Полынь-вода

– Никто, – повторил Павел Семенович, то ли соглашаясь, то ли спрашивая.

– Никто, – повторил и Мозолевский. – Ты думаешь, я сам не хотел уехать еще подальше от Москвы?.. Хотел. Да вот только никто не приглашает. А раньше приглашали. Правда, советовали не торопиться, подкидывали разную работу: то литературу распространять, то за детьми высокопоставленных польских чиновников следить, то еще что-то делать. Мелочевка. Больше не доверяли. Поэтому потом, когда стал не нужен, и не позвали к себе.

– Ты западным агентом был? – испуганно спросил Залесский и невольно оглянулся.

– Был, – насмешливо обронил Анджей. – И мечталось мне большее – за океан хотел попасть, в Америку. Не вышло… – Поляк махнул рукой. – Теперь у нас в Польше «Солидарность» власть берет. Социализм сам, без моей помощи, рушится. Я и такие деятели, как я, уже не нужны. Старые, квалификация не та… Ну, да ладно. В живых бы оставили… – Мозолевский засверлил холодным взглядом Павла Семеновича. – Ты ведь, думаю, родился не в бедной семье. Не будь советской власти, жил бы богато, как на Западе.

– Может быть. – Залесский опустил глаза. – Что говорить о том, чего нет. – Помолчав, добавил: – И не будет.

– Да ты не бойся. – Анджей криво усмехнулся. – Все наше поколение перековали. Кого в белые, а кого в красные. Такое на наш век выдалось время. Я ведь не коренной поляк. Стал им по нужде, когда в войну бежал из Союза. Тогда многие бежали.

– Это, кажется, я понял, – глухо проговорил Залесский.

– Тем лучше, – процедил Анджей. Лицо его сделалось злым, как будто заледеневшим. Но через минуту опять обрело живость, подвижность. – Знаешь, я ни о чем не жалею. Только мне не по себе, когда думаю, что жизнь проходит. Практически прошла уже. Но жить все равно хочется. И хорошо жить… У нас в Польше, я тебе говорил, скоро будет капитализм. Этого Америка добивается. Помогают ей Англия, Западная Германия, Франция. Свое дело они знают: не один год работают, подтачивают все и всех… Терпеливо, медленно идут к своей цели. Это тебе не коммунисты, которые шашку наголо и вперед – к светлому будущему, к мировой революции. Шашкой теперь не возьмешь. Сегодня голова нужна, мозги. Ну, да что об этом говорить. Все равно уже это не про нас.

Поляк замолчал, задумался.

– М-да… – Павел Семенович закивал тяжелой головой. – Жизнь меняется.

– Скоро поезд у меня, – неожиданно отошел Мозолевский от своих невеселых мыслей. – Вот мой телефон в Польше. Я тебе вызов пришлю. Приезжай, посмотришь, что у нас творится: шахтеры бастуют, их рабочие и даже сельские жители поддерживают. Молодежь на улицах орет: «Долой социализм!..» Страшно. Даже мне страшно. А я ведь всю жизнь мечтал, чтобы быстрее с коммунистами расправились. Теперь расправляются, а я не знаю, радоваться или плакать. А все потому, что кушать хочется, но вот как раз еды в Польше сегодня и не хватает. Ладно, давай прощаться.

Павел Семенович, сбитый с толку откровениями Анджея, встал, подал руку:

– Прощай. – Подумав, добавил: – Если что надо будет еще продать, приезжай, поможем.

– Приеду, – серьезно сказал Мозолевский. – Буду приезжать, хотя и боюсь. Пока в Польше жизнь не наладится, придется торговать. Какие-никакие, а деньги от этого набегают. У меня дети, внуки. Все они, как и я, кушать хотят. А деньги у нас уже надо зарабатывать. Так их, как раньше, никто не дает. Раньше, правда, мелочь давали, чтобы хоть как-то люди жили, а теперь и этого не дождешься. Сам думай, как концы с концами свести, ни на кого не надейся. Скоро и у вас так будет.

– Ты это серьезно? – не поверил Залесский.

– Серьезно, еще как серьезно, – с нажимом подтвердил Анджей. – Советский Союз – сосед Польши. Значит, из Польши зараза перекинется к вам. Это точно. Борьба за свободу и демократию – заразная болезнь, тут границы не помогут…

Когда поезд ушел на Варшаву, Павел Семенович еще долго бродил по железнодорожному вокзалу, осмысливая сказанное ему поляком.

«Неужели и у нас так будет?..»

Пока на этот вопрос никто не мог ответить.

Глава пятая

I

C севера всю ночь плыли на село Рубеж тучи: тяжелые, большие, темные. Казалось, конца, и края им не будет. Утром, правда, на востоке посветлело, но солнца все равно не было. И только к обеду просторная ширь неба стала раскрашиваться желтизной: желанное для всего живого светило выглянуло и улыбнулось.

Бабка Вера вышла во двор, довольно глянула вокруг: опадающие с деревьев листья просвечивались, окна хат поблескивали прозрачной чистотой, мирно и благодушно сохла на корню трава у заборов, по двору и улице озабоченно ходили куры, гребли от себя высыхающую землю, что-то клевали.

«Лето прошло, – подумала бабка Вера. – Бабье тоже, а гляди ж ты – снова потеплело. Хорошо…»

Щурясь, она блаженно уставилась на солнце.

Дневное светило хоть и было неярким, но таким высоким, недосягаемым, что, глядя на него, у бабки Веры закружилась голова. «Как же это моя душа полетит в такую высь? – задалась она неожиданным для себя вопросом. – Это ж сколько километров…»

Никогда бабка Вера об этом не думала. А тут пришли такие мысли. «Помирать, видно, скоро буду», – рассудила она. Но помирать ей не хотелось.

«Пожить бы еще, правнуков понянчить, – с надеждой подумала она. – Вон, Лешка, какой уже кавалер – жениться пора». Бабка Вера вздохнула, вспомнила, что уже обед, и пошла обратно в хату.

Дед Федор сидел за столом, внимательно читал Библию. Увидев супругу, закрыл Священное Писание и важно, придавая словам весомость, сказал:

– Написано со смыслом: не хлебом единым жив человек, а словом Божьим…

Бабка Вера на это ничего не ответила. Молчаливо вытащила из печи ухватом чугунок со щами, кастрюлю с пшенной кашей. Поставив на стол, достала из шкафчика миски, ложки. Нарезала хлеба. Сходила в прохладную кладовку за молоком.

Молча сели обедать. Хлебнув ложки две щей, бабка Вера проронила:

– Что-то ты, Федор, в последнее время не такой стал.

– Какой это не такой? – насторожившись, спросил дед Федор.

– Да все больше молчишь, часто загадками говоришь. Библию мне постоянно в голос читаешь, будто я без тебя ничего не знаю. Помирать, что ли, собрался. – Бабка положила ложку. – А может, боишься?.. Так ты не бойся. Я тоже на этом свете не задержусь – чувствую. За тобой следом пойду… Куда ты, туда и я.

– Очумела, старая, что ли! – Дед Федор громыхнул ложкой по столу. – Мне еще жить да жить – дел невпроворот. И тебе со мной еще куковать придется. Лет пять, а то и все десять…

– Загнул – десять… Да и какие это дела у тебя, – снисходительно проговорила бабка Вера. – Хорошо, что хоть пенсию платят. Живи себе. А на остальное уже руки не распускай и рот не разевай.

– Это мы еще поглядим.

– Гляди, не гляди, а не тот ты, что раньше был. Совсем не тот…

Дед Федор, с удивлением глядя на бабку, подумал: «А ведь правду, старая, говорит. Вышло мое время, вышло. Эх, жалко…»

– Ты бы в больницу сходил, – посоветовала бабка Вера, – а то, гляжу, все больше теперь сидишь, чем ходишь. Ноги, если болят, лечить надо. Пускай фельдшерица Галя мазь даст, «Сабельник» называется. Ноги помажешь – боль пройдет. Сходи. А то и я могу сходить, мазь эту попросить.

– Не сегодня, – проронил дед Федор. – Может, на днях…

Бабка встала.

– Я пока пойду, корове сена дам, свиней покормлю. Сама потом поем. А ты ешь, ешь. Не в гостях ведь, дома – все свое.

– Поем. – Дед Федор кивнул. – И к фельдшерице схожу, чего не сходить. Мази этой, если она такая лечебная, попрошу.

Сказав это, дед подумал: «Фельдшерица уже не поможет. Она своему мужу не может помочь: как пил Илья, так и пьет… Вот же, холера…»

Выходя из хаты, бабка обернулась, с укором проговорила:

– А ты ведь, Федор, после смерти Евсея таким стал. Неужели опечалился или осерчал, что не ты к его смерти, прости Господи, руку приложил? Знаю я все. И вражду вашу помню. Ты уж прости его, грешного, прости. Пускай он покоится, а ты живи, сколько еще отпущено, не гневи Бога.

– Да уже давно простил. – Дед Федор махнул рукой. – Чего уж… – Ему вспомнилось, как в погребе покойного Евсея посыпались из жестяной увесистой коробки монеты царской чеканки, серьги да кольца всякие, покатились по земле драгоценные украшения, которые в старину князья, паны да пани носили. – Дурное прошлое ворошить, что навоз переворачивать – только воняет.

– Ну-ну…

Бабка закрыла за собой дверь, загремела в сенях ведрами.

«Быстрей бы Лешка приехал, – подумал дед Федор. – Степану о золоте ничего не скажу: нечего его волновать, да и не нужны ему эти драгоценности. А Лешке скажу. Ему это добро пригодится. При любой власти пригодится. Да и всякая власть – не вечная. Сегодня одна, а завтра может быть совсем другая. Может…»

Дед Федор задумался.

II

Степан Федорович вылил из лодки воду – протекала она возле кормы – и уже собрался идти домой, когда увидел на пароме Ивана Даниша. Он, навалившись грудью на заграждение, безотрывно смотрел на воду, которая текла к кладкам, а за ними дальше – через урочище Карасина в приток Припяти – реку Горынь.

Степан Федорович подождал, пока паром причалит к берегу, и подозвал Ивана.

– Ну, здравствуй.

– День добрый, – пряча взгляд, поздоровался парень.

– Что у тебя нового? – спросил Степан Федорович.

– А что у нас может быть нового? – вопросом на вопрос ответил Иван, дохнув винным перегаром. – Бульбу убрали, теперь все на бураках.

– А ты что ж не помогаешь?

– В Долин ездил, в военкомат. Сказали, что в партизаны заберут.

– На службу, значит?

– Ага.

– Ну, что ж, служба – дело хорошее. Я сам когда-то служил, помню. – Степан Федорович улыбнулся. – Если бы вернулась молодость, опять в армию пошел бы. Жалко, что не вернется, да и здоровье у меня уже не то, что раньше.

– Так я не отказываюсь служить, – разоткровенничался Даниш. – Хоть куда пусть посылают. Даже в какую-нибудь горячую точку, если надо. Мне один прапорщик, который недавно демобилизовался, рассказывал, что службу проходил в Анголе. Там жарко – война. Мне бы сейчас тоже на войну, а то у нас в деревне тихо, спокойно, как на кладбище.

Степан Федорович внимательно поглядел на Ивана: лицо осунувшееся, посеревшее. На лбу – заметная морщина.

«Рано морщинами обзаводиться стал», – подумал Степан Федорович и нравоучительно заметил:

– Ты, Ваня, не дури. Наслышан я о твоем горе. У нас село хоть и большое, а все равно все обо всем наслышаны: кто и как живет, кто чего хочет, что добивается в жизни, кто чего делает. Секретов практически нет. А если и есть, то они недолговечные. Сам знаешь. Так вот, что я тебе скажу. Ты друг моего сына, значит, не чужой мне человек. Да и родителей твоих я знаю, неплохие они люди. Их ты не слушаешь, послушай меня. Со стороны ведь виднее. Брось дурное думать: любовь, знаешь, одно, а жизнь – другое. Девок в Рубеже и Заболотье хоть отбавляй. Любую бери. Парень ты видный, работящий. А городскую эту выбрось вон из головы, выбрось. От сердца советую.

Иван слушал молча, потупив глаза к пожухлой траве, которая густо покрывала берег.

– Хорошо, дядько Степан, хорошо, – глухо выдохнул парень, когда Степан Федорович закончил говорить. – Я выброшу, а вы глядите, чтобы вашему Лешке эта самая городская не приглянулась. Ему я об этом не говорил, неудобно.

– Отчего неудобно?

– Оттого, что глаза у нее при виде Алексея вроде как сами по себе маслом смазываются. Я это не раз замечал… Может, потому и не до меня ей. Из-за этого я, честно говоря, и уехал из Минска.

– А Лешка как же?

– А что Лешка, у него, сами знаете, Галя есть. А мне та, что в Минске по душе. Не могу забыть и все тут. Хоть вешайся. Вам первому это говорю. Сам не знаю почему, а говорю.

– Да разве ж можно – из-за девки?

Степан Федорович вобрал в себя побольше воздуха, шумно выдохнул, словно готовился к тяжелой физической работе.

– Можно…

Задрожал губами Даниш, махнул рукой, резко повернулся и быстро зашагал по улице к центру деревни.

«В магазин», – почему-то решил Степан Федорович и задумался над словами Ивана.

Река, широкая и полнеющая от сентябрьских дождей, набирала силу, бурлила, словно боялась преждевременно оказаться подо льдом. На середине ее, выглядывая отломанным верхом, плыл сучковатый тополь. Попадая в омут, дерево на несколько минут уходило под воду, потом всплывало, кружило на одном месте, точно решало: плыть дальше или утонуть здесь.

«Как в жизни. – Степан Федорович провел ладонью по своему лицу. – Кто хочет и может плыть, тот плывет, а кто сдается, тот тонет и погибает…»

Окинув взглядом широкую реку, он с тревогой подумал об Алексее: как он там?..

Потом, глянув на тополь, который выплыл из омута и поплыл по реке дальше, повеселел: «Нет, надо жить, жить…»

Степану Федоровичу захотелось увидеть сына. Так захотелось, что, казалось, сейчас переплыл бы Чакву и прямиком пошел в соседнюю Бережновку, а там, на трассе, остановил бы любую попутную машину, державшую путь в Минск, и напросился бы довести в столицу, к Лешке…

«Может, он тоже, пока Галя в Долине, в какую-нибудь городскую молодуху влюбился? Или эта красавица, что любовь Ивана не признает, захомутает Лешку? – Степан Федорович нахмурился, но тут же отогнал от себя плохие мысли: – А хоть бы и так случилось, то что ж тут такого? Дело молодое, все через это прошли. Вот если без ответа любовь, как у Ивана, тогда жди беды…»

– Э-хе-хе, – вздохнул Степан Федорович.

Он глянул на церковный купол, который венчал высокий металлический крест, и мысленно перекрестился.

«Жизнь наша, – подумал Степан Федорович. – Кому она мать, а кому и мачеха».

III

Вечером Надежда Казимировна зашла к соседке – Елене Макаровне Трубич. За спичками.

– Можно?

– Проходи, проходи… – Соседка встала из-за стола. – Давно ты ко мне не заходила.

– Так получилось. – Надежда Казимировна развела руками. – Осень: хлопот полон рот.

– А хлопот всегда хватает. – Елена Макаровна согласно кивнула. – Садись на диван. На нем мягче, чем на лаве.

Надежда Казимировна присела.

– Одна дома?

– Одна. Максим к сыну пошел. Помогает гараж строить.

– Для машины?

– На машину мой Петька еще не заработал. А вот мотоцикл купил на прошлой неделе. Пускай ездит, жену с детьми возит. А дальше видно будет. Твой еще учиться?

– Учиться, работает.

– Молодец. А мой Петька учиться не захотел. Старший Андрей тоже до науки ни боком, ни скоком. Один тракторист, другой бульдозерист. Вдвоем в колхозе.

Елена Макаровна вздохнула.

– Разве ж это плохо?

Задав этот вопрос, Надежда Казимировна сложила руки на груди, словно хотела сказать: «Побойся Бога – на своих сыновей наговаривать».

– А я и не говорю, что плохо. – Елена Макаровна округлила глаза. – Работают, деньги зарабатывают. А главное, дома. Только Максим недоволен.

– Муж твой? – удивилась Надежда Казимировна. – Никогда бы не сказала.

– Муж… – По губам Елены Макаровны пробежала горькая усмешка. – Муж, как говорят, объелся груш.

– А чего он недоволен?

– Считает, что хлопцы должны в Сибирь ехать, на шабашку, как большинство мужиков из нашего села. Мол, нечего на своих тракторах штаны протирать. На шабашке за пару лет можно на дом, хлев и все пристройки, которые нужны в хозяйстве, заработать. А колхозе что?.. Простой полевод за месячную зарплату велосипед не купит. Он же стоит пятьдесят шесть рублей, ты знаешь, а не всякому колхознику даже такие деньги платят. Вот…

– Может, оно и так, – задумчиво проговорила Надежда Казимировна. – Только в своем селе лучше синица в руках, чем за тридевять земель журавль в небе. Ты сама наслышана, сколько в той же Сибири наших мужиков обманывали: обещали одни деньги платить, а платили совсем другие. Нет, уж лучше на месте.

– Попробуй, скажи это Максиму… – Елена Макаровна недовольно засопела. – Сразу срывается в крик: лентяи, не хотите работать!.. А тут еще письмо от Станислава пришло. Это мой двоюродний брат, он в Польше живет. Так Станислав пишет, что у него свой хутор, ферма есть, две сажалки, недавно купил новый трактор. Теперь Максим козыряет этим письмом: учитесь, как надо жить. И смех, и грех.

– А я слышала, что в Польше кризис, – заметила Надежда Казимировна.

– Станислав об этом тоже пишет… – Елена Макаровна согласно покачала головой. – Только кризис этот не для всех. Кто на земле своей хозяин, тому и в кризис хорошо – все свое, в магазин бежать не надо.

– А у Станислава своя земля?

– Своя.

– Даже не верится, что такое в наше время может быть.

– Чего ж тут не верится. Это же заграница. Там все по-другому, не так как у нас.

– Значит, в Польше колхозов нет.

– Колхозов нет, а совхозы есть.

– Интересно.

– Давай не будем об этом. – Елена Макаровна махнула рукой. – А то у нас какой-то мужской разговор получается.

– Наверное, – согласилась Надежда Казимировна. – Просто хочется знать, как живут люди в той же Польше.

– Люди везде люди, – поставила точку в разговоре Елена Макаровна. – Ты так пришла или дело какое?

– Какое у меня дело? – Продолговатые брови Надежды Казимировны выгнулись дугой. – Спички в доме закончились, вот и пришла. Магазин уже закрыт, а завтра с утра печь топить надо.

– Этого добра у меня целый пакет, – улыбнувшись, проговорила Елена Макаровна. – Запаслась на всю жизнь. У нас ведь без запаса жить нельзя. Сегодня спички в дефиците, завтра мыло, а послезавтра еще что-нибудь… – Она полезла на печь, достала из упаковки два коробка. – На.

– Спасибо, – поблагодарила соседку Надежда Казимировна. – Завтра куплю и отдам.

Уходя подумала: «При любой власти человек свою выгоду ищет. И Максим, и двоюродний брат соседки Станислав, и все остальные. Так мы устроены, так живем…»

IV

Деда Федора мучила бессонница. Лежал он с открытыми глазами, беспокойно ворочался, думал о золоте: «Раньше бы мне оно пришло, раньше… При Польше, когда в личном пользовании земля была, большое хозяйство, своя мельница…»

Вспомнился отец – высокий, худой, с редкими, но длинными усами под покалеченным и согнутым в бок носом – след от австрийской пули. Отец трудился на своей земле от зари до зари. Отдыхал только по воскресеньям и праздникам. Иногда в эти дни выпивал. Когда такое случалось, становился хмурым и даже злым. Сидел, бывало, и ронял про себя:

– За царя воевал? Воевал… А что получил? Рубль с копейками, кресты георгиевские да лихо в кости. Э-эх…

Когда получалось собрать немного денег, отец прикупал к своему участку по нескольку десятин земли. К концу жизни у него было около двадцати гектаров пахоты и пастбищ. Вроде немало, но это, когда земля в одних руках. После смерти отца она досталась двум его сыновьям – Федору и его старшему брату Роману. По десять гектаров. Площадь для посевов немаленькая, а прокормить себя и свою семью все равно было непросто.

Умирая, отец наказал сыновьям:

– Деньги попусту не тратьте. Покупайте землю. Она всегда в цене будет, никто ее не заберет…

Не знал он, что случиться на его земле страшное – революция, две войны, Гражданская и Отечественная, а потом, когда вместо польской власти пришли Советы, и того хуже – коллективизация, экспроприация… Слова это страшные, их даже выговорить тяжело, а жить было еще тяжелее. И не просто тяжелее, а бывало, невозможно. Особенно в сталинские и хрущевские годы, когда все нажитое в одночасье забрали в колхоз, а вместо денег за ежедневный, изнурительный труд в общем, коллективном хозяйстве – придумали же! – ставили в амбарных книгах крестики-нолики, обещая – потом, по осени, получите. Получали, конечно. Кто полмешка зерна, кто два-три коша бульбы, а кто, если при людях возмущался Советами и их порядками, по десять лет лагерей. Но все равно жили, надеялись на лучшее.

«Эх, если бы как при Польше… За золото это можно было бы купить земли столько, что со всей своей семьей на ней не управились бы, – уходил мысленно в прошлое дед Федор. – Но ничего, техникой бы обзавелись… Трактор – в самый раз… Жалко только, что землю теперь уже не купишь… Земля не продается, вся государственная. А без собственной земли что, какая выгода?.. Мельницу свою не поставишь, потому что нельзя – не дадут разрешение, да и в колхозе есть. Птичник какой, и его запретят строить – при социализме не положено иметь свое частное птицеводческое хозяйство. Несколько кур на подворье – это пожалуйста, а больше – упаси Господи, еще чего доброго разбогатеешь… Можно, правда, телевизор новый купить, одежду, даже машину. Но куда остальные деньги девать, которые можно получить за золотые монеты, кольца, серьги, цепочки?..»

Дед Федор прикинул в уме, сколько примерно будет денег, если он сдаст золото.

«Тысячи. Много тысяч!..»

Он испугался этих цифр – хоть и не конкретных, но все равно больших, с несколькими нулями.

«Посадят… Нет, нельзя никому даже говорить о золоте. Пока даже Лешке. Сболтнет кому по молодости, неопытности, спросят, где взял… Нет, пускай полежит еще добро, не время им распоряжаться, не время…»

Почти до утра не спал дед Федор. Хотел уснуть, да не мог, взволнованный своими мыслями. Поднялся разбитый и злой.

V

В это утро не петухи разбудили село Рубеж, а крики о помощи. Они неслись от парома, который сиротливо покачивался на воде.

– Ма-ама!..

– Иван, тону!..

– Сын, сыно-ок…

– Все! Все!..

– Спаси-и-и-те!..

– Проща-а…

Расходились по воде неровные круги, казалось, кипела она у баржи парома, пускала большие и малые пузыри, словно играла с людьми, насмехаясь над их беспомощностью.

– Сюда! – кричал рослый носатый паромщик Игнат. – Сюда!..

Он один стоял на краю пароме, призывно махая руками и одновременно поглядывая на неспокойную воду.

К парому бежали рубежцы. Кто с багром, кто с веревкой, а кто просто с тем, что попало под руки – веслом, палкой, штакетиной.

– Спаси-ите! – страдальчески рвал воздух пронзительный женский голос, которому немного потише вторили другие женские голоса.

Надежда Казимировна, широко открыв от страха глаза, попыталась удержаться на поверхности реки, но так как плавать не умела, то камнем пошла ко дну. Оно было глубоким и темным. Надежда Казимировна, едва почувствовав его ногами, инстинктивно оттолкнулась от песчаного грунта и подалась вверх. Ей не хватало воздуха, но она отчаянно, сжав синеющие губы, держала его остатки в себе. Перед самой поверхностью реки, не выдержав напряжения, Надежда Казимировна чуть-чуть приоткрыла рот. В ту же секунду вода хлынула в нее, забивая горло, останавливая дыхание. «Все», – подумалось Надежде Казимировне. Она уже приготовилась умереть, как увидела лицо какого-то мальчика, от которого исходил свет. Мальчик улыбнулся Надежде Казимировне и поплыл вверх. Она вздрогнула, с силой, обеими руками, гребанула под себя воду и заметила чью-то ногу. Плохо соображая, ухватилась за нее, потянула к себе и оказалась на поверхности реки.

– А-а-а! – выдавила из себя вместе с водой.

Дальнейшее Надежда Казимировна помнила плохо. Уже под вечер, когда она пришла в себя, начала восстанавливать картину произошедшего. Рисовалась она мучительно, непонятными мазками…

Управившись по домашнему хозяйству, Надежда Казимировна решила вырвать на сотках оставшуюся капусту. Положив в торбу кусочек сырокопченого мяса, хлеб, два огурца, бутылку компота, пошла к парому, на котором переправляются колхозные грузовики на другой берег. В кузове одного из грузовиков ехали женщины. Кто на колхозное поле, а кто на свои сотки.

– Возьмете с собой? – с надеждой спросила Надежда Казимировна.

– Залезай. – Ей приветливо замахали ей из кузова. – Веселее будет…

Без всякой мысли об опасности, Надежда Казимировна бросила торбу со скромными харчами в кузов, забралась в него сама. Водитель грузовика, вместо того, чтобы высадить женщин перед тем, как поставить машину на паром, лихо въехал на него. Паром был непривязанный. Он по инерции подался вперед. Отъехав от причала на метра два, закачался. Грузовик с женщинами подался назад, к краю парома. Водитель, вместо того, чтобы поставить машину на тормоз, испуганно выскочил из кабины. Грузовик покатился задом к воде. В мгновение его колеса повисли в воздухе, после чего машина медленно стала сползать в реку. Среди женщин, что были в кузове, началась паника. Под их крики грузовик начал переворачиваться, увлекая за собой своих пассажиров…

– Восемнадцать женщин утонули, – хмуро сообщил Надежде Казимировне Степан Федорович. – Поналезли в кузов, что селедка. Безголовые…

В его голосе слышались нотки осуждения, но еще больше – скорбной жалости.

– Безголовые, – повторил Степан Федорович.

Надежда Казимировна молчала. Из ее глаз текли слезы.

«Вот оно: „Веселее будет…“ Повеселились…»

Надежде Казимировне вспомнился необычный мальчик, виденный ею дважды: весной, когда разлилась вода, и сегодня утром…