Их жизнь. В краю голубых озёр. Книги первая и вторая

Вот и хутор Паулиней. Рвались с цепи, роняя злобную пену, здоровенные псы. Вышел хозяин, рявкнул на них, псы замолчали и завиляли хвостами.

– Доброе утро, дядя Алфред! – Поздоровалась Мария.– Пришла, вот, долги отрабатывать.

– Доброе утро, соседка! Моя Юзефа уже на грядках… Вот только… как ты полоть-то будешь? – Замялся он.

– Ничего, дядя Алфред, я на коленках буду, смогу, – ответила, краснея, Мария.

Солнце поднялось довольно высоко и начало основательно припекать. На все лады заливались среди деревьев птицы. С разгону шлёпались на мокрую от пота кожу и кусались слепни. Мария била по укушенному месту чёрными от земли и травы руками. Пот набирался в бровях, скатывался в глаза и щипал их. Сильно болели уставшие колени, живот упирался, казалось, в самое горло. Мария старалась не обращать на это внимания и неутомимо вырывала сорняки, складывала их в кучки между грядок. Были моменты, когда казалось, что всё, она больше не сможет даже шевельнуть рукой, ещё секунда, и она потеряет сознание. Усилием воли она заставляла себя вырвать ещё сорняк, ещё, ещё…

Постепенно уходила слабость, дышать становилось легче. Временами, тот, долгожданный малыш, начинал беспокойно возиться, стукался в живот, в рёбра, потом затихал. Юзефа, половшая соседнюю грядку, поглядывала удивлённо на Марию, поражаясь её выносливости, но помалкивала, втихомолку радуясь такой работящей батрачке. Алфред сидел во дворе, отставив в сторону деревянный протез, отбивал косы. Ему на войне крупным осколком оторвало нижнюю часть ноги, примерно посередине между коленом и ступнёй, так что ходил он на своём деревянном протезе мало хуже здорового мужика. Пришли с озера сыновья, притащили полные две большие плетёные корзины лещей.

– Смотри, пап, – похвалился Вилис, старший сын, вымахавший в свои 17 лет ростом с отца, – с двух мерёж натрясли! С коптуром!

– Молодцы! – Довольно ухмыльнулся Алфред. – Покушайте, посмотрите там, в печке, сами. Пусть мать работает, не отвлекайте её. А потом надо чистить рыбу. Ты, Вацлав, растопишь коптильню, – сказал он среднему сыну, всего на год моложе старшего, но, почему-то, сильно отставшего от него в росте.– Закоптим лишнюю рыбу, чтобы не пропала.

– Давай положим её в погреб, на лёд, а? Папа? – Предложил Вацлав, которому не хотелось возиться с коптильней.

– Делай, что сказано! – Отрубил отец, хмурясь.

– Ладно! – Буркнул Вацлав и поплёлся в избу, за ним, гуськом, младшие, близняшки, Янис и Дайнис. – Пап, – понизил голос Вилис, – я, недалеко отсюда, косулю видел. Может, вместе с выводком шлёпнем? У отца, сразу, глаза загорелись:

– Где?

– За сосонником, около кустов.

– Завтра сходим с карабинами, – решил Алфред.

Юзефа посмотрела на солнце, приставив ко лбу козырьком ладонь, с натугой распрямила спину.

– Пойдём, пообедаем, Мария. Сыны проголодались, да и у самой в животе сосёт.

Они полили друг другу кружкой из ведра, вымыли руки, насколько смогли, пальцы так и остались черновато-зелёными, смыли пот с разгорячённых лиц.

Прошли к столу. Мария села на табуретку в сторонке, сложила руки на коленях. Очень болели ноги, нестерпимо ныла поясница, хотелось лечь, хоть бы и на пол, закрыть глаза, ни о чём не думать…

– Придвигайся к столу, соседка, – позвала Юзефа. – Чем богаты, тем и рады! – На столе дымилась белая, рассыпчатая картошка, в большом, керамическом кувшине – простокваша. На небольшой, плоской тарелке – крупно порезанные розоватые ломтики солёного сала. Мария только глянула на них, сразу почувствовала голодную слюну во рту. Юзефа нарезала большие ломти ржаного хлеба, прижимая круглый выпуклый каравай к груди, придвинула к Марии тарелку с вилкой, пошла звать остальных. Когда все расселись за столом, Алфред разгладил усы, перекрестился на икону, зацепил вилкой ломтик сала, ищуще пробежал глазами по столу.

– Мать, очисти луковицу, – попросил он жену. Она вскочила, выбрала из связки крупную, очистила её, порезала дольками, подала мужу солонку с солью. Мария положила себе ложкой картофелину, подцепила ломтик сала, с наслаждением впилась в него зубами. «Господи, как давно солёного сала не ела!» – Подумала.

– Бери ещё, бери, не стесняйся, – заметил её колебания насчёт второго ломтика Алфред. – Знаю, какая у тебя пайка дома. Тебе надо, как следует, кушать, ребёнок в тебе, так что кушай, сколько хочется, не смотри на нас, мы не голодаем.

– Да, пап, мам, чуть не забыл… Знаете, что на озере говорил Дембовский? – Воскликнул Вацлав.

– Что? – Повернул к нему голову отец.

– Он говорил, что нашего председателя Сельсовета «лесные братья» в болоте утопили!

– Езус Мария! – Вскрикнула Юзефа, совсем же ещё молодой мужик! – Мария почувствовала какой-то болезненный укол в сердце, потемнело в глазах.

– Что ты? Плохо тебе? – Встревоженно спросил Алфред, увидев её, ставшее белым, без единой кровинки, лицо.

Мария хотела взять себя в руки и не смогла. Слёзы часто закапали из глаз.

– Язеп же за нею бегал до войны, забыл, что ли? – Шепнула ему Юзефа… Все в полном молчании вышли из-за стола и пошли во двор…

Мария работала до вечера в каком-то угаре, забывая, где она и что делает. Её руки вырывали сорняки, кидали их в кучу, а перед глазами стояло грустное лицо Язепа, когда он взял протянутую ему руку на прощание, бережно сжал её пальцы сильной рукой, не хотел выпускать их. Потом она вспомнила его ещё мальчишкой, как они вместе ходили в землянику, как он срывал особенно крупные ягодки, собирал их в ладошку, а потом протягивал эти ягоды ей и просил их съесть прямо с ладошки…

Она, смущаясь, кушала их, остро ощущая его волнение, видела его затуманившиеся от нежности к ней глаза…

Потом они бегали среди редких, старых берёз, Язеп гонялся за нею, схватил её на бегу за талию, прижал к себе, бледнея… Она вырвалась, – Не надо, – попросила тихо…

Забывшись, Мария застонала, заволокло глаза слезами… «Сволочи, гады, – билась в голове мысль. – Войну пережил, целым и невредимым вернулся, а погиб от руки таких же латгальцев, как сам!»

Мария поднялась, выпрямила усталую спину. Колыхнулся тяжёлый живот. Передвинула вперёд сложенную в несколько раз кофту, опустилась на неё коленями, сразу занывшими от боли, ещё быстрее заработала руками.

Тихо плыли на восток белоснежные облака, пылало и слепило глаза солнце, текли по спине и груди струйки пота. В лесу заливались на разные голоса птицы, валялись в пыли, высунув языки, псы, копались в земле, скрываясь в тени сарая, куры и важные, надутые, индюки. Приплелись на грядки трое сыновей, пригнанные отцом в помощь матери, нехотя стали полоть. Юзефа подошла к ним, стала объяснять, что нужно вырывать, а что должно расти дальше. Сыны покивали головами, поняли, мол, и продолжали своё дело. Спустя минут пятнадцать Юзефа опять подошла к ним, присмотрелась к их работе, всплеснула руками, надавала сынам затрещин и закричала:

– Вот паразиты, вот обормоты, всю морковку выдрали! Только бы им по лесу шататься, да на рыбу, а на грядках пусть одна мать горбатится!

– Так уж и одна, – буркнул старший сын и тут же заработал ещё одну затрещину.

– Молчи! Когда мать говорит!

– Не мужское это дело, мам, заканючил один из близняшек, то ли Янис, то ли Дайнис.

– Так сначала стань мужчиной, охламон несчастный, – взвилась мать. – Нарочно, ведь, морковку рвут, паразиты, чтобы я их быстрее с грядок прогнала! – Не унималась мать. – А ну, полите, как следует! Я вам покажу! Давно ремня отцовского не получали!

– Ладно, хватит тебе, завелась! – Пробурчал опять старший сын, хмуря сросшиеся на переносице брови.

Солнце опустилось совсем низко, когда кончили полоть грядки. Мария пошла к пруду, вымыла там чёрные от земли руки и ноги, смыла водой пот с лица и груди, вытерлась платком.

– На, Мария, возьми, – протянула ей Юзефа надетых на лозовую ветку трёх крупных лещей, – побалуетесь с матерью.

– Ой, спасибо большое! – Обрадовалась Мария.– Я так давно рыбу не ела! Если бы не вы, пропали бы мы совсем!

– Да чего там, людям надо помогать, – смутилась Юзефа. – Завтра придёшь?

– Конечно, долги надо отрабатывать.– Мария взглянула в тревожные глаза Юзефы, улыбнулась. – Не бойтесь, мы, конечно, много у вас набрали, но, лето длинное, отработаем. Скоро и Владислав приедет, поможет… Так я пойду, тётя Юзефа…

– Иди, дочка, с Богом. «Езус Мария, мучение же с таким животом работать-то, подумала Юзефа, чувствуя подступившую жалость. – Так, ведь, даром весь свет не накормишь, сами голыми останемся, срамоту прикрыть нечем будет», – сурово поджала она губы, глядя в спину медленно идущей Марии…

Мария тащила раненого, лежащего на плащ-палатке, упираясь изо всех сил каблуками в землю, обливаясь потом. Невдалеке противно заныла мина, взорвалась, обсыпала землёй… Мария упала ничком, закрывая голову руками. И, вдруг, наступила тишина. Она неуверенно поднялась, отряхнула подол юбки, и, вздрогнув, замерла, открыла рот, собираясь закричать со страху, и… не смогла, – голос пропал. В шаге от неё стоял и молча улыбался фашист, скаля жёлтые, прокуренные зубы. Неожиданно его улыбка превратилась в яростный, звериный оскал. Он замахнулся, со свистом выдохнул воздух и ударил её прямо в живот широким, сверкнувшим на солнце, штыком карабина. И такая страшная, резкая боль полоснула её, что Мария пронзительно закричала и… проснулась.

– Езус Мария, что случилось? – влетела, белая, как мел, мать в ночной рубашке, стиранной бессчётное число раз и просто чудом до сих пор не расползшейся.

– Приснилось, мама, – потрогала рукой волосы Мария, ей казалось, что они встали дыбом от ужаса.

– Тьфу! Напугала до смерти! – Плюнула от досады мать, собираясь идти одеваться. И, вдруг, опять, точно такая же, резкая боль полоснула по животу.

– Ой! – вскрикнула Мария, хватаясь за живот. – Больно, мама, – простонала она. – Больнооо… Мать кинулась к ней, отшвырнула одеяло, пощупала живот, глянула на ноги и выпрямилась, кусая губы.

– Начинается, доченька, – прошептала она испуганно.

– Ой, мама, – напряглась Мария, изгибаясь дугой, чувствуя, как неудержимо разрывается её тело. – Боюсь! Мама, страшно мне!

– Потерпи, доченька, потерпи! – Засуетилась, забегала по избе мама, хватаясь за тряпки, затем кинулась к своей постели, торопливо натянула платье.

– Я скоро, потерпи, побегу к Стывринихе, она старуха опытная, всё сделает, как надо! – Крикнула она и хлопнула дверью. Страх охватил Марию. Ей казалось, что она в одиночестве, осталась одна, совершенно одна, в целом мире, забытая и никому не нужная… И тут новый приступ боли охватил её, она застонала, заскрипела зубами, вцепилась ими в подушку, закрывая ею рот. Даже кричать было страшно в одиночестве…

Она потеряла ощущение времени, ей казалось, что эта невыносимая боль раздирает её уже целую вечность, мнёт её, раздвигает кости… Неожиданно, почти реально, она почувствовала на губах жадные губы Владислава… Ей грезились его переполненные страстью и желанием глаза… Она дёрнула в сторону головой, сжала губы, её охватило чувство враждебности, даже ненависти к нему. «Ненавижу, ненавижу!» – Толчками била в голову кровь.

И тут новая волна обжигающей, раздирающей на части, боли охватила её, животный вой вырвался из груди. Ей казалось, что её собственное тело распадается на части… И тут пришло облегчение… Мария в изнемозжении откинула голову на подушку. То ли слёзы, то ли пот, щипали глаза, не осталось сил даже шевельнуться… Залаял Тузик во дворе, хлопнула входная дверь.

– Там она, там, проходи, бабуся, проходи, милая, – подталкивала мать в спину белую, как лунь, сгорбленную старушку.

– Здравствуй, внученька, – пропела, улыбаясь беззубым ртом Стывриниха, нагибаясь над нею.– Ахти, Господи, разрешилась уже! – Всплеснула она руками. – Вода есть горячая? – Повернулась она к матери.

– Н-ннет, – испуганно ответила мать.

– Грей воду, грей, дочка, скорей. Мать налила в большой чугун воды, чуть не разлив её, пока ставила в печь. Трясущимися руками щипала лучину, сломала две спички от спешки, но, всё же, огонь развела. Старушка копошилась в ногах у Марии, бормотала себе под нос: – Синенький чегой-то, не кричит, вроде… не дышит… Мария почувствовала тревогу от её бормотания, открыла глаза.

– Кто? Бабушка, кто?

– Мальчик, внученька, мальчик, – заулыбалась старушка.

– Покажи, бабусь, – попросила Мария, чувствуя слёзы облегчения, скатившиеся на подушку.

– Нельзя, внученька, нельзя, потерпи, ещё насмотришься, его надо сначала в божеский вид привести.

Старушка унесла младенца, по пути шлёпая и встряхивая его. До Марии доносились голоса матери и Стывринихи, что-то обсуждавших на кухне в пол-голоса… Она приподнялась на локтях, вытянула шею, прислушиваясь, но новый приступ слабости и головокружения свалил её на подушку. Поплыл потолок перед глазами, закружился, завращался, всё быстрее и быстрее…

Она закрыла глаза, но вращение не кончилось, её тело закачалось, как утлое судёнышко в бурном море.

– Мама! Мама! Как мне плохо! -Закричала она изо всех сил. Но это ей только казалось, её губы смогли только тихо прошептать это.

– Бабуля, почему он не кричит? – Тревожно спросила мать у повитухи, которая встряхивала младенца, качала, шлёпала по попке.

– Думаешь, я сама знаю? – С болью пробормотала старушка.– Ты воду согрела?

– Согрела, горячая уже.

– Попробуй ты, – сдалась старушка, – у меня уже руки отваливаются и спину ломит, спасу нет…

Мать взяла младенца на руки, с силой принялась трясти и шлёпать его, но он не подавал признаков жизни.

– Езус! Мария! Да что же это такое? -Закричала в отчаянии мать. – Неужели… мёртвый? Маша ж, с ума сойдёт! Внучек мой милый, ну, открой же глазоньки! открой! Посмотри на свою бабушку! – Молила она, орошая слезами безжизненное, сморщенное, личико младенца.

– Тише! сумасшедшая! – Прошипела Стывриниха, роженица услышит!

– Внучек! Родненький! Миленький мой! Ну оживи! Не умирай! Господи! помоги! – Всхлипывала мать, раскачивая его, и, вдруг, остановилась, замерла, впилась глазами в крохотное личико, ей показалось, что у него дрогнули губы.

И, точно: губы дрогнули, ротик раскрылся, шевельнулись веки, открывая глаза, удивительно синие, с голубыми белками.

– Ой, смотрит! Смотри, бабуля! – Зашептала и вновь залилась, теперь уже счастливыми, слезами мать. Новорождённый опять пошевелил бескровными губами и, вдруг, подал голос, да ещё какой! Громкий, пронзительный!

– Теперь, уж, жить будет! – Заулыбалась повитуха. – Давай его сюда, будем в божий вид приводить…

ЧАСТЬ 3

Денёк выдался на славу. Чистое, высокое-высокое небо, уже с утра ласковое солнце, слабый тёплый ветерок, способный лишь слегка покачивать тонкие ветви берёз да бело-жёлтые головки ромашек. Пели птицы, стрекотали кузнечики, кусались слепни и комары. Но, для человека привычного, это такая мелочь, что и внимания обращать не стоит.

«Трава густая, высокая, хорошее сено получится из неё, только бы дожди не испортили всю работу,» – подумала Мария, взмахивая косой, стараясь брать пониже, но и в то же время следя, чтобы коса не зарывалась носом в кочки, нарытые кротами. Сейчас уже косить стало труднее, солнце высушило росу, коса с трудом врезалась в траву, быстро тупилась. Мария остановилась, протёрла пучком травы лезвие косы, поточила её бруском. Получалось, конечно, не так звонко и уверенно, как у мужиков, ну ничего, лишь бы косить можно.

«Завтра пойду к Паулиням, возьму с собой косу, попрошу, пусть дядя Алфред отобьёт её, он это мастерски делает. Придётся и Робчика, сыночка, с собой брать. Положу его в тенёчке, за кустиком, ничего, полежит…»

– Машааа, – закричала мать, ворошившая поодаль, сено. Иди, ребёнка кормить надо, небось искричался уже.

– Пройду прокос до края и схожу, – крикнула в ответ Мария, чувствуя, как взмокло платье на спине и подмышками.

«Эх, сейчас бы раздеться и голышом в озеро!» – Мечтательно подумала она. Да, вот только, до него больше километра. Нет, сейчас нельзя, – отогнала она соблазнительную мысль. – Может, вечером схожу. А вечером страшно, вдруг на «лесных братьев» нарвусь. Раньше бы их мой живот отпугнул, а теперь, – опустила она вниз глаза, – от него и следа не осталось, вон как платье свободно болтается! И когда только их, гадов, прикончат? Ходишь по своей родной земле и боишься!»

Она вспомнила, как неделю назад мимо их хутора проходил отряд «ястребков», так называют местные жители бойцов истребительного батальона, занимавшегося ликвидацией бандитизма в лесах Латгалии. В избу зашёл командир, спросил у них о «лесных братьях». Но что путного они могли ему сказать? Конечно, они знали, что по ночам по округе гремели выстрелы, узнавали от соседей о погибших от их руки людях, о изнасилованных ими девушках и женщинах… Но где они скрываются, эти «лесные братья», бандюги проклятые, они не знали. На хутор, к счастью, они ни разу не заглядывали. Что они могли рассказать командиру, то рассказали, а больше, увы! Командир огорчённо нахмурился: – Жаль, очень жаль! – Расстроенно проговорил он. – У кого ни спросишь, никто не знает! Но где-то они, всё же, скрываются!? Не может быть, чтобы никто из местных жителей не знал этого!

– Не сердитесь, капитан, но мы, честное слово, не знаем, – огорчённо, что не может помочь, ответила Мария. – Я сама всю войну на фронте была, неужели вы думаете, что я бы скрыла от вас, если бы знала, где эти гады скрываются?

– Извините меня! – Пробормотал командир и добавил: – Дайте воды попить. Мария зачерпнула металлической кружкой воды и подала ему. Капитан выпил, крякнул от удовольствия, вытер губы.

– Фронтовая, может? – Поинтересовался.

– Фронтовая, – с гордостью подтвердила Мария.

– У меня к вам только одна просьба:– сказал командир.– Если услышите, или узнаете, что-либо полезное для нас, постарайтесь как-нибудь нам сообщить, хорошо?

– Обязательно! – Кивнула головой Мария.

– До свидания! – Попрощался капитан.

– Будьте здоровы! – Пожелала ему Мария.

На другой день отряд возвращался ни с чем. Бандиты ускользнули из-под носа, ушли невредимыми. Отряд недосчитался одного бойца. Его нашли лежащим ничком, с зиявшей ниже затылка раной от ножа или штыка.

– Мастерский удар! – Хмуро сказал капитан, когда показали ему убитого.– Бил высокий и очень сильный физически человек, бывший человек, – добавил он.

Мария докосила прокос, воткнула косу ручкой в землю, нажала сильнее руками, чтобы не упала коса, а то в траве её можно не заметить вовремя и порезать ноги, пошла домой.

Сынишка лежал на её кровати и уже давно и безнадёжно кричал, просил кушать. Мария торопливо расстегнула пуговицы и дала ему грудь. Он жадно схватил губами сосок и принялся сосать молочко, постанывая от удовольствия, зажмурив глаза.

– Но, но, потише, – уговаривала его Мария, когда он слишком больно сжимал беззубыми дёснами сосок. Наконец он насытился и, сразу же, уснул, засопел носиком.

– Бедненький мой, искричался весь, – ласково прошептала Мария, поцеловала его в высокий лобик и вышла во двор.

Солнце поднялось выше и ощутимо припекало. Мария подняла голову, приложив руку козырьком над глазами. В небе, по-прежнему, ни облачка. Высоко-высоко парил, распластав крылья, коршун. «Разбойник, только и ждёт, как бы ему цыплёнка стащить!» – подумала она и зашагала на луг. Опять звенела коса от шаркающих движений бруска, ложилась покорно трава, срезанная под корень поблескивающим на солнце лезвием, длиннее и длиннее становился новый прокос. «Господи, когда же Владислав приедет? Уже конец июля, а его всё нет и нет, – думала Мария, взмахивая косой. В каждом письме пишет, что уже скоро, вот-вот… Истосковалась совсем. И почему его не отпускают? Война, вон, когда уже кончилась…»

– Пойдём, доченька, обедать, сказала позади мама, —

незаметно подошедшая к ней.

– Фу ты! Испугала! – Вздрогнула Мария, останавливаясь.

– Пойдём, пойдём, вон уже спина какая мокрая. Всю работу не переделаешь, – назидательно сказала мать.

Во дворе они умылись, поливая друг другу из кувшина и прошли в избу. Мария опять кормила сынишку, а мать разлила по мискам щи, сваренные из свежего щавеля, добавила туда сметаны, нарезала мелко зелёного лука. «Туда бы ещё пару яиц да сальца порезать мелкими кусочками» -подумала она, вздохнув. Вошла Мария, на ходу застёгивая пуговицы платья. На её лице всё ещё светилась нежность, которой вся она была переполнена, когда кормила ребёнка.

– Ой, мама, какое это блаженство, когда он сосёт грудь! – Сказала она мечтательно, – хочется реветь от счастья, честное слово!

– Хорошо, когда есть что сосать, – проворчала мать, прогоняя заоблачное настроение Марии, возвращая её к земным заботам. Они молча пообедали.

Мать мыла посуду, искоса поглядывая на сидевшую у стола дочь, которая задумчиво смотрела через окно, подперев ладонью подбородок.

– Что-то долго муж твой не едет. Может, кралю себе какую нашёл? – Заговорила мать. Мария вздрогнула, тень недовольства промелькнула на лице.

– Разве это от него зависит? Когда отпустят, тогда и приедет.

– А откуда ты знаешь, может, его уже давно отпустили? – Гнула своё мать. – Вон, уже по хуторам мужчины возвращаются, а его всё нет…

– Да не знаю я, мама, ну что ты мне душу терзаешь? – Внезапно вспылила Мария, вскакивая из-за стола, выбежала вон, сильно хлопнув дверью.

– И слова уже сказать нельзя! – Крикнула ей вдогонку, с обидой, мать.

Мария остервенело взмахивала косой, будто рвалась догнать кого-то невидимого. «Уже и мама сомневается, что он приедет, – обиженно размышляла она. – А, вдруг, и правда, не приедет? – Промелькнуло в голове, отзываясь тонким уколом в груди. – Нет, не может быть! ведь он так любил меня!»

Она стала вспоминать, как он ухаживал за нею, терпеливо сносил её насмешки, не обижался на неё, что бы она ему ни говорила. А она вдоволь поводила его за нос. Ей, избалованной вниманием и ухаживаниями молодых офицеров, сначала не хотелось даже обращать внимание на сержанта, следившего за нею преданными глазами. Но, постепенно, она невольно, всё чаще и чаще, начинала задумываться, вспоминать его взгляды, выражение лица, жесты, голос, его слова. И наступил такой миг, когда она спросила себя: «Неужели… люблю?» И, тут же, громко расхохоталась над нелепостью своей мысли.

«А, ведь, любишь же! Любишь! – Вкрадчиво прошептал внутренний голос. Она тогда отмахнулась, рассердилась даже.

Прошло время, но голос был терпелив: – Ну признайся же, признайся самой себе… Я, ведь, прекрасно знаю, что любишь!» – Да, люблю, ну и что? – Сердито ответила она, и, тут же, поняла, что да, любит, что ей плохо без него, трудно без него.

А потом, когда их группа ушла в разведку и, спустя неделю, вернулся только он один и принёс карту с разведданными в посеченном осколками маскхалате, измученный и худой, как щепка, она прижала его голову к своей груди, гладила его слипшиеся, грязные волосы, целовала его исцарапанное лицо, смывая пыль собственными слезами, шептала бессвязно слова любви и нежности.

…Спустя пол-года, в затишье между боями, сыграли, очень скромную, фронтовую свадьбу. Командир полка, высокий, беловолосый латыш, поздравил их с рождением новой семьи, пожелал им пронести свою любовь сквозь огонь войны, остаться живыми и невредимыми. Коптились на столе фронтовые лампы, сделанные из артиллерийских гильз, пили спирт из солдатских кружек… Через несколько дней НП (наблюдательный пункт) полка накрыло прямым попаданием тяжёлого снаряда…

Полк выстроился у свежевырытой могилы, прощался с обезображенными останками того, кто, ещё совсем недавно, был их командиром. Мария молча смотрела, как падала земля, скрывая могилу, как выравнивали лопатами холмик, выросший над нею… Безостановочно текли слёзы, она их даже не замечала… Звучали в голове слова: «Останьтесь живыми и невредимыми, пронесите свою любовь до светлого дня Победы, до конца дней своих, …живите!» Эти слова повторялись в голове снова и снова, и она ничего не могла с этим поделать, да и не хотела…

Воспоминание было таким ярким и реальным, такую боль она почувствовала при этом, что слёзы опять покатились по щекам. Она остановилась, опёрлась на врезавшуюся в кочку косу, постояла так несколько минут, постепенно успокаиваясь, стянула с головы платок, вытерла мокрое лицо и опять завязала платок. С усилием вытащила косу, вытерла лезвие пучком травы, долго точила её, затем набрала полную грудь воздуха, взмахнула косой.

Из-под самого лезвия, отчаянно махая крылышками, взвилась вверх серенькая птичка, забелели пятнистые яйца на дне гнёздышка. «Господи, ещё чуть ниже и разнесла бы в клочья гнездо! – Испуганно подумала она, подошла к росшему невдалеке кусту лозы, сломала ветку и воткнула её рядом с гнездом, чтобы нечаянно не затоптать его. – Живи! Маленькая мамочка!» – Подумала она.

Четыре сына уступом двигались за отцом, дружно взмахивая поблескивающими на солнце косами. Ровными рядами ложилась на землю скошенная трава. Поднималось солнце. Разноцветно вспыхивали под лучами капельки росы, заливались птицы в лесу. В низинах ещё плавал туман, клочьями поднимаясь вверх. Воздух свеж и сладок, дыши – не надышишься!