Их жизнь. В краю голубых озёр. Книги первая и вторая

– Август, может, ты знаешь, кто у меня тёлку купит поближе к зиме? – Встряла в мужской разговор мать. – Пока трава, подержу ещё, а когда снег ляжет, буду продавать. Хочу весной купить пару поросят, кур разведу побольше… У нас мужик появился в доме, теперь – заживём! – Гордо прибавила она. Владислав польщённо улыбнулся, опять налил самогонку в кружки. Выпили ещё по одной. Август долго жевал своими плохими зубами огурец, раздумывая, потом сказал: – Да теперь тёлку продать не трудно, у многих хозяев до сих пор нет коров, немец ограбил, найду я тебе покупателя, Мальвина, найду…

– Айвар письмо прислал, из госпиталя, -похвасталась Мальвина, – пишет, что приедет скоро в гости. – И, тут же, спохватилась, прикусила язык. У Августа сморщилось лицо, выкатились из глаз мутные старческие слезинки: – А ко мне никто больше не приедет… Янис, сыночек мой! – Вскрикнул он громко. – Убийцы! Изверги проклятые! Гады! Будьте вы прокляты! – Хрипло выкрикивал Август, потом упал головой на стол, забился в рыданиях.

– Август, пожалуйста, успокойся, – бросилась утешать его Мальвина. – На, выпей водички… легче станет, – протянула она ему кружку с водой. Август выпил воду, постукивая зубами об край кружки, потом тёмными, с потрескавшейся кожей, пальцами вытер слёзы и несколько минут сидел, глядя невидящими глазами в пол. – Старшего моего немцы убили… Он в партизанах был… А Янис, младший сын, вернулся домой, живой, невредимый… с фронта… вся грудь в наградах… Неделю всего пожил дома… Пошёл на вечеринку, его там… бандюги эти проклятые, «лесные братья», убииили… -Опять заплакал он, – напряжённо глядя в зрачки Владиславу, который даже поёжился от этого взгляда, тяжело вздохнул, налил ещё самогонку в кружки и предложил: – Давайте выпьем за светлую память ваших сыновей!

– За это, сынок, грех не выпить! – Опять прослезился Август и тут же рассердился на себя за такую слабость. – Совсем, как баба, стал… – Сконфуженно пробормотал он, вытирая глаза, взял кружку и выпил остатки самогонки. Владислав тоже выпил, взглянул сожалеюще на пустое дно, встал и принёс флягу с водкой.

– Володя, может, хватит, а? Работы ещё много, – тихонько сказала ему Мария. Владислав, вдруг, помрачнел, стали злыми глаза: – Я сам знаю, когда хватит! – Отрубил он и налил в кружки водку… Провожать Августа Владислав пошёл в обнимку с ним. Их здорово водило со стороны в сторону. По дороге они несколько раз пытались затянуть песню, но это дело у них никак не получалось, не могли найти подходящую для обоих…

Вернулся домой Владислав только на следующее утро. Вид у него был помятый, лицо опухло, покраснели глаза. Он выдавил из себя виновато: – Извини, Маша, мы с Августом вчера так перепились… Я не мог вернуться домой… Мария, не спавшая всю ночь, посмотрела на него измученными глазами, промолчала, только слёзы покатились из глаз. Она молча пошла к сыну, закричавшему от голода, дала ему грудь, склонилась над ним, укачивая и успокаивая.

Владислав долго рылся в инструментах, оставшихся от хозяина, нашёл несколько старых напильников, почти два часа елозил ими успевшую заржаветь пилу- двухручку, потом точил бруском топор, расклинил рассохшееся топорище.

Работать ему было тяжело, он непрерывно потел, пот собирался в бровях, стекал по носу, Владислав то и дело встряхивал головой, сбрасывая висевшие на кончике носа капли. Его мутило, мучила жажда, за несколько часов он выпил чуть ли не пол-ведра воды.

Наконец, он приготовил пилу и топор к работе и пошёл в лес. До вечера он рубил топором ольху и берёзы, распиливал сваленные стволы на части. Пилить одному было неудобно, но, постепенно, он приловчился и дело пошло быстрее и лучше. Когда солнце повисло на горизонте большим малиновым шаром, он присел на сложенные в кучу брёвна, вытер лоб вздрагивающей рукой, долго сидел, остывая, затем закинул топор на плечо, взял пилу и поплёлся домой.

…Мария поливала ему на руки из кружки, смотрела на его мокрые от пота волосы, на гимнастёрку с налипшими кусочками коры, чувствуя, как уходит обида. «Ну ничего, – думала она, – подумаешь, напился. Он же мужчина, кто из них не пьёт… Столько лет пробыл в Армии, наконец-то вырвался на свободу, что он, и погулять не может? Главное, что вину свою чувствует… вон, как намаялся в лесу, гимнастёрка вся на спине мокрая…»

Потекли дни, похожие один на другой, заполненные тяжёлым трудом с раннего утра до позднего вечера. Владислав заготовил на зиму дрова, перетаскал в сарай сено, выкопал вместе с женщинами картошку под лопату, серпами сжали рожь и связали в снопы, поставили в сарай для окончательной досушки. Несколько раз ходили с женщинами в грибы, засолили на зиму небольшой бочонок.

«Лесные братья» последнее время притихли, не стало слышно про их похождения. Несколько раз их преследовали «ястребки», может быть, это они вынудили их уйти в более спокойные места… Мария иногда чувствовала, что от Владислава попахивает спиртным, но много он не пил, не шатался, только походка становилась более медленной, он тогда почти не разговаривал с нею, взгляд его становился каким-то странным, почти презрительным. В такие минуты он становился очень вспыльчивым, любое неосторожное слово могло его вывести из себя, и тогда он грубо разговаривал с нею, даже, иногда, кричал на неё. Мария быстро поняла это и старалась не трогать его. И ещё одну черту она в нём обнаружила, очень нехорошую: он не любил их ребёнка. За всё время, что они прожили вместе, Владислав не взял Робчика на руки, ни разу! Ни разу на его лице она не увидела нежности или ласки, когда он смотрел на их сына! Если ночью их будил плач малыша и она вставала, чтобы покормить Робчика, Владислав зло бурчал что-то себе под нос и натягивал одеяло на голову, чтобы быстрее уснуть. «А я то думала, что хорошо знаю его, – часто размышляла Мария. – Каким он казался хорошим, ласковым, какие удивительные были его глаза, когда он говорил о своей любви!.. Прошло всего несколько месяцев, и он совсем другой… А другой ли? Может, он всегда был таким? Просто он хотел добиться своего, хотел, чтобы я принадлежала ему… И добился… Теперь не обязательно быть хорошим? Так что же получается? Неужели это была игра? Неужели он строил из себя такого хорошего, чтобы заставить меня влюбиться в него?.. Да нет же! Он любит меня! По крайней мере – любил! Но почему? Почему он стал другим? Разлюбил? Или меня не за что любить?.. Конечно, когда с утра и до ночи приходится работать, чтобы свести концы с концами и устаёшь, как собака, не очень это способствует нежным чувствам… Но, что же поделаешь? Жить-то, надо! Кому сейчас легко? Время такое тяжёлое»…

Марию утомляли эти мысли, портили настроение, и она с головой окуналась в работу, чтобы забыться, не думать об этом. Айвар, хоть и обещал в письмах, что скоро приедет в гости, всё не приезжал. О Язепе и Донате по-прежнему не было никаких известий. Мать всё чаще заводила разговоры о них, гадала об их судьбе, плакала…

…Владислав с каждым днём становился всё более раздражительным и мрачным. Он никак не мог привыкнуть к этой деревенской жизни, к тяжёлой работе, к непонятному и смешному языку латгальцев, к жизни при свете керосиновой лампы; когда нет ни книг, ни газет, когда надоедливо кричит этот ребёнок, его сын. Он искал в своей душе любовь к нему, и не находил. Умом он понимал, что это его ребёнок, он очень похож на него, Владислава, когда он был в таком же возрасте… Владислав очень хорошо помнил свою детскую фотографию, но, сердцем, принять не мог! Он, по-прежнему, был для него чужой! Владислав понимал, что это – очень плохо!

«Я, что? Урод, что ли» – Часто думал он, и это его бесило, но он ничего не мог поделать с этим. Это было сильнее его. Странно и непонятно ему было смотреть, как Мария кормит его, вся светлея лицом, лопоча тихие и нежные слова, как она стирает обмаранные им, их сыном, и обписанные пелёнки… Он представлял себе, как бы он стирал такие пелёнки… И его передёргивало, даже тошнило, при одной мысли об этом. Первое время он, в охотку, работал, хотел, чтобы Мария радовалась, глядя на его работу, хотел обеспечить хозяйство всем необходимым на зиму. За время их разлуки он очень соскучился по Марие, и первые дни был ненасытным, ласковым, но, постепенно, успокоился. Всё реже ему хотелось приласкать её, поцеловать, сказать нежные слова.

С каждым днём ему всё труднее было работать. Впервые настоящий физический труд, работу до ломоты в костях, до красных кругов перед глазами, до едкого пота, заливающего глаза, от которого жжёт лицо, он узнал только на фронте… Но, то был фронт, от этого, зачастую, зависела жизнь. А кто не хочет жить?.. До войны было детство, школа, техникум, жизнь в Колпино, пригороде Ленинграда… Он был ещё подростком, когда его родители развелись. Они были из дворянских семей, мать смирилась с режимом большевиков, а отец не смог. Точно неизвестно, каким образом он оказался за границей, во Франции, в Париже… Но и там его жизнь не сложилась. Он всё больше и больше тосковал по Родине, и в 1937 году вернулся в Россию. В Париже друзья ему говорили: – Антон, ты с ума сошёл? Что ты делаешь? Сталин же тебя расстреляет! – Он отвечал им:– Ну и что? Зато умру в России!..

На свободе, в Ленинграде, он прожил, примерно, пол-года, потом его арестовали, объявив французским шпионом. Он исчез бесследно… Владислав рос у деда, отца мамы. Воспитывали его жёстко, часто били ремнём за провинности, летом отсылали к родственникам, в Ашхабад. Любви и нежности мамы он не знал, эта красивая женщина, бывшая фрейлина последней российской императрицы, жила своей жизнью, а сын был досадной помехой в этой жизни… Отбыв три года в Армии перед войной, сразу же оказался на фронте, пробыл в окопах все четыре года, даже больше, демобилизовали его в начале осени 1945 года. А теперь он оказался в этой далёкой и непонятной Латгалии, на глухом хуторе, с головой окунулся в работу, в нелёгкую, крестьянскую работу… Что толкнуло его на это? Он считал, что – любовь, любовь безрассудная и властная к простой, малограмотной, деревенской девушке… Он был готов на всё, лишь бы быть с нею рядом, лишь бы она принадлежала ему!

…Шли месяцы. Каждый день приходилось рано вставать и… работать, работать, работать! А она, работа эта, всё не кончалась, и всё труднее было заставлять себя браться за неё. Иногда он ловил себя на том, что разглядывает свою жену какими-то чужими, равнодушными глазами, видит её посеревшее от пыли лицо, растрёпанные волосы, ветхое, в заплатах, платье. «Господи, да люблю ли я её? – Спрашивал он себя. – Неужели я только вообразил себе это?» Эти мысли пугали его и он начинал убеждать себя, что это- неправда, что он любит её, что именно из-за любви к ней он приехал в эту проклятую дыру и вкалывает здесь, как вол, без отдыха… Теперь только водка возвращала радостное настроение, сознание собственной значимости, давала возможность забыться, хоть на время уйти от повседневных забот; но и делала его болезненно обидчивым и ранимым, вспыльчивым… В каждом слове ему мерещился скрытый, обидный, смысл, и тогда он мог сказать любую гадость, даже – ударить… Иногда у него чесалась рука вмазать оплеуху Марии только за то, что она заметила, что он – выпил… От этого её лицо становилось обиженным, а сама она замыкалась в себе и возилась с этим крикуном Робкой, не обращая на него, её мужа, внимания!

ЧАСТЬ 6

Айвар погостил ещё пару дней и собрался уезжать. Владислав сходил к дяде Августу и договорился с ним, чтобы тот отвёз Айвара на железнодорожную станцию. На дорогу мать напекла сыну пирожков. Не дрогнувшей рукой снесла топором молодому петушку голову и стушила в печке с картошкой и морковкой. За хлопотами незаметно подошло время прощания. Дядя Август, румяный от самогонки и крепкого мороза, ввалился в хату, поздоровался со всеми за руку и, сходу, начал поторапливать: – Собирай, мать, сына в дорогу, да побыстрей, у меня путь дальний, как бы на обратной дороге волки не сожрали вместе с моей конягой. Мать вышла за сыном на улицу, на ходу застёгивая полушубок. Айвар пожал руку Владиславу, обнял и поцеловал в обе щёки Марию и повернулся к матери: – Ну, до свидания, мама, спасибо тебе за всё! Приезжайте теперь вы к нам в гости! Он обнял её, прижал к своей груди, они замерли, потом он поцеловал её в губы.

У матери, вдруг, защемило сердце в груди, покатились слёзы по щекам: – Сыночек мой миленький! – Обхватила она руками его за шею, больно прижимая к себе. – Что же ты так быстро уезжаешь? Неужели я тебя больше не увижу? – Вскрикнула она.

– Ну что ты, мама! – Резко побледнел Айвар. – Как-будто хоронишь! Войну пережили, теперь будем жить! Перестань плакать, прошу тебя! – Гладил он рукой её по спине. Мать с трудом заставила себя оторвать руки от шеи сына и помогла ему укрыть ноги овчиной. Айвар долго махал им рукой из саней, они тоже в ответ…

Медленно тянулась зима с её короткими морозными и вьюжными днями и ночами… Керосин экономили и поэтому ложились рано. Владислав обычно долго не мог заснуть, лежал, уставив широко открытые глаза в потолок, прислушиваясь к погромыхиванию цепи, на которой была привязана собака, к шебуршанию мышей под полом. Иногда в лесу жутко выли волки, и тогда Тузик испуганно забивался в будку и сидел там, поджав хвост, не смея нос высунуть наружу.

…Тёлку мать продала, припрятала к весне деньги, собираясь купить пару поросят и кое-что из одежды. Владислав мучился от скуки и мечтал купить батарейный радиоприёмник, но мечта эта была пока недостижимой. Изредка он доставал в Сельсовете газеты, зачитывал их до дыр… Несколько раз за зиму простывал и болел Робчик. Ему делали отвары из лекарственных трав, поили его ими, грели его на печи. Он был очень капризным во время болезни, частенько плакал. У Владислава от его рёва даже голова начинала болеть и появлялось желание засунуть ему кляп в рот, лишь бы он замолчал. Проходили дни… Робчик выздоравливал, становился весёлым, лопотал, смеялся, показывая появившиеся первые зубки, пытался ползать…

ЧАСТЬ 7

…Каждую зиму, рано или поздно, сменяет весна. Пришла она и на их лесной хутор; согнала снег, просушила землю, одела берёзы в яркие зелёные сарафаны. Время зимнего отдыха закончилось. Опять все взрослые, с раннего утра до позднего вечера, копались на огороде, сажали картошку, морковь, чеснок, лук, капусту, огурцы и т. д. Робчик тоже ползал неподалёку, играл с Тузиком.

…Однажды, после обеда, Владислав куда-то ушёл, не сказав никому ни слова. Наступила ночь, а его всё не было. Мария выкупала сына, уложила его спать, присела рядом с матерью, штопавшей дырку на рукаве платья.

– Господи, мама, ну где он может быть, как ты думаешь? – Посмотрела она на маму измученными глазами.

– Маша, ну успокойся, пожалуйста, ничего с ним не случится, просто надоело лопатой махать, вот и подался, наверно, к Августу, и спит сейчас пьяный с ним в обнимку, – с усмешкой сказала мать, не отрывая глаз от иглы.

– А вдруг с ним что-нибудь случилось? Пойду искать! – Мария вскочила, набросила на плечи платок.

– Ты с ума сошла! Ну куда ты пойдёшь, на ночь глядя? – Схватила её за руку мать. – Ложись спать, завтра твой муженёк будет тут как тут, вот увидишь!

…Всю ночь Мария не могла сомкнуть глаз, разные ужасы приходили ей в голову: то она представляла себе, как его схватили «лесные братья» и замучили до смерти, то, вдруг, он сломал ногу и лежит на дороге, не в силах двигаться… Иногда она даже плакала, вжимаясь лицом в подушку, потом успокаивалась, отгоняя от себя эти дурацкие мысли, прислушиваясь к дыханию спящего сына. Мать тоже ворочалась на своей кровати, вздыхала, и ей не спалось… Владислав явился домой на следующий день к обеду, весь растрёпанный, с красноватыми глазами и опухшим лицом. От него за версту разило перегаром.

– Эх, Володя, Володя, – только и сказала Мария, укоризненно качая головой, и опять взялась за лопату.

– Что, Володя? Что? – Неожиданно взорвался он. – Я вам, что? Ишак? Батрака нашли бесплатного? А? Да катись она к чёртовой матери, эта работа! Не хочу! Не буду больше! – Мария удивлённо пожала плечами, вглядываясь в его лицо, будто видя впервые: – Не будешь, и не надо, никто тебя не заставляет. Это дело добровольное. Я думала, что ты – взрослый человек, а ты… Владислав открыл рот, хотел что-то сказать, но передумал, молча махнул рукой и поплёлся в хату. Он, не раздеваясь, даже не сняв сапоги, плюхнулся ничком на кровать, обхватил голову руками и затих… Несколько раз заходили женщины, кормили Робчика, посматривали на Владислава, тихо разговаривали.

– Ты, всё же, разденься, – потрясла мужа за плечо Мария, когда совсем стемнело. – Пора уже спать ложиться. Владислав промычал что-то нечленораздельное, провёл пятернёй по помятому лицу, побрёл на улицу. Когда он вернулся, Робчик уже крепко спал, вволю наползавшийся за день.

– Может, покушаешь? -Спросила Мария, причёсывая на ночь волосы.

– Не хочу! – Буркнул Владислав, и начал раздеваться. Мария легла рядом с ним, почувствовала, что он отчуждённо отодвинулся и спросила обиженно: – Что это на тебя опять нашло? Почему ты такой… чужой? Он помедлил несколько мгновений и заговорил: – Вот что, Мария… Я больше так не могу… Завтра же поеду в Ленинград, к матери, а оттуда поеду в Ашхабад. Эта мысль у меня так засела в голове, что каждый день здесь, для меня – мука, понимаешь? Я тебе напишу и ты приедешь, да?

– Володя, ты, хотя бы, помнишь, что я – беременна?

– Ну, ничего, ведь приехать ты всё-равно сможешь?

– Как у тебя всё легко получается! – С горечью проговорила Мария. – Я боюсь туда ехать в таком состоянии, как ты понять не можешь?.. Нет, я туда не поеду!

– Как хочешь! – Со злой решимостью сказал Владислав. – А я, всё-равно, поеду туда! И если ты меня любишь, приедешь, ничего с тобой не случится!

…Мария из последних сил держалась, чтобы не разреветься, и не смогла, уткнулась лицом в подушку и затряслась в рыданиях.

– И что вы, бабы, так любите сырость разводить? – Язвительно спросил он. – Перестань! Это ничего не изменит! Я так решил! Всё! – Выплакавшись, Мария почувствовала облегчение: – Что ж, уезжай! Скатертью дорога! – И повернулась спиной к нему.

– До свидания, Маша, поеду, – сказал Владислав, набросив на плечо вещмешок.

– Володя, – на глазах у Марии заблестели слёзы, – я тебя прошу, не уезжай, не бросай меня… такую… Как же я, тут, одна? Без тебя? Володя?

– Нет, я не могу иначе… ты приедешь… я напишу…

Мария несколько мгновений молчала, силясь взять себя в руки. – Что ж, поезжай… Больше упрашивать не буду… – Он подошёл к ней, собираясь поцеловать. Она отстранилась: – Обойдёшься! Уезжай! – И пошла в хату. Владислав постоял несколько секунд в раздумье, затем махнул рукой и пошёл…

Мария стояла за дверью, страстно желая, чтобы он вернулся, обнял её, сказал, что не уедет, останется, что любит её, не может без неё… Но вот его фигура показалась за окном. Он поднял на руки сидевшего на траве сына, прижал к себе, поцеловал в лобик, опустил на землю и пошёл, ни разу не оглянувшись… Мария зажала рукой рвущийся из груди крик и упала ничком, забилась в рыданиях…

День выдался на редкость жаркий, безветренный, даже небо, вроде бы, поблекло от жары, выцвело. Мария полола сильно заросшие лебедой грядки, часто вытирала платком потное лицо и грудь. Мать только что ушла подоить корову. Мария взглянула вслед её мелькнувшему среди зелени светлому платку и опять опустила голову, задумалась. От Владислава до сих пор не было ни одного письма. Первые дни она не находила себе места от острой тоски по нём, от чувства, что она не нужна ему, что он бросил её, разлюбил…

Она ложилась в пустую, холодную постель, на простынь, хранившую его запах, вспоминала его сильные, волосатые руки, умевшие быть такими ласковыми и нежными… Обида на него, почему-то, быстро уходила, забывалась, и тогда она только жалела, что не уговорила его остаться… Зря она так гордо тогда себя повела, не захотела унизиться, упросить его, победить лаской и мольбами…

Но, вслед за этими мыслями, приходили другие, просыпалась её женская гордость и достоинство. «Ладно, пусть, – думала она. – Чёрт с тобой, если ты оказался таким, проживу, как-нибудь, и без тебя!» Она прислушивалась к новой, зародившейся в ней, жизни, порой довольно больно дававшей о себе знать. «Интересно, кто это будет, мальчик, или девочка? Братик, или сестричка, будет Робчику? – Часто думала она. Эту беременность она переносила хуже, чем первую. Её почти каждый день тошнило, совсем не было аппетита, она силой заставляла себя покушать, чтобы совсем не ослабнуть… Мария механически дёргала лебеду, совсем уйдя в свои мысли и, вдруг, почувствовала, как поплыла грядка перед глазами. Она упала на бок и от удара пришла в себя, пошатываясь, встала на ноги. Земля качалась перед глазами. Мария с трудом добрела до сарая и прилегла в тени. Через некоторое время ей стало легче. «Нет, не буду вставать, – подумала она, – отдохну ещё, пусть совсем пройдёт».

– Что с тобой? – Испуганно спросила мать, вышедшая из-за сарая с Робчиком.

– Ничего, мама, слабость почувствовала, пройдёт, – успокаивающе ответила Мария и попросила: – Полей мне, хочу умыться, может, полегчает. Она с наслаждением умывала лицо холодной водой, чувствуя, как проясняется сознание, уходит тошнота и слабость. Напоследок она сполоснула водой дочерна загорелые руки и грудь.

– Спасибо, мама, – Сказала она, взглянув в её глаза и воскликнула удивлённо, увидев в них слёзы: – Чего ты?

– Милая доченька, всхлипнула мама. – За что же тебе такое, а? Робчик на ноги только-только встал, второго под сердцем носишь… И одна осталась… Бросил он тебя…

– Почему бросил? – Неуверенно возразила Мария. – Он же говорил, что напишет… просил, чтобы я приехала…

– Мало ли что он говорил… надо же что-то сказать…

– Нет, мама, я верю, что он вернётся ко мне, вот увидишь! Вернётся! – Твёрдо сказала Мария и вздохнула: – Пойдём полоть.

Падали листья с деревьев, устилали землю багряно-жёлтым ковром. По ночам трава становилась седой от лёгкого морозца и потрескивала под ногами. Стаи птиц улетали на юг, посылая остающейся позади родной земле жалобные прощальные крики… Вот и сейчас Мария подняла голову, всматриваясь в пролетающую высоко в небе стаю уток. Грусть затопляла душу, вызывая, вроде бы, беспричинные слёзы. «Скоро зима, – подумала она. – Выпадет снег, укроет землю, начнутся морозы, и будем мы сидеть втроём в своей избе… Нет, не втроём, а вчетвером! – Усмехнулась она, опуская глаза вниз и взглянув на свой выпирающий живот. – Эх, Володя, Володя, неужели ты настолько подлый человек, что решился бросить меня в таком положении? Ведь скоро у меня будет двое детей, понимаешь ты? Двое!.. А, ведь, бросил! – Пришла трезвая и жестокая мысль. – Чуть ли не пол-года прошло, а он, ни одного, письма не прислал, ни одного!» Мария глубоко вдохнула холодный воздух и нажала ногой на вилы, приподняла и перевернула землю с забелевшими в ней белыми картофелинами. Мать проворно собрала их в корзины: мелкую в одну, крупную – в другую.

– Езус Мария! Хоть бы успеть выкопать картошку и бураки, убрать их в погреб, – вздохнув, сказала мать. – Вон как по ночам мороз поджимает! Вдруг закуёт землю… и пропадёт наш урожай! Будем зиму голодать!

– Мама, может, попросим дядю Августа, пусть он нам картошку плугом, а? – Предложила Мария.

– Ничего из этого, доченька, не получится, сама знаешь, как он пил последнее время, вряд ли свою картошку успеет выкопать, не до нашей ему…

– Давай, тогда Алфреда попросим… У него жеребец сильный…

– А чем рассчитываться будем? Нам же одежду покупать надо, совсем обносились, одно рваньё осталось. Нет, Маша, – решила мать. – Может, сами успеем. Не может быть, чтобы сильные морозы ударили, редко такое в наших краях бывает…

– Так, ведь, мама, если бы я, как следует, работать могла, мне же, через месяц-полтора рожать, – кивнула Мария на свой живот.

– Ничего, доченька, ты помаленьку, не напрягайся, не торопись… Мы уже половину картошки убрали, остальную, как-нибудь, уберём, бураков у нас не так уж и много, правда?

Тузик, лежавший около будки, поднял голову, потом вскочил на ноги и залился хриплым лаем. К их хутору скакал всадник.

– Добрый день! – Поздоровался он, останавливая коня. – Бог в помощь!

– Спасибо! – Отозвались женщины.

– Тётя Мальвина, тебе телеграмма, -сказал почтальон, соскакивая с коня. – Распишись в получении! – Мать вывела корявую закорючку карандашом, развернула телеграмму, медленно, по складам, прочитала текст, недоумённо посмотрела на Марию, и опять стала читать… потом, вдруг, вскрикнула, резко бледнея: – Езус Мария!

– Что случилось, мама? – Испуганно спросила Мария, увидев её изменившееся лицо.

– Айвар… Айвар… умер,.. -прошептала мать непослушными губами. Мария выхватила из её рук телеграмму и впилась в текст: – «Умер Айвар Похороны десятого Приезжайте»

– Я пойду, – тихо сказал почтальон, пряча глаза, как-будто он был в чём-то виноват и пошёл пешком назад, ведя в поводу коня, отойдя подальше, он вскочил в седло и ускакал. У матери обессиленно подогнулись ноги, и она села на землю, даже не заметив этого.