ночи.

Галя, почувствовав невеселое настроение Алексея, взяла его за руку:

– Я буду ждать.

– Ты правду говоришь?

– Да…

Алексей благодарно сжал мягкую ладонь Гали.

– Я часто думаю о жизни. Вообще о жизни и своей личной в частности. И знаешь, пришел к выводу: человек по своей природе не слабый, но только в том случае, если к чему-то стремится.

– А ты к чему стремишься? – прямо спросила Галя.

– Для начала твердо стать на ноги.

– В каком смысле?

– Во всех смыслах, – прямо ответил Алексей. – В профессиональном, материальном, служебном, если хочешь. Только в этом случае можно быть собой. В хорошем смысле этого слова. Жить для себя, своих близких, просто для людей.

– Наверное, это немало, – предположила Галя.

– Наверное, – согласился Алексей.

Река встретила их холодом. По ее свинцово-темной поверхности гулял порывистый ветер. На затопленные огороды, улочки и переулки волны выбрасывали грязную пену. Чаква предостерегающе шумела.

– Хочу тебя спросить кое-что…

Алексей замялся.

– Спрашивай.

– Ты извини… Говорят, жених у тебя в Долине есть…

Галя смутилась.

– Навязывается там один…

– А ты?

– А что я… Мне ты люб…

– Гляди, – отгоняя недобрые мысли, обронил Алексей. – Я делиться тобой ни с кем не буду.

– Точно?

Девушка смотрела прямо, испытующе.

– Я сказал, – отрезал Алексей.

Галя повеселела, довольно проронила:

– Хорошо…

Они хотели идти домой, как услышали шумные всплески воды: кто-то плыл в лодке. Когда они приблизились, Алексей узнал в ней Еремеева. Лодка свернула в ближайший переулок, уткнулась в песок. Илья матерно выругался. Спустя минут пять, сгибаясь под тяжестью лодочного мотора, который, по всей видимости, испортился в пути, Еремеев неуверенно протопал в сторону Каменки – улицы, вымощенной булыжниками.

Алексей с Галей переглянулись и пырснули со смеха.

Илья остановился, глянул в их сторону. Никого не увидев, побрел дальше.

– Пора и нам. – Галя взяла Алексея под руку. – Ночь, а мы гуляем…

– Пошли…

В спящем селе мерцали редкие огоньки. В густеющей тьме неба показалась на мгновение вечерняя звезда – Венера. Ее отражение золотой каплей упало на чернеющую воду, игриво качнулось и тут же исчезло.

IX

Евсей, несмотря на поздний час, еще не ложился. Сидел возле открытой грубки, грел свои старые кости. У ног его терся облезлый черный кот с оборванными ушами. Кот часто и надолго пропадал из дома, но всегда возвращался. Перед самым паводком, после недельной отлучки, он опять появился в доме. И теперь сидел с хозяином, скрашивая его одиночество.

Дрова уже догорали. Евсей тяжело поднялся, достал из шкафчика начатую банку кильки, дал коту.

– Ешь.

Кот лизнул и отвернулся.

– Паскуда, – обозвал кота старик.

Он взял банку, поставил обратно. Снова сев к грубке, тупо уставился на затухающий огонь. Тепла от него уже не было, но вот от углей исходил жар. Он впивался в кожу Евсея, проникал внутрь, до самых костей. Жар нагонял дремоту.

Со двора вдруг донеслось глухое рычание собаки, короткий лай. Евсей насторожился, неохотно поднялся, зашаркал к окну. Откинув занавеску, стал вглядываться в густую темень. Возле калитки кто-то стоял. Надо было идти, посмотреть, кто это. Суетливо потоптавшись, Евсей надел телогрейку, вышел на крыльцо. Тревожно спросил:

– Кто там?

– Собаку привяжи, – хрипло раздалось из темноты.

По голосу старик узнал Еремеева. «Принесло», – подумал зло.

Включив фонарь, что висел над дверью, прикрикнул на собаку:

– Ляг!

Овчарка зарычала и пошла в дальний угол двора. Шатаясь, Илья подошел к Евсею.

– Добрый вечер.

– Кому добрый, кому не совсем, – хмуро проворчал старик, невольно отворачиваясь и отступая от удушливого перегара гостя.

– Ты что ж, не рад? – недобро щуря припухшие глаза, спросил Еремеев. – Не рад?!

– Рад, рад…

Евсей, зная буйный характер пьяного Ильи, трухнул.

– Рад – угощай. – Еремеев подобрел. – Как-никак, а я гость.

– Чем же я угощу?

– Самогоном.

– Да откуда ж он у меня?.. Нет самогона.

– Не бреши. – Илья предупреждающе покрутил корявым пальцем перед прыщеватым, облезлым носом Евсея. – Я носом чую…

Пьяный Еремеев часто ходил по домам, где выпрашивал, а где требовал выпить. Бывал он и у Евсея.

– Я чувствую, – повышая голос, проговорил Илья. – Выпить у тебя есть!..

Старик, понимая, что от Ильи так просто не отделаешься, повернулся и молча поплелся в дом. За ним, спотыкнувшись на пороге, ввалился Еремеев. Расстегнув мокрый кожух, долго шарил глазами по комнате, служившей кухней и передней одновременно, примериваясь, куда бы его повесить. Наконец заметил на стене гвоздь. Повесил на него. Не снимая шапки, бухнулся за стол.

Евсей принес из кладовой полбутылки мутной сивухи. Подумав, достал из шкафчика недоеденную рыбную консерву, кусок сала, черствый хлеб.

Притихший Илья напряженно ждал. Его тяжелые водянистые мешки под глазами нервно вздрагивали, худой кадык то и дело уходил вверх, теряясь под небритой несколько дней щетиной.

Старик разлил самогонку. Гостю – полный стакан, себе – половину. Не дожидаясь приглашения, Еремеев осторожно взял стакан и, задирая голову вверх, надувая до красноты жилистое горло, медленно выпил. Евсей поднес свой стакан ко рту, но тут же поставил обратно: его тошнило.

– Прикуси сначала, – осоловело посоветовал Илья, доставая негнущимися пальцами кильку.

Евсей вздохнул:

– Меньше бы ты пил.

– Ты что ж, попрекаешь? – Илья, перестав жевать, набычился. – А-а?..

– За что же мне тебя попрекать. – Евсей пожал худыми плечами. – Жалею…

Илья вперил угрюмый взгляд в Евсея. Тяжело ворочая языком, медленно проговорил:

– Раньше надо было жалеть. А сейчас чего ж… Себя лучше пожалей. Желтый весь… Помрешь скоро…

– Ты что ж говоришь, – выдавил Евсей, – против ночи…

Разговоров о смерти он не терпел – боялся ее, хотя и понимал, что не вечный и никуда от смерти не денется, а все равно думал о ней со страхом. Даже не со страхом, а ужасом. Может, потому, что сам не раз сталкивался со смертью, а может, потому, что самому когда-то пришлось убивать…

– Помрешь, – упрямо повторил Еремеев. – Николая Стреху помнишь?.. Он тоже перед смертью пожелтел весь. Врачи его от желтухи лечили, а у него рак был.

Кровь хлынула в голову старика. Дышать стало трудно, в ушах отрывисто застучало. Евсей медленно поднялся, прошипел:

– Выйди из хаты…

Илья до хруста в пальцах сжал кулак, угрожающе выдохнул:

– Я тебе этого не забуду… Ты давно нарываешься, давно…

Старые счета были у Ильи Еремеева к Евсею. Старые, да крепкие.

Это случилось в середине шестидесятых годов, когда Илья учился в четвертом классе. После занятий он играл с ребятами на колхозном кукурузном поле в войну. Тихо пробираясь сквозь высоченные стебли, нос к носу столкнулся с Евсеем. Оба перепугались.

– Дядя Евсей, – удивился Илья, – ты чего тут?

– Кукурузу сторожу, – боком закрывая мешок с отборными початками, шепотом проговорил Евсей.

– Ты же не сторож, – тоже переходя на шепот, усомнился Илья.

– А тебе что?!

Евсей смерил паренька хмурым взглядом.

– Кукурузу воруешь, – пугаясь своей догадки, проговорил Илья.

– Я?.. – Евсей вытаращил свои рыбьи глаза. – Ах ты, щенок вшивый!

Он схватил парня за ухо и, выкручивая его, резко толкнул. Илья упал, от страха и боли ужом скользнул в гущу кукурузы и оттуда, убегая, крикнул:

– Все расскажу бригадиру.

– Поглядим, – с ехидной злостью обронил Евсей.

Он достал из кармана огрызок химического карандаша и, слюнявя его, вывел каракулями на своем мешке: «Еремеевы». С этим мешком направился прямо в школу, к директору, мол, смотрите, чем ваши ученики занимаются – колхозную кукурузу воруют. Скандал получился большой. Мало того, что Илью гневно отчитали на общем собрании школы, так еще вдобавок нехорошо прописали о нем в районной газете, где заодно мазнули грязью и его родителей, вспомнив, что они не хотели вступать в колхоз. С этого случая учеба и жизнь Ильи пошли наперекосяк. Постоянно ощущая на себе отчужденно-подозрительные взгляды учителей и одноклассников, он стал убегать с уроков, не приходить на занятия. Еле-еле окончив семь классов, начал выпивать, пытался ездить на заработки, но нигде не мог проработать больше двух-трех недель из-за своей излишней нервозности.

– Ты еще поплачешь, – угрожающе пообещал Евсею Илья.

Он плеснул себе в стакан остаток самогонки, выпил не закусывая. Поглядел стеклянными, невидящими глазами сквозь Евсея, тяжело поднялся, процедил:

– Гад…

С трудом оделся и, едва держась на ногах, поплелся к себе домой, где его ждали тихая покорная жена – рыжая фельдшерица Галя да четверо детей, мал мала меньше.

Проводив Еремеева ненавидящим взглядом, Евсей бессильно опустился на стул, уставился на ожившую от весеннего тепла муху. Муха сонно ползала по крошкам хлеба, пожелтевшему куску сала. Перед пустым граненым стаканом, из которого пил Илья, остановилась, застыла. Глядя на нее, старик вдруг с болезненной ясностью представил свою смерть. Он почувствовал ее физически. Она где-то рядом. Быть может, сидит за столом напротив и глядит своими страшными глазами на него, Евсея, так, как он глядел на муху: сонно и равнодушно.

«Помрешь скоро», – вспомнились слова Ильи.

«Помрешь, – точно обухом стукнуло в голове. – Вот он, мой сон…»

Евсей бессознательно уставился в окно. За его немытыми стеклами кружилась тьма. Тянуло холодом и одиночеством. Как в ту ночь…

Он, Евсей Друцкий, его дружки – Андрей Мозолевич и Тихон Стасюкевич, все – полицаи из Городка, ночью постучались в хату Марии Лемешевич – жены местного участкового, которого в начале войны призвали на службу – в армию. В окне мелькнуло что-то белое, потом послышался женский голос:

– Кто там?

– Свои, – ответил Тихон.

Когда дверь открылась, он грубо оттолкнул женщину, вошел в хату, осмотрелся. Никого. Лишь спящий годовалый ребенок. Стасюкевич уставился на него, ухмыльнулся:

– В батьку.

Мать, чувствуя беду, подошла к ребенку, загородила собой, с сердцем проговорила:

– Мы-то в чем виноваты?.. Война. Побойтесь Бога…

– Бога? – Переспросил Стасюкевич. – А ты веришь в Бога? Муженек твой верит в Бога? Не верит, раз Советам служит.

– Он не верит, правда. А я веру, веру…

– Евсей! – крикнул Стасюкевич. – Возьми дитя.

Женщина побелела, рванулась взять сына, но сильный удар свалил ее с ног.

– Кому говорю! – прикрикнул Тихон.

– Бери, – нервно теребя покалеченное партизанской пулей ухо, прорычал Мозолевич.

Евсей взял дитя. Грубо, неумело, не зная, что делать. Ребенок проснулся, закричал.

– Что ж ты своего муженька, своего защитничка задрипаного в армию отпустила? Что ж не придержала, а?

Стасюкевич, наступая на женщину, опять ударил ее.

– Сука!..

Он бил пока она не потеряла сознание. Бил Марию и Мозолевич. Бил жестоко, с остервенением.

А ребенок кричал, захлебывался в плаче, точно хотел выплакать всю боль этой ночи: свою и материнскую.

– Пошли, – коротко приказал Стасюкевич и вышел с Мозолевичем из хаты.

Евсей с ребенком поплелся за ними.

– Куда его? – спросил.

– Куда?! – Тихон нервно повел мутными, полупьяными глазами вокруг, остановил свой взгляд на реке. – В воду!

– Не могу я… – Евсей задрожал. – Дитя еще…

Мозолевич нервно хихикнул.

– А я могу, – угрожающе обронил Стасюкевич и взвел курок винтовки. – Считаю до трех. Раз…

Евсей попятился к реке. Что-то человеческое, забытое за то время, когда он пошел служить немцам, шевельнулось в его душе. В какое-то мгновение он хотел кинуться в реку вместе с ребенком, чтобы уйти из этой жизни, забыть свою слабость, страх, предательство, чтобы покончить со всем разом. Но когда глянул вниз на холодную бездну, на дуло винтовки, то понял, что не сможет покончить с собой, что боится смерти, что хочет жить, жить… И он бросил дитя, вскрикнув от ужаса и отвращения…

– Господи, не оставь меня одного, – прошептал старик.

Он весь дрожал. Внутри его что-то булькало, в глазах замелькала ожившая муха. Через мгновение мух стало больше. Они начали слетаться к глазам Евсея, застилая ему свет. Он чувствовал, что вот-вот ослепнет. Как чувствовал тогда, когда впервые встретил Марию Лемешевич, когда ездил в район. Она сразу не поняла, кто перед ней. А когда поняла, то мгновенно побелела, зашаталась, безумно заворочала глазами, точно выпила стакан спирта. Чтобы не упасть, несчастная женщина схватилась за железный забор и точно прилипла к нему. Было видно, что у нее еле заметно дергалась голова…

«Живая», – подумал Евсей и сам вдруг задергался, ощущая, что жизнь от него уходит.

Теперь это ощущение повторяется…

Сцепив от страха непослушные руки, Евсей нервно тут же разжал их, встал. «До Евы надо», – мелькнула мысль. Как утопающий хватается за соломинку, так и он, ухватившись за эту мысль, стал собираться: натянул длинные резиновые сапоги, надел телогрейку, шапку. «Вылечит, старая, – билось горячей волной в воспаленном мозгу старика. – Она всем помогает – безотказная… Вылечит, я заплачу…»