Заложив руки под голову, Алексей прилег на свою кровать и уставился в потолок. Он, казалось, опускался. Все ниже и ниже. «Задавит», – вдруг с опаской подумал Алексей и инстинктивно вздрогнул. Встряхнув головой, он пришел в себя, вздохнул. Ему вспомнился дед Казимир – по материнской линии. Он умер, когда Алексей учился в десятом классе. Умер вскоре после того как отошла в мир иной бабка Маня – жена деда, после чего он не смог жить один. Бабка закрыла на ночь заслонку в грубке и задохнулась от дыма, который шел от еще догорающих угольев, просачиваясь через дверку грубки в дом. Вот и вышло, что одна нелепая смерть родила другую, такую же нелепую и бессмысленную. Впрочем, смерть вряд ли кто-нибудь назовет своевременной и необходимой. Пока человек жив, он хочет, чтобы жили его родственники, друзья и знакомые. Так спокойнее, легче, а еще – привычнее.

Алексею редко вспоминался дед Казимир. Быть может потому, что жил он в соседней деревне, почти всегда был строг и молчалив. А возможно оттого, что с дедом Казимиром у Алексея было совсем мало общего. Разве что предрасположенность к полноте да что-то общее в зеленых глазах – открытость и вместе с ней некая печаль, которая передавалась из поколения в поколение.

Однажды дед разговорился. И случилось это как раз перед 9 мая. Выдали тогда деду, как ветерану войны, орденоносцу, пакет продуктов, а с ним бутылку водки. Дед Казимир, расчувствовавшись, выпил лишнее и стал рассказывать о войне. Рассказ этот был грустный, но в то же время светлый, добрый. Его Алексей запомнил на всю жизнь.

– Было это в 1944 году, – закусив домашней колбасой, разоткровенничался дед. – Мне тогда уже было за тридцать. В самой силе. И вся эта сила на войну шла. А тут еще еды постоянно не хватало. В иные дни казалось, что собаку съел бы, если бы кто сварил или зажарил. Но об этом приходилось только мечтать. Мы ведь в сорок четвертом уже наступали. Продовольственные припасы постоянно запаздывали. Бывало, что их не привозили целыми днями. Тогда питались сухпайками – походной пищей. Вот как-то нам опять не привезли горячее. А у нас в артиллерийском дивизионе давали по одной банке тушенки на двоих. У меня и у моего командира сержанта Бурденко тоже была одна общая банка. Решили мы в перерыве боя перекусить. Где-то еще стреляют, пули свистят, а мы присели в траншее, развязали вещмешки. Я сухари достал, а Бурденко банку тушенки. Только он открыл ее, как его срочно к командиру дивизиона вызвали. Дивизион – одно название. Больше половины было убито… – Дед помолчал, вспоминая, потом продолжил свой рассказ: – Значит, вызвали Бурденко в то время, когда мы сели есть. Он говорит: ты ешь, а я скоро приду. И ушел. Я ем тушенку и не знаю, сколько оставить, хотя ясно – половину. Но как тут ясно, когда голод мучает, а он, сволочь, не хочет видеть ни половины, ни четверти. Ему все подавай. Вот и съел я всю тушенку. До сих пор не могу понять, как это вышло… Съел и испугался. Думаю, придет Бурденко, бить будет – он старше меня был, выше, здоровее… Убить может – он же голодный… И так мне сделалось жалко себя, а потом и Бурденко, что я, взрослый мужик, прослезился. За что же мне такая жизнь-паскуда, думаю. За какие такие грехи? В это время возвращается от командира Бурденко, глядит на пустую банку, на мои глаза и сам слезу смахивает. Детский сад, словом, а не военный дивизион. Нашла, значит, на нас двоих грусть-тоска, охватила жалость – не высказать. Только чувства и вышли наружу. Вот… – Дед тяжело, протяжно вздохнул. – Бывало, Леша, все в те годы: и матерились по-черному, и пили, и слезу пускали… Редко, но пускали. Мы же люди…

Слушая это, Алексей верил и не верил. Да и откуда ему, тогда еще мальчишке, было знать, где правда, а где выдумка.

– Поесть я любил, – закончил тогда свой рассказ дед Казимир. И вдруг добавил: – И женщин в свое время любил… Эх, Лешка!..

Что этим «эх» дед еще хотел сказать, Алексей так и не узнал – вошла бабка Маня. Она взяла деда под руку и повела спать. Терпеливо уложила на кровать, сняла с него ботинки и накрыла одеялом. Какое-то время смотрела на сразу задремавшего супруга, потом с горечью обронила:

– Выдохся…

Это слово прозвучало и как осуждение, и как жалость, и как запоздалое прощание с активной, молодой жизнью. Все это вместе и случилось: бабки Мани и деда Казимира не стало. А вот рассказ его помнится…

Алексей вздохнул, также тяжело и протяжно, как когда-то дед Казимир, поднялся с кровати и стал раздеваться – пора было спать.

III

День 9 мая в Минске выдался пасмурным и холодным. Невзирая на погоду тысячи людей пришли на площадь Победы, возложили цветы у памятника-обелиска воинам Советской Армии и партизанам.

На пиджаках и старых военных кителях ветеранов звенели ордена и медали, а сами награжденные, вытирая предательские слезы, поздравляли друг друга с праздником Победы и говорили: о себе, своих друзьях-однополчанах, наступившем мирном времени, о тех, кого уже нет…

– Петрович, – улыбался невысокий одноногий старик, – а помнишь, как переправлялись через Вислу?

– Как же, – отвечал сухощавый, жилистый дед в легкой летней куртке и фуражке, из-под которой вырывались еще густые, непокорные расческе волосы, – на нашем берегу сел я в лодку, а к чужому приплыл на доске от той лодки. Били нас прицельно, сильно, прямой наводкой…

– Так ведь жив остался.

– Жив, как видишь…

– Теперь нас четверо, – положив цветы к подножию памятника, тихо проговорил подтянутый мужчина лет шестидесяти пяти в темном костюме. – В прошлом году было пятеро.

Трое его товарищей, примерно одного с ним возраста, грустно закивали седеющими головами.

– Время идет.

– Ничего не поделаешь, стареем мы.

– Уходим…

Старушка в плаще одернула маленькую девочку, когда та хотела поднять яркую гвоздику, что лежала у подножия монумента.

– Не бери, – строго сказала старушка девочке, видимо внучке. – Это для солдат.

– Для каких солдат? – слезливо спросила девочка.

– Для тех, которые на небе, – объяснила старушка.

– Так высоко?

– Так…

Девочка задумалась, потом горько и безутешно заплакала. Старушка ее не утешала – сама прослезилась.

А люди все шли и шли к памятнику. Здесь были Беняш, Прокопович, Кутько и даже Залесский, на груди которого сиял начищенный орден Боевого Красного Знамени…

На площади Победы собралось несколько тысяч минчан и гостей столицы. В этой живой массе чувствовались торжественность и сила, которую никому не дано было поколебать.

В теплом воздухе звенели слова, которые разносились из громкоговорителей по близлежащим кварталам: «Победа Советского Союза в Великой Отечественной войне глубоко закономерна. Она убедительно показала великие преимущества социализма перед капитализмом, невиданную жизнеспособность и несокрушимость первого в мире социалистического государства…» После этих слов из открытого окна многоэтажного дома полилась песня «День Победы», которую вдохновенно исполнял Лев Лещенко:

День Победы, как он был от нас далек,

Как в костре потухшем таял уголек.

Были версты, обгорелые, в пыли, —

Этот день мы приближали, как могли.

Этот День Победы

Порохом пропах.

Это праздник

С сединою на висках.

Это радость

Со слезами на глазах.

День Победы!

День Победы!..

Так оно и было. И так есть.

Прогудин на парад не пошел – запил. А так как пить один он не привык, то в компанию себе взял Леньку Копыша, соседа и своего подчиненного. Его и за выпивкой можно послать, и за закуской, и за сигаретами. Сидели вдвоем, тянули после выпитой бутылки водки «Жигулевское» пиво, жевали соленую сельдь.

– Хорошо, – обронил Ленька, облизывая жирные губы, а заодно и свои рыжие усы.

На него хмуро глянул исподлобья Сергей Борисович.

– Чего ж хорошего?

– А то, что сидим дома, а не ходим как дураки по проспекту с плакатами «Слава героям!».

– Так положено.

– Кем положено?

– Кем? – Прогудин задумался, потер морщинистый лоб. Не найдя разумного ответа, ответил просто: – Нашей жизнью.

– А что, наша жизнь, вы считаете, хорошая?

Ленька, несмотря на то, что был выпивший, развивал свою мысль в одном, известном ему, направлении. И сворачивать с этого направления, похоже, не собирался.

– Хорошая, плохая… – Сергей Борисович начал злиться. – Какая вообще разница? Жизнь, она и есть жизнь.

– Вот… – Копыш крутнул крупной головой. – Все так говорят. Все… А чтобы разобраться, так нет, не хотят.

– В чем же разбираться?

– А в том, что наша жизнь не такая хорошая, как показывают в кино или по телевизору. Вот на Западе – другое дело.

– А ты был там, на Западе?

У Прогудина появилось желание немедленно выгнать неблагодарного парня из своей квартиры, но он сдержал себя: хотелось узнать мнение молодого соседа о жизни. К тому же ему, человеку, повидавшему на своем веку многое, тоже не нравилась современная действительность: слишком много везде показного, надуманного, ненастоящего.

– На Западе я не был, вы же сами знаете, – ответил Копыш. – Но то, что там лучше – факт. Мне об этом мой одноклассник рассказывал. Он вместе с родителями в Германии жил. Отец у него военный, служил там. Так даже в ГДР немцы живут безбедно, а в ФРГ вообще куча богатеев. Имеют и дома свои, и машины, и деньги на отдых. Да и в кино, посмотрите, как показывают западную жизнь. И не только в иностранном, но и в нашем. Все люди в западных фильмах обязательно в новых костюмах, модных платьях. А у нас, если взять за пример то же кино?.. Телогрейки какие-то, костюмы поношенные, мужики и бабы в сапогах. При этом все перемазанные, точно только что из кочегарки вышли… А галстуки?.. Галстуки похожи на веревки. Смотреть неприятно. Артисты в нашем кино – одни герои, которых хлебом не корми, а дай план перевыполнить. Да не кое-как, а на 100 процентов… Или вот – обязательно подвиг совершить. Даже если убьют. Это как?.. – Ленька возмущенно вздохнул. – Обман все…

Приступ злости у Сергея Борисовича прошел. Но осталась какая-то горечь, которая жгла изнутри и нашептывала, что многое из сказанного Копышем – правда. Прогудин и сам понимал, что Ленька, хотя и молодой еще, а темную сторону жизни разглядел. Больше, конечно, темную, чем светлую…

– Ты один так думаешь или еще такие умники есть? – поинтересовался Сергей Борисович.

– Еще есть, – кивнул Копыш. – Как не быть?..

– И много?

– Умных много не бывает.

– Таких, как ты, да…

Долив себе в граненый стакан пива, Прогудин отпил. Ему захотелось рассказать Леньке о своей жизни, своих мыслях, в чем-то схожих и даже одинаковых, но сказал он совсем другое. Сказал то, чего он, старший мастер цеха, не мог не сказать.

– Ты прав и в то же время не прав, – рассудительно, насколько позволяло его состояние, заговорил Сергей Борисович. – Прав в том, что не все у нас так, как говорят об этом и показывают. Но что из того?.. Мы-то все видим. Оно, это все, у нас перед глазами. Сегодняшнее, конечно… А за то, что было вчера, мы не отвечаем. За сегодняшнее отвечаем, да… Так вот. Жизнь наша действительно не такая, как в кино, а трудная. Хотя вроде все есть. И одежда, и обувь, и техника, и питание. Но вот хорошей одежды, обуви, надежной техники и даже продуктов, южных, скажем, не хватает. А есть вообще дефицитные товары. Мебель, к примеру. Что у нас, леса мало?.. Его завались. По всему Союзу. И у нас в республике, и на Украине, и особенно в России. Возьми Сибирь… Это же тысячи квадратных километров первосортного леса, миллионы кубов… Валяй, делай любую мебель, в любом количестве. Не делают. А почему?.. Мебельных производств мало. А настоящих мастеров мебельного дела не так просто найти. Но не только в этом дело. – Прогудин провел главным и указательным пальцами по красным глазам, зажмурился на минуту. После этого продолжил: – Не только… Отучили нас качественно работать, потому что платят практически всем одинаково. Хороший работник, плохой – получай зарплату. Среднюю. А что такое средняя зарплата. Это, если говорить о промышленности, примерно 150—180 рублей в месяц. Одному – чуть больше, другому – чуть меньше. Но только – чуть, чтобы все довольны были. А так нельзя. Мастеровитый работник должен получать в два, а то и в три раза больше обыкновенного ремесленника… Вот когда так будет, то мы эту Америку догоним, о чем еще Никита Хрущев мечтал, в хвост ей дадим, в гриву добавим, а потом и перегоним… И тоже в модных костюмах, платьях ходить будем, потому что новые технологии создадим, производительность повысим. Так-то…

Прогудин замолчал. Ничего не говорил и Ленька.

После Дня Победы в редакции было тихо. Сквозь большое окно в кабинет падал яркий свет. Почему-то хотелось спать.

Беляков растер лицо ладонями и уставился на конверт. На нем было написано только четыре слова: «Минск. Газета «Советская Белоруссия». Беляков распечатал конверт, достал два тетрадных листка. Почерк на них был мелкий, невыразительный. Под ним стояла подпись: Мария Федоровна Лемешевич, 1924 года рождения, деревня Бережновка.

Беляков сразу понял, что текст письма будет откровенным и непростым…

Здравствуйте, дорогие товарищи!

То, что я хочу рассказать, случилось во время войны. В 1943 году, когда я со своим малолетним сыном жила в Долинском районе возле деревни Рубеж, к нам на хутор пришли полицаи. Три человека. Все пьяные. Муж мой воевал, в 1944 погиб при освобождении от немцев Польши. Так вот, пришли полицаи, а у меня дитя, 11 месяцев от роду. Полицаи выгнали меня из хаты на двор и начали бить. Обзывали разными нехорошими словами, пытали, где мой муж. Я говорила, что не знаю. Полицаи сказали, что меня убьют. Они били веревками, прикладами, ногами. А у меня на руках было дитя, сын. Он кричал. Полицаи ругались. Потом забрали у меня дитя, и один из полицаев бросил дитя в реку. Я потеряла сознание. Проснулась вся в крови. Не знаю, как, но выжила. После войны попался мне добрый человек, вышла за него замуж, детей родила. Его уже нет, а я живу. На днях была у сына в Минске. Все хорошо. Но вот войну, убийц своего первого сына не могу забыть. В глазах эти убийцы у меня стояли и днем и ночью. Точно чувствовала – увижу наяву. Так и вышло. Одного, который бросил дитя в реку, я увидела в районном центре. Это был Евсей, который, оказывается, сидел в тюрьме за свои преступления, а когда вышел, то поселился в Рубеже. Это неподалеку от Бережновки. Евсея уже нет – умер. Хотела я ему отомстить, а не смогла – боялась. И вот на Сторожевском рынке в Минске я узнала второго полицая, который истязал меня и по вине которого нет моего дитяти. Постарел он, а я все равно узнала. Только и слова сказать не могла. Затряслась вся, чуть не упала. Когда пришла в себя, его уже не было. Прошу вас, помогите найти этого убийцу. Не должен он ходить по земле, не должен жить среди людей. С поклоном к вам Мария Федоровна Лемешевич, 1924 года рождения, Брестская область, Долинский район, деревня Бережновка..

До свидания. Не откажите в моей просьбе. Приезжайте ко мне, я все расскажу и опишу убийцу.

Беляков положил письмо на стол, нервно застучал пальцами по столешнице.

«Надо поставить в газету немедленно…»

В кабинет вошел заместитель ответственного секретаря Михаил Александрович Бразовский, спросил:

– Письма обработанные есть для печати?

– Пока нет, – ответил Беляков. – Но могу одно сейчас сделать.

– О чем? – поинтересовался Бразовский и осторожно погладил синие мешки под глазами.

– О войне.

– Конкретнее.

– Старушка жалуется, что ее ребенка в годы войны утопили… Страшно.

– Страшно, говоришь?

– Да, – дрогнувшим голосом сказал Беляков. – Я такого письма еще не читал.

– Тогда этого не надо. – Ответственный секретарь затянул потуже узел галстука, смахнул со своего нового черного пиджака белую нитку. – Люди еще живут праздником Победы. Надо что-нибудь героическое… Такого нет?

– Нет. – Беляков развел руками. – Но я еще раз пересмотрю почту…

– Ясно, – буркнул Бразовский и хлопнул за собой дверью.

Беляков аккуратно сложил тетрадные листки и сунул их в конверт.

«Пускай пока полежит… Поставим…»

Он задумчиво уставился в окно, жадно вбиравшее в себя солнечный свет.

Профессия историка не только позволяла, но и заставляла Романовича сомневаться в подлинности описываемых событий 1941—1945 годов в книгах, журналах и газетах. В них же он искал нечто такое, что не вписывалось бы в официальную версию о войне. Такое наверняка было. Иван Федорович чувствовал это, но найти его в тех же книгах, журналах и газетах не мог. Спроси его: для чего он, коммунист, кандидат исторических наук, ищет то, чего нет в официальных воспоминаниях, отчетах и цифрах, Иван Федорович не ответил бы. Это было просто его внутреннее и не до конца осознанное желание – докопаться до истины, за которую советские люди заплатили, согласно статистике, двадцатью миллионами своих жизней. Докопаться не получилось. Очередная лекция для студентов, а вернее ее тезисы, которые подготовил Романович, вышли дежурными и нудными. Вздохнув, он аккуратно их записал, а потом терпеливо перечитал:

«22 июня 1941 года фашистская Германия вероломно напала на СССР. К этому времени Вторая мировая войны, которая началась 1 сентября 1939 года агрессией гитлеровцев против Польши, полыхала на территории многих стран. Под фашистским рабством оказалась почти вся Европа…»

Анализируя написанное, Иван Федорович неожиданно подумал: «А ведь начало войны могло быть другим, а значит, и жертвы в войне были бы не такими большими…»

Этот вывод не был новым. Он родился благодаря многим рассказам очевидцев страшной войны. И первым из них был маршал Георгий Константинович Жуков со своими «Воспоминаниями и размышлениями», которые Романович прочел не только с интересом, но и с присущим ему аналитическим осмыслением, умением читать между строк. А еще – благодаря радиостанции «Свобода», которая ежедневно вещала из территории ФРГ, образно и без прикрас рассказывая своим слушателям о жизни советских людей. В этой жизни, оказывается, было много темного и непонятного: массовый голодомор на Украине, в России, Белоруссии, уничтожение высшего военного руководства Советского Союза накануне Великой Отечественной войны, арест и ссылка известных и выдающихся отечественных деятелей науки и культуры, повсеместное закрытие и уничтожение религиозных храмов на территории СССР, появление в стране, которая провозгласила себя самой свободной, диссидентов… И это уже после Победы, за которую, не жалея жизней, боролись практически все…

Иван Федорович тайно слушал на своей кухне «Свободу» и каждый раз повторял одно и то же:

– Как же так?..

Впрочем, этот вопрос Романович повторял и по другому поводу – когда слышал злые и откровенно-враждебные призывы немедленно пойти войной на СССР.

«О Господи, помоги мне убить Россию», – почти кричал в эфир один из бывших бандеровцев. Под Россией этот изувер подразумевал весь Советский Союз.

– Как же так? – уже возмущался Иван Федорович.

Эти вопросы пока оставались без ответов. Но то, что ответы будут, он не сомневался.

«Все тайное когда-нибудь становиться явным… Старая истина…»

VIII

В конце мая Алексею позвонил незнакомый мужчина и строгим, но доброжелательным голосом спросил:

– Алексей Жилевский?

– Да, – ответил он.

Алексей не знал, кто звонит. Мужчина представился:

– Секретарь партийной организации завода радио- и телевизионных футляров Георгий Михайлович Крюков. Тот самый, что ездил с вами в Звездный Городок. Хочу вас пригласить к себе на беседу. Не возражаете?

– Нет, конечно, – несколько растерянно ответил Алексей.

– Вот и хорошо. – Крюков довольно засопел в трубку. – Приходите или сегодня, или завтра утром.

– Буду после обеда, – выдохнул Алексей, не любивший откладывать дело в долгий ящик.

«Чего это я понадобился в парткоме? – терялся в догадках он. – На работе все нормально, в общежитии порядок… Непонятно…»

Ровно в два часа дня Алексей был у Крюкова.

– Здравствуйте, молодой человек…

Георгий Михайлович встал из-за стола и протянул руку. Алексей пожал.

– Чувствуется молодая сила. – Секретарь парткома улыбнулся. – Ну, присаживайтесь.

Алексею было неудобно, что к нему секретарь партийной организации крупнейшего предприятия столицы, к тому же мужчина уже в годах, обращается на «вы». Но сказать об этом было как-то не совсем этично.

– Вы у нас на заводе радио- и телевизионных футляров числитесь в типографии корректором?

– Да.

– А на самом деле выполняете обязанности корреспондента нашей многотиражной газеты «Горизонт»?

– Так получается.

– Что ж, похвально. Как говорится, называй меня хоть кем, только в печь не сажай. Это я к тому, что такая практика привлечения творческих людей к работе по призванию существует на многих предприятиях. В данном случае редакции газеты на заводе радио- и телевизионных футляров нужен был свой собственный корреспондент. Но возникла проблема – в штате многотиражной газеты нашего производственного объединения «Горизонт» такая единица не предусмотрена. Пока, конечно, не будут оформлены соответствующие бумаги. Вот и решили мы с Думенюком, вашим редактором, ввести такую единицу. Для этого он пригласил на работу вас, студента-вечерника факультета журналистики. А мы уже своими силами и полномочиями ввели в типографии, которая находится на нашем предприятии, дополнительную должность корректора. В итоге всем хорошо: и редакции, и нам, и вам. – Крюков довольно потер руки. – Сами вы из села родом?

– Да.

– Вообще, хорошо.

– Неплохо, – согласился Алексей и решил прямо и немедленно выяснить у Георгия Михайловича цель своего неожиданного приглашения в партком.

Секретарь как будто угадал мысли Алексея, спросил:

– Вы, наверное, мучитесь вопросом: чего я вас пригласил к себе?

– Есть такое, – не стал утаивать свои мысли Алексей.

– Что ж, скажу. Скажу. – Крюков встал из-за стола, прошелся по кабинету, опять сел. – Пригласил я вас потому, что хочу предложить вам вступить в партию. Что вы на это скажете?

Алексей молчал, обдумывая неожиданное предложение, но внутренне уже радовался ему.

«Значит, так надо…»

Это выражение Алексей нередко произносил мысленно и говорил вслух.

– С ответом не торопитесь. – Секретарь парткома что-то записал себе на календаре. – Пройдет Олимпиада, тогда встретимся, и вы скажете свое мнение. Если надумаете, а я уверен, что ваш ответ будет положительным – не каждому в таком возрасте предлагают вступить в партию. Этот поступок будет для вас не только важным шагом в жизни, но и особо почетным. Дело в том, что весной этого года прошел очередной XXVI съезд КПСС. Необходимо выполнять его решения по укреплению партии. Как количественно, так и качественно. Хорошо будет, если вы, скажем, уже осенью станете кандидатом в члены нашей компартии, а еще через год – полноправным коммунистом. Это даже символично. Да и не буду скрывать, что после того, как вы вступите в партию, профессиональный рост вам обеспечен.

– Вы меня как будто уговариваете, – польщенный этим важным предложением, заметил Алексей. – Но я, если вступлю в партию, то не сугубо ради профессионального роста. Вокруг меня люди, которым надо помогать.

– Совершенно верно! – Крюков театрально поднял руки. – Я говорю лишь о том, что может быть дальше в вашей молодой жизни. Заметьте: может.

– В любом случае я серьезно подумаю, – пообещал Алексей, хотя практически уже дал согласие.

– Мы, коммунисты, люди серьезные, – поучительно проговорил секретарь парткома. – Кстати сказать, вы в общежитии живете в отдельной комнате или с кем-то?

– А что? – насторожился Алексей.

– Ничего, спрашиваю, – по-свойски ответил Георгий Михайлович. – Моя главная обязанность – забота о людях. Так одни или с кем-то?

– Живу в комнате на двоих. Но теперь один: мой напарник и друг уволился с завода и уехал домой.

– А в чем причина? – заинтересовался Крюков.

Алексей пожал плечами.

– Это личное.

– Любовь?

– Вроде.

– М-да… – Секретарь опять поднялся из-за стола, прошелся взад-вперед. – Без любви, конечно, нельзя. Особенно в молодом возрасте. Но всему своя мера. Надо уметь держать себя в руках. Любовь не только возвышенное чувство, но еще и коварное. Из-за нее можно поломать себе жизнь. Вы, Алексей, запомните это. Я знаю… – Георгий Михайлович остановился напротив Алексея и, глядя ему в глаза, обращаясь уже на «ты», доверительно добавил: – Старайся при любых обстоятельствах быть сильным. Твой друг проявил слабость и, уверен, пожалеет об этом. Его необдуманный поступок – тебе урок. Ну, да что сделано, то сделано. Я постараюсь для тебя выбить в общежитии отдельную комнату. Для творчества необходима тишина. Да и мне с твоим редактором спокойнее, если ты будешь жить один. Ну, до свидания.

<1...16 17 18 19 20 >

На страницу:

Перейти

18 из 20