Полынь-вода

– Это точно, – подтвердил Степан Федорович. – Первого председателя колхоза рубежцы убили. Закололи вилами.

Алексей недоверчиво посмотрел на батьку, потом на деда.

– Было, – выдохнул дед Федор. – Так вот, Роман со своими бойцами недолго воевал. В сорок третьем его немцы подстрелили. Такая вот история…

– Вступил бы в партию у нас, тогда и Америка ему не нужна была бы, – убежденно сказал Степан Федорович. – В большое начальство в своей стране выбился бы.

– Это еще как сказать, – не согласился дед Федор. – Наш род гордый, самостоятельный, подчиняться не привык. А власть сегодня какая – начальник приказал, подчиненный выполняет. А правильно приказал, неправильно, на это никто не глядит. Абы тихо и гладко было, по-партийному.

– Это ты зря, – проронил Степан Федорович. – В партии тоже люди разные есть. А что касается Романа, то раз он в Америке выучил ихний язык и заработал столько денег, то у нас, при нашей тогдашней безграмотности, первым человеком был бы. И не только у нас в районе, а и в области. Точно. Так что, Лешка, ты на верной дороге.

– Не все так просто, – заметил Алексей.

– Понятно, что непросто, – поучительно произнес Степан Федорович. – Но ты старайся, иди. Жизнь, она зараза зубастая, что злая собака. Укусит – долго болеть будет. Как у меня после аварии. А с партией оно проще. Она своим помогает. И тебя не оставит. А тебе будет легче, то и нам, родителям, спокойнее. Да и сестрам поможешь, если понадобиться. Главное, определиться в жизни, выйти именно на свою дорогу. А дорога уже приведет туда, куда идешь.

Дед Федор махнул рукой.

– Чего пустое болтать!.. Если ты, Лешка, так решил, то поступай, как знаешь. Только всегда помни – Бог есть. Коммунисты Его не признают, а ты признавай. Трудно будет, помолись, попроси прощения, помощи. Он всегда поможет. Всегда…

– Это правда, – подтвердил Степан Федорович.

– Будет видно, – неопределенно обронил Алексей. – Я просто знаю, что от людей отрываться нельзя. Если они предлагают вступать в партию, значит, надо вступать.

– Вот и правильно, – похвалил его Степан Федорович. – Живи сегодняшним днем, а завтра будет другое. Может, лучшее, может, худшее, но другое.

VI

Вечерело медленно и неохотно. По улице, выбивая копытами песок с пылью, брели коровы, которые возвращались из пастбища. За ними, переговариваясь, наблюдали Надежда Казимировна, Степан Федорович, Алексей, Юля и Люба – вся семья Жилевских. Они сидели на скамейке у забора своей хаты, объединенные чувством кровного родства и принадлежности к одной фамилии.

– А хорошо вместе, – высказала общую мысль самая юная в семье – Люба.

– Хорошо, – поддержала сестру Юля.

– Да… – Степан Федорович довольно замахал головой, точно на лоб ему сел настырный овод. – Это не нами подмечено.

– Жить бы нам всем в своем селе и никуда не уезжать, – мечтательно высказала свое давнее, материнское желание Надежда Казимировна.

Алексей промолчал. Мать глянула на него и продолжила свою мысль.

– И Галя, думаю, не против была бы вернуться в Рубеж. Она учительница, а у нас в селе детей хватает. Только учи.

– Опять женить меня хотите? – хмыкнул Алексей. – Рано мне еще жениться.

– А ты подумай, – ласково посоветовала Надежда Казимировна. – Оглядись… У нас в Рубеже сегодня жить можно неплохо. Хочешь, в колхозе работай, хочешь, на заработки езжай. Твоя воля. В последние годы людям больше свободы дали. И правильно. А село – наша родина, пуповина. Не думаю, что ты отвык от земли, забыл сельскую работу. Как говорится, глаза хоть и не хотят глядеть, а руки помнят и делают. Да и сколько той работы?.. Мы будем помогать. А когда закончишь университет, можешь в школу на работу устроиться. Я об этом с твоим классным руководителем говорила, Василием Андреевичем. Вспоминаешь его?

– Как же, столько лет химию преподавал. – Мысленно перенесшись в свои школьные годы, Алексей увидел свой класс, крепко сбитого, доброго, но строгого к детям Василия Андреевича. – Мне иногда хочется вернуться в то время… Физически вернуться. Но это невозможно.

– Слава Богу, что невозможно, – довольно сказала Надежда Казимировна. – Надо жить сегодняшним днем. Сегодня ты уже взрослый, хорошее образование получаешь. А Василий Андреевич меня заверил, что с твоим образованием можно литературу преподавать. Хоть нашу белорусскую, хоть русскую. Можно и историю. Это уже, что в школе дадут тебе вести.

Надежда Казимировна говорила так, как будто все уже решилось – Алексей остается в родном селе. А он не хотел расстраивать мать, отца, сестер. Но и не мог давать им надежду на свое возвращение в Рубеж.

– Нет, – как можно мягче произнес Алексей. – В школе я работать не могу. Не мой профиль. А вот приезжать к вам почаще постараюсь.

Надежда Казимировна вздохнула. Скрестив руки на животе, задумалась. Молча уставился куда-то вдаль Степан Федорович.

– В городе все равно лучше, – высказала свое мнение Люба. – Я вот тоже выучусь и уеду отсюда.

Все с удивлением поглядели на нее. Она была серьезной и сосредоточенной. Куда только подевалась недавняя беззаботная веселость. Люба как будто вмиг выросла и теперь и вправду выбирает место жительства.

– В какой же город ты уедешь? – поинтересовался Степан Федорович.

– Пока в Минск, как Лешка, – без раздумья ответила Люба. – А там видно будет.

– С чего это?

– Артисткой хочу быть. Чтобы все меня знали, любили, дарили цветы и разные подарки.

– Тогда тебе не в Минск, а в Москву надо ехать. – Юля иронично заулыбалась. – Поступать во Всероссийский Государственный институт кинематографии.

– А ты откуда знаешь?.. – Надежда Казимировна нахмурилась. – В газете прочитала?..

– Телевизор гляжу, – простодушно ответила Юля. – Скоро двадцатый век закончиться, а вы все от патриархата отойти не можете.

– От чего отойти? – не поняла Надежда Казимировна.

– Старый образ жизни так называется, – объяснила дочка. – Патриархат.

– Ну-ну. – Мать осуждающе покачала головой. – Глядите, чтобы этот ваш новый образ жизни по миру вас не пустил. У нас в селе почти все свое. А что в том городе?.. Все в магазине купи.

– А я люблю ходить по магазинам, да и мир хочется поглядеть, – мечтательно проговорила Люба. – Как живут люди во Франции, Германии, Голландии. Или хотя бы по соседству – в Польше.

– Про Польшу пускай тебе дед с бабой расскажут, – заметил Степан Федорович. – До тридцать девятого года у нас тут Польша была. В школе, наверное, вам говорили. Дед польскую школу заканчивал, потом в польской кавалерии служил. В Городке. Он много чего знает. Да и в роду у нас поляки были.

– Правда? – Глаза у Юли округлились. – Не знала…

– Правда, – подтвердил Степан Федорович.

– Расспрошу обо всем деда, – заинтересованно пообещала Люба.

– Пошли вечерять, – подвел черту под семейным разговором Степан Федорович. – Завтра косовица. Мы с Лешей поднимаемся в пять утра. Деда забираем и едем в Карасина.

– И вправду пора вечерять. – Надежда Казимировна подхватилась. – Лешка голодный, а мы тут в разговоры пустились…

Сестры хитро переглянулись.

– Пошли кормить Лешку.

– Идем…

Насиженная скамейка опустела. Под ней остался только кот. Привалившись худым беловато-серым боком к забору, он мирно дремал.

VIII

Пока дед Федор косил, бабка Вера надумала испечь пирог с малиной и подать его на стол, когда придут мужчины с косовицы – муж, сын и внук – с липовым чаем и медом. Все для выпечки пирога в хате было – мука, сливочное масло, яйца, сахар, прошлогодние, высушенные цветы липы для заварки ароматного и полезного чая. Вот только за медом надо было спускаться в погреб, который находился в сенях под полом.

В погреб бабка Вера в последние годы почти не лазила – боялась оступиться и упасть с крутой и ненадежной лестницы, которую дед, тогда еще мужчина в расцвете лет, смастерил после постройки дома. Было это после войны, в конце сороковых годов. За более чем тридцать лет дом осел, подрубы под ним начали гнить, хотя и были сделаны из дуба. Стенки в погребе покрылись плесенью, начали мокреть. К тому же завелись крысы.

Поохав и мысленно обозвав супруга «старым трутнем» за то, что не поставил новую лестницу или хотя бы не укрепил старую, бабка Вера надела телогрейку, резиновые сапоги и с подспудным страхом открыла крышку погреба. Из него дохнуло сыростью и кислятиной, точно в нем лежала свежесодранная воловья кожа.

– Тьфу! – плюнула бабка.

Перекрестившись, полезла вниз. Лестница под ней задрожала. Казалось, вот-вот разломается и тогда беды не избежать. Но ничего, обошлось – ступила бабка на твердую землю, вздохнула с облегчением, осмотрелась.

Слева и справа, на толстых деревянных полках, стояли стеклянные поллитровые, литровые, двух- и трехлитровые банки с вареньями и соленьями, громоздилась старая глиняная посуда, мутно поблескивал изъеденный ржавчиной старинный самовар, вразброс покоились восковые свечи, жались одна к одной десяток бутылок плодово-ягодного вина местного разлива и две бутылки самогона. Его деду принесли за изготовленные им колеса для воза. На полу мостился ящик с соленым салом, белела в бочке квашеная капуста, клонился к стене бачок с солеными огурцами.

Под нижними полками, прямо на сырой земле, лежал какой-то инструмент, хранились – неизвестно для чего – рваные, грязные тряпки, изношенные туфли и сапоги, валялся кусок ржавого обруча.

Бабка Вера пересмотрела все полки, обшарила углы, но меда не нашла.

– Где же он? – растерянно проговорила в сырую и как будто могильную пустоту.

В эту минуту под нижней полкой, которая была прибита к стойкам у самой дальней от лестницы стенке, что-то заскрипело.

«Крыса», – догадалась бабка.

Она подняла кусок обруча и ковырнула им в том месте, откуда послышался скрип. Обруч прошелся то ли по какой-то железной банке, то ли по ведру, то ли еще по чему-то металлическому. Это бабку Веру заинтересовало.

«Может, бидон с медом?..»

Нагнувшись, она долго ощупывала рукой лежащее старье, какие-то предметы, пока не наткнулась на острый металлический угол.

«Ящик вроде…»

С трудом вытянула. Это был действительно металлический, почерневший от времени ящик. Бабка Вера приподняла его край. В нем что-то звякнуло, перекатилось.

«Что это?..»

В другой раз она бы оставила этот ящик без внимания – лежит себе и пускай лежит. А тут захотелось проверить, что в нем.

Подтянула его под свет, что падал в погреб через открытый лаз, открыла. В нем, показалось бабке, заиграла россыпь играющих, но блеклых огоньков, словно они лежали не в полуметре от ее глаз, а на дне глубокого колодца.

Бабка Вера смотрела долго, пока не поняла – в ящике золото: монеты, серьги, скрученные цепочки с кулонами, кольца и перстни… Настоящие! Это бабку перепугало. Насмерть. Сама не своя, она и не заметила, как захлопнула крышку ящика, задвинула его на место и быстро выбралась из погреба.

Опомнилась уже в хате, растерянно стоя возле печи, в которой были сложены дрова для растопки, и стояла в чугунке вода – для чая.

В голове бабки Веры неуклюже, как замерзающая пчела, крутилась только одна мысль: «Чье это, чье?..»

Бабка Вера боялась даже думать, что ящик с золотом спрятал дед Федор, и оно принадлежит ему.

Постояв какое-то время возле печи, она почувствовала, что ноги ее дрожат и сама она слабеет, вроде как теряет сознание. Чтобы не упасть, бабка присела на лаву у окна и стала глядеть на реку, тихая вода которой в летнюю пору года отвлекала от дурных дум и успокаивала.

IX

Только через день, к обеду, решилась бабка Вера заговорить с дедом Федором о золоте. Подошла, но все никак не могла начать разговор. Дед Федор недовольно спросил:

– Ты чего?

– Разговор у меня, – плохо слушающимся языком выдавила бабка Вера.

– Ты так говоришь, будто надумала что-то страшное. – Дед Федор, чувствуя в коленях ноющую боль, сжал их. – Не мучай.

– Это ты меня мучаешь.

Бабка Вера сложила на груди дрожащие, покрытые мелкой старческой пигментацией руки.

– О чем ты?

– О том, что лежит в погребе.

– Увидела, значит, – догадался старик.

– Лучше бы не видела.

– Ну, раз увидела, расскажу, что за добро у нас хранится… – Дед Федор озадаченно почесал морщинистый затылок. – У Евсея я это все забрал. Полез в погреб – что-то потянуло меня туда – а там лежит открытая коробка…

– Так вот и меня, наверное, дернуло, потянуло. И я полезла… Ничего… Значит, ничего нельзя спрятать от людского глаза. Особенно греховное. Написано в Библии: нет ничего тайного, что не стало бы явным. Забыл эту мудрость?.. А на золоте этом кровь… Людская…

– Кровь на всем есть, – помолчав, проговорил дед Федор. – И на золоте, и на земле, и на мозолях. Что ж из того? Не жить?.. А золото, оно и есть золото. Досталось мне не зря, не за спасибо. Из-за него Роман, мой брат, голову положил. Ты знаешь, кто за его гибель ответит?.. Евсей?.. Его уже нет. Так пускай хоть золото, которое он у полицаев, дружков Евсея, забрал, останется мне. Имею на это право.

– Может, и имеешь право, только не на золото, – возразила бабка.

– А на что?

– На доброе имя.

– Хватила. – Дед скривился. – Имя у меня и так доброе: никого в жизни не обманывал, не предавал. А вот меня не раз пробовали на мякине провести. И проводили, холера их бери. Жеребца моего, Огера, забрали, а что дали взамен?.. Кусок деревяшки!..

Обида за жеребца у деда Федора сидела прочно – ничем не выбьешь. Пришли в 1939 году Советы, силой забрали у тогда еще молодого Федора Григорьевича Жилевского породистого коня по кличке Огер – по-польски, значит, жеребец. Не конь был, а огонь. Взамен за коня дали соху, которую и сохой назвать было нельзя – не пахала она, так как была сделана рабочими на одном из питерских заводов, которые, судя по их работе, имели слабое представление об изготовлении сельскохозяйственного инвентаря.

– Ну и характер у тебя, – возмутилась бабка Вера. – Сколько лет прошло, а ты все об одном и том же. Упертый. Как Роман. Помню, как он за свою землю чуть за вилы не взялся. За землю, которую он десять лет не обрабатывал, не помнил, наверное, даже ее запах. Весь род, значит, у вас такой.

– Это как понимать?

– А так, что ничего забыть не можете, простить не желаете.

– Это, как поглядеть, что забыть и кого простить. Землю у нас Советы забрали. Коней, волов в колхоз загнали. Ничего не оставили. Были царские червонцы, и те пришлось отдавать за хлеб, чтобы с голоду не умереть. Теперь вот Лешка вырос и в партию намылился, в Советы. Лешка, кровь моя, к обидчикам моим записываться идет. А я даже не знаю уже: правильно это или неправильно. Разрешил: вступай, мол, в партию, раз надумал. Так кого мне после всего этого прощать?

– Всех и все. Так Господь наш, Иисус Христос, завещал.

– При Христе Советов не было, в партию не вступали.

– Люди – грешные души, – смиренно заметила бабка Вера.

– Грешные. Наш род тоже, знаю, грешен. И я не без грехов.

– Так не бери лишние. Отдай золото участковому.

– Я про Фому, а ты мне про Ерему… Сдурела баба! – вспылил дед Федор. – Против меня, мужа своего законного, идешь?

– Я не сдурела. – Бабка Вера обиделась. – А ты вот сдурел на старости лет и сам против себя идешь: забыл, что у нас не старое время, что не при Польше живем. Узнают о золоте, посадить могут. Не поглядят, что весь седой уже.

– Не узнают, – огрызнулся дед Федор. – А что касается времени, то оно меняется. Может выйти так, что старое вернется. Тогда мы в дамках.

– В дамках, – передразнила бабка. – Какие дамки?.. Тебе помирать пора.

– Я помру, а золото останется.

– Кому?

– Да хотя бы Лешке. Ему в городе жить, а там без денег трудно. Никак в городе без денег нельзя – все купить надо.

– Лешке?.. – Бабка Вера прижала руки к груди. – Хочешь, чтобы его вместо тебя в тюрьму посадили?.. Нет, Федор. Такого я не допущу. Сама расскажу участковому.

– Цыц! – выкрикнул дед. – Я тебе расскажу!.. Чтоб никому ни слова. Я пока Лешке говорить о золоте не буду. И ты молчи. Молчи!..

На этом разговор закончился, но каждый остался при своем мнении.

Глава восьмая

I

На крыльце общежития ПО «Горизонт» толпились юноши и девушки. Высокий носатый парень требовательно стучал в закрытую дверь. Наконец она открылась. На крыльцо вышла пожилая, с заметно выступающим из-под длинной вязаной кофты животом, вахтерша. Она проворчала:

– Покоя от вас нет, куда лезете?.. Не пущу!

– Да мы, бабка, свои, – заискивающе сказал парень.

– Да что ж мне не видно? – осерчала женщина. – Или ты думаешь, слепая? Я в общежитии всех знаю.

– А на заводе?

– Что на заводе?

– Мы на «Горизонте» работаем, пустите.

Вахтерша некоторое время молчала, потом махнула рукой:

– А-а-а, проходите…

Молодежь рванула в общежитие.

В актовом зале было уже многолюдно и празднично. На стене висел огромный плакат: «Миру – мир!» Под ним белел листок со стихотворением:

Спасибо вам, ветераны,

Солдаты минувшей войны,

За ваши тяжелые раны,

За ваши тревожные сны,

За ваши седины, за слезы,

Которых стыдитесь порой,

За то, что под майские грозы

Живыми вернулись домой.

За то, что Отчизну спасли вы —

Солдатскому долгу верны.

Спасибо, родные, спасибо

От тех, кто не знает войны.

Среди приглашенных на торжественный вечер были ветераны войны и труда – кладовщик Василий Иванович Прокопович и знаменитый бригадир Иван Григорьевич Беняш. Они молча сидели возле стенки и о чем-то говорили. Поглядывая на молодежь, улыбались.

Посередине зала, почти в самом центре, сидели Сергей Иванович Кутько и Алексей. Они приглушенно перекидывались словами.

– Редко ты к нам, Леша, заходить стал.

– Работы много.

– Захочешь зайти, найдешь время.

– Обязательно зайду, Сергей Иванович. На следующей неделе…

На сцену вышел секретарь комсомольской организации завода радио- и телевизионных футляров Владимир Некрашевич. Он осмотрел зал, пригладил свою густую русую шевелюру, подошел к радиоаппаратуре, что громоздилась в самом углу: магнитофон, усилитель, колонки. Зачем-то потрогал все, словно убеждался в работоспособности радиотехники, потом повернулся к залу и громко объявил:

– Вечер, посвященный 35-тилетию Победы Советского народа в Великой Отечественной войне, объявляю открытым!..

Все дружно захлопали.

На сцене появилась воспитательница общежития Чуйко.

– Дорогие товарищи, – вытянув напомаженное лицо, торжественно начала она. – Завтра мы будем встречать наш самый большой праздник. Он, как поется в песне, со слезами на глазах. Но 9 мая – это и самый радостный праздник в году. Чтобы понять его значение, надо знать, что такое война. Мы пригласили ветеранов, вот они сидят, – воспитательница указала на Прокоповича, Беняша и Кутько, – которые расскажут нам о тех страшных днях. Попросим!..

Чуйко отрывисто захлопала. Ее энергично поддержала присутствующая молодежь.

– Будете выступать, – шепнул Алексей.

– Придется, – без энтузиазма проговорил Кутько.

– Первым просим выйти на сцену Василия Ивановича. – Зоя Владимировна заулыбалась. – Пожалуйста…

Прокопович с трудом поднялся по крутым ступенькам на высокую деревянную сцену. Он долго не начинал свой рассказ, как-то виновато поглядывая на зал, машинально поглаживал выступающий живот. Потом покраснел и начал:

– О войне вы знаете многое. Хорошо, что ее нет. Все вы живы и здоровы. А это главное. На войне о мирной жизни приходилось только мечтать. Расскажу такой случай… Зимой 1942 года, перед самым боем, мой однополчанин Николай Егоров решил написать домой письмо. Мол, если убьют, то родные прочтут его последнее желание. Это было даже не желание, а просто просьба. Егоров просил, чтобы жена и дети – их у него двое было – посадили в честь его гибели несколько черешен под окнами хаты. Еще до войны нравилась Николаю черешня, ждал, когда поспеет. В 1941 году не дождался – забрали на фронт. Не отведала черешен и его семья – буран сломал единственную черешню, что росла на огороде. Об этом написала Егорову его жена. Он очень расстроился и загадал желание: если вернется домой живым, то первым делом черешни посадит. Короче говоря, перед этим боем Николай почувствовал, что погибнет. Перед смертью, оказывается, такое чувство у человека появляется. – Прокопович замолчал, о чем-то думая, вытер заслезившийся правый глаз, вздохнул. – Да, появляется… Вот из-за этого чувства и стал Егоров домой письмо писать. И хорошо, что написал. Как только мы поднялись в атаку, его убило… Письмо осталось неотправленным. Я его забрал, пообещав однополчанам, что отправлю сам. Но все носил с собой: сначала боялся отправлять – Николая ведь убили, а мне потом не до этого было – наступали мы. Но когда прошло время, то вроде как поздно уже было отправлять. Короче говоря, это письмо я отвез семье Егорова через много лет. И что вы думаете?.. – Прокопович обвел торжественным взглядом сидящих в зале. – Возле дома Николая плодоносили несколько черешен. Я удивился. Его жена, увидев мое удивление, сказала, что посадила их весной 1942 года, после того как получила на мужа похоронку. Сильно Коля любил черешни, сказала она, они в его память… – Василий Иванович вытер слезу. – Вот…

– А теперь попросим выступить Ивана Григорьевича Беняша! – громко объявила Чуйко. – Давайте…

Под гром аплодисментов знаменитый бригадир вышел на сцену. Было видно, что чувствовал он себя неуютно – стоял, вжимая седую голову в узкие, обвисшие плечи. Сидящие в зале заметили это и перестали хлопать. Наступила тишина. В ней слышалось сиплое дыхание Беняша. Казалось, он простудился и не хочет говорить. Но Иван Григорьевич вдруг распрямился и звучно начал свой рассказ.

– Мне больше всего запомнился день 2 мая 1945 года. В этот день мы взяли рейхстаг. Радость у всех была огромная, непередаваемая словами – как же, конец войне… Сколько ждали и вот… Берлин тогда представлял из себя развалины. Везде валялся кирпич. На улицах, дворах и даже на площадях. Словом, ни проехать, ни пройти. А я ж шофером был, на полуторке подвозил боеприпасы. До здания рейхстага не доехал самую малость – метров триста. Бросил машину и бегом к центру. Все уже что-то кричат, машут руками. Словом, победа. Гляжу, и не верится: неужели правда?.. Тут-то меня и шарахнуло в плечо. Видно, шальная пуля. – Беняш почему-то повернулся назад, словно за его спиной был тот, кто стрелял 2 мая 1945 года. – А может, и прицельная это была пуля, – заключил ветеран. – Но не это главное. Главное, что мы победили, выжили… И я выжил…

Он замолчал. Ему захлопали. Не громко, чтобы опять не почувствовал себя Иван Григорьевич неуютно.

После его выступления воспитательница общежития предложила поделиться воспоминаниями Кутько. Сергей Иванович стал отказываться:

– Хватит уже выступлений. Молодым танцы нужны, а мы все о прошлом говорим, горе поминаем. Нехорошо…

– Скажите несколько слов, – попросил Алексей. – Молодым полезно послушать.

Сергей Иванович нервно вынул расческу, причесал свои жидкие, белые волосы.

– Ладно, выступлю…

Алексей захлопал в ладони. За ним захлопал весь зал.

Кутько на сцене, волнуясь, опять вынул расческу, но, поглядев на притихших молодых людей, положил ее обратно в карман и слегка дрожащим голосом проговорил:

– Не хочу говорить о войне. Хочу вспомнить то, что она оставила после себя. А оставила она после себя страшный след. Страшный… По официальным данным – больше двадцати миллионов погибших. Это по официальным данным, – подчеркнул Сергей Иванович. – А сколько по неофициальным?.. Никто не знает.

В это время сидевший в первом ряду секретарь комитета комсомола Некрашевич громко кашлянул, давая понять Кутько, чтобы он не говорил о погибших. Сергей Иванович понял, но продолжал говорить о потерях. Даже не говорить, а размышлять.

– Это ж сколько нужно было нашим женщинам родить, чтобы восстановить довоенное население. Думаю, что и по настоящий день потери эти чувствуются. Потери эти и есть настоящий дефицит, а не тот, о котором мы привыкли говорить – мебели не хватает, легковых машин, еще чего… Особенно этот людской дефицит чувствуется в сельской местности… Именно в сельской… Сам я родом из Минщины, недалеко отсюда моя пуповина. Так, когда заезжаю в свою родную деревню, и захожу в гости к родственникам и знакомым, то больно становится на душе: почти все мои ровесницы – вдовы. Хорошо, что их дети обзавелись семьями, живут с прицелом на завтрашний день. Хочется верить, что он будет без войны, что будет счастливым, как и должно быть у нас, в нашей советской стране. За это и воевали, жизней своих не жалели. Выступавший передо мной Иван Григорьевич правильно сказал: главное, что мы победили, выжили. Это действительно главное. Теперь вам, молодым, жить, строить свое будущее. Все, практически все зависит от вас, помните… А у нас, ветеранов, одна просьба: не забывайте того, что было, помните прошлое, потому что в нем наши корни… Спасибо…