Тайна послания незнакомки. Исторический детективный роман в двух частях

Спустившись снова вниз, он хлопнул в ладоши и поднялся к себе в спальню. Хорошо. Все будет хорошо. Ее послание было кратким, поскольку таков стиль телеграмм. Азы можно быстро преодолеть или отказаться от них. Главное – он вернулся, он свободен, он скоро увидит её. Что такое двадцать четыре часа после всех этих недель?

Он положил фотографию и письмо от Цилеску в конверт, чтобы отправить это своему издателю, Твенету; и если это не уладит дело с машиной, то пошёл он к чёрту.

Глава 3

На второе утро по возвращении Фрэнк, подавая кофе, сказал:

– Сад превратился в джунгли.

– Какой, тот, сзади дома?

– Да, тот. Я думал, что развешу там ваши костюмы. Надежды, надежды! Теперь нужна карта, чтобы найти садовую стену.

– Начинай пропалывать.

Какое там, Фрэнк может быть кем угодно, но не садовником. Он налил Мортону кофе и сказал,

– Найдите для нас кого-нибудь с крепкой спиной и огромным терпением.

– А что, есть садоводческие агентства?

– Здесь есть все; Это – Лондон. Хотите яйцо? Я уже одно съел. Совсем неплохо. Или копчёную селёдку?

– Зачем ты покупаешь копчёную рыбу? Ты же знаешь, мне она не нравится.

– Мне нравится. Яйцо, Сваренное вкрутую без скорлупы, тост, бекон? Если вам интересно, горничная через дом, говорит, что тамошняя мадам жалуется, что семена наших сорняков портят ей сад.

– О, Господи, я найду кого-нибудь – мы только что вернулись!

– Респектабельность среднего класса. Сорняки – это не респектабельно. Варенье на тост?

– Это то же самое, что джем? Да, с джемом.

Фрэнк потопал вниз – он предпочитал дома мягкие шлёпанцы, Джек пыхтел за ним. Пока не подали завтрак, Мортон работал над романом, блокнот на коленях, а слова рождались в голове быстрее, чем он успевал записывать их на бумаге. Теперь будет всё хорошо: книга по-прежнему держалась у него в голове, возможно, по яркости она уступала первоначально созданному варианту, поскольку просто требовалось изложить её на бумаге. Он торопился, поскольку он не хотел забыть текст. Всё так, но он торопился ещё и из-за денег, которые в конечном итоге и были определяющим моментом, вовсе не художественность: без этого романа через восемь или десять месяцев наступили бы весьма тяжёлые времена. С ним же можно будет смело смотреть вперёд года на полтора, а за это время он напишет ещё что-нибудь.

В десять Фрэнк принёс утреннюю почту – счета (какие могут быть счета, если его здесь не было?), четыре приглашения на ужин, от которых он откажется – затем, на ленч в двенадцать от расположенной рядом таверны, под названием «Агнец Божий». В два вернулся с новой почтой, в этот раз там был ответ от Давид Корвуда: «Не мог бы мистер Мортон заехать по адресу Олбани 134-В завтра между двумя и пятью?». Мистер Мортон полагает, что смог бы.

В четыре он остановился. Он уже написал тридцать семь страниц. И если бы не Таис Мельбур, ради которой он прервался, он бы продолжал и продолжал. Так бы и писал. Хотя он знал, что лучше прерваться, лучше оставить немного творческого запала на завтра.

Он послушался совета Фрэнка относительно одежды. Конечно же, Фрэнк и без его слов знал, что он собирается встречаться с миссис Мельбур; Фрэнк просто не мог не произвести археологические раскопки у него в мусорной корзине. Тёмный сюртук, серый жилет, галстук приглушенных тонов. Он отверг бледно-лиловый цвет, хотя ему рекомендовали, что он «чрезвычайно моден». Мягкая шляпа, но с более узкими, нежели ему обычно нравилось, полями.

– Здесь не Дикий Запад, генерал.

Он снова прошёлся до Ллойд Бейкер Стрит и сбросил с себя дневные заботы. Как и днём раньше, он чувствовал и вёл себя, как немного виноватый (что-то связанное с девушкой-машинисткой – она была сексапильна), останавливаясь и как бы разглядывая дома, деревья, птиц, на самом деле украдкой смотря назад туда, откуда пришёл. Видел ли он кого-то? Не был уверен. Никого, кого бы он заметил дважды, и уж точно – никого, за кем бы он погнался. Он убеждал себя, что ещё не отошёл от путешествия и возбуждён встречей с машинисткой, прошёл сначала по Госвелл Роуд, затем по Олдерсгейт, и, наконец, дошёл до маленького кафе в районе Барбикан22 на пятнадцать минут раньше, хотя в этом не было никакой надобности; она приходит вовремя. Ему не понравилась идея сидеть в кафе в одиночестве. Поэтому прогуливался, думая о романе, о ней, о Кэтрин Джонсон, которая отправила ему письмо и которая на сегодня могла быть уже мертва, выйти замуж или сидеть дома. Никто не преследовал его; он то и дело проверял. И когда он во второй раз подошёл к кафе, то оказалось, что опоздал на десять минут.

Конечно же, она была уже внутри. Она сидела за дальним столиком, на ней, как всегда, была непривлекательная чёрная шляпка, платье, которое, даже он это знал, давно вышло из моды – что-то с рукавами с широкими пуфами. Она повернула голову и увидела его, он тут же почувствовал приступ жалости к ней: ножевой шрам сверху вниз на лице превратился в красную ленточку, которая, казалось, выпала из-под шляпки. Она ничего не могла и не пыталась скрывать; а, увидев его, она, казалось, ещё больше повернулась к нему левой стороной лица, как бы демонстрируя шрам.

– Опоздал. Извините за опоздание. Не хотел прийти раньше времени.

– Я уже была здесь раньше времени.

– Подошёл сюда рано – и вы, наверное, уже были здесь.

Какой-то дурацкий разговор получался. Он знал, что им не начать с того места, где они расстались шесть месяцев назад – скупая и нелегко давшаяся, лишь частичная близость. В действительности оказалось ещё хуже, почти как в первый раз. Он присел, затем взял себе, по её настоянию чай и нечто похожее на съедобную булочку, положил её на стол, где она и осталась нетронутой, пока они там были. Он поблагодарил её за письма, рассказал про посылку, которую получил днём раньше.

Она почти не говорила. Ситуация становилась ужасной – долгие молчания, вопросы, на которые следовали односложные ответы. Все так обыденно и очевидно. Он спросил:

– Как ваша мама?

Ее мать фактически продала ее. Когда ей было семнадцать; муж был старше, груб и упрятал её в психушку, когда она взбунтовалась. Она улыбнулась одной стороной лица – той, что без шрама.

– За моей матерью присматривают.

Она посмотрела поверх чайной чашки, которой чертила на скатерти пересекающиеся круги.

– Она престарелая и, как вы уже знаете, алкоголичка. Я выносила это, сколько могла. Сейчас она в одном заведении с тремя такими же престарелыми дамами и сестрой, которая в таких случаях ухаживает за ними. Она поставила чашку на блюдце.

– Она умирает.

– Мне жаль.

– Мортон, не говорите таких слов! Я не могу сожалеть, с чего бы это вам?

– Мне жаль её, я не просто сожалею.

Он рассказал ей про Кэтрин Джонсон. Похоже. Её это мало интересовало. Её собственная жизнь была посвящена наставлению проституток, как им уйти с улицы, найти работу; и ей не приходилось иметь дело, как он полагал, с молодыми привлекательными девушками. Она и сама была проституткой, так и не став «хорошей проституткой». Он попытался вспомнить забавные истории за прошедшие месяцы, но они не вызвали интереса. Откуда-то из небытия она произнесла:

– Я скоро стану вполне состоятельной».

– Деньги?

– Дело улаживается.

Он вспомнил. Она судилась с колледжем Оксфорд за свою долю в недвижимости мужа, после того, как он изменил завещание, а потом застрелился. Разбирательство продолжается четырнадцать лет. Она сказала:

– Они пытались измотать меня, но я становилась всё дороже. Мне причитается половина недвижимости плюс пенсия, которая должна быть платой за то, что моя мать сдала меня ему.

– Теперь вы можете не работать.

– Могу ли я? И что делать? Стать одной из женщин, которых я презираю? Уехать жить во Флоренцию? Она уставилась на чайную чашку, протёрла пальцем кольца, что «нарисовала». И, наконец, произнесла:

– Мне жаль, Мортон, что я такая неприятная. Она подняла глаза. – Вы, наверное, думали, что будет по-другому, да?

– Я думал? Она бесила его, когда была вот такой. – Да, я думал, что это будет несколько иначе.

– И я так думала. Я думала мы могли бы, – она встала. – Давайте пройдёмся.

Снаружи было по-прежнему светло, день в разгаре, но какого-то оттенка, который казался, угрожающим, жёлто-зелёным; воздух был душным, нехарактерным для позднего сентября. Он всё думал – чем же он всё испортил; не может быть, чтобы это всё она.

– Мне жаль, – сказал он.

Она взяла его под руку. Они повернули на Олдерсгейт и пошли к собору Святого Павла, затем повернули к развязке на остров Маленькая Британия. Он предложил поужинать вместе, но она ответила, что не может. Она никогда не объяснялась.

– А может, она просто не хочет. Он думал, что может ему удастся увезти её в «Кафе Ройял», ему нравилось это местечко, там он себя чувствовал уютно, она – вряд ли. Возможно из-за шрама, от скулы до подбородка, может, поэтому она «не может»».

Будто читая его мысли, она произнесла:

– Вы видели шрам.

– Да, конечно.

– Врачи хотели сделать повторную операцию и как-то скрыть его. Не думаю, что они на самом деле собирались это делать.

– Ну, теперь у вас есть деньги.

– Дело не в них.

– Конечно же, нет. Но вы…

– Женщины шрамов боятся. Становится тяжело говорить с некоторыми из них. Они его видят и думают: «Это то, что и со мной может случиться, попадись такой мужчина», и они не хотят, чтобы им напоминали об этой стороне их жизни, и тогда они сторонятся меня. Мне бы хотелось продолжить лечение, мне бы надо сказать врачам – давайте, но я этого не делаю. Мне наплевать, что думают другие люди.

– Меньше всего из них, я ответил Мортон.

Она промедлила в нерешительности, сказав:

– Большинство мужчин…

– А, я? – перебил Мортон

– Вы всегда были исключением. Именно поэтому я… Она заколебалась, и он остановился, чтобы и она тоже остановилась, но она высвободила свою руку из его, и он понял, что момент он упустил.

– Таис…

– Пожалуйста, не надо…

– Таис, я хочу…».

– Не говорите мне, что вы хотите!

Она отстранилась. Человек, проходящий мимо, вынужден был обогнуть ее и посмотрел на них рассерженно. Она не обратила на это внимания.

– Вы идёте слишком быстро».

– Ради всего святого, Таис, меня не было шесть месяцев! И жизнь меня не ждала; Я…

– Ничего мне не говорите! – взмолилась она. Таис сейчас выглядела совсем плохо – с красным лицом, сухопарая, абсурдно одетая. Она как-то говорила ему, что была очень хорошенькой девушкой, именно поэтому мать ее получила «хорошую цену» за неё. Но почти пять лет, проведённые в тюрьме для невменяемых, поработали над ней как пемза. И сегодня, в свои тридцать с большим гаком, о ней вряд ли скажешь хорошенькая, и уж никак не скажешь – красивая. Но лицо ее было страстным и умным, не смотря на то, что она его боялась.

– Не заманивайте меня!

– Таис, я хочу быть с вами.

В ответ – раздражительный жест правой рукой, будто отталкивая от себя ребёнка или животное.

– Лучше бы я вас никогда не встречала!

– Вы же так не думаете!

Двое прохожих, приближавшиеся к ним, расступились, обошли их и сделали вид, что не заметили их. Она подождала, пока они пройдут, и произнесла слабеющим голосом:

– Нет, я так не думаю. Но мне хотелось бы так думать! Она повернулась в направлении, откуда они пришли.

– Не идите за мной! Именно так. Дайте мне день, нет, два дня…

– Я ведь даже не знаю, где вы живете.

Несмотря на её слова, он сделал несколько шагов за ней; они оба опять остановились. Она выжидала, глядя на собор Святого Павла, как бы ожидая от него помощи, думая, что сказать.

– Я вам напишу.

– Если вы напишете, то в письме вам будет очень просто сказать, что вы не хотите видеть меня. Я хочу, чтобы мы встретились.

– Да. Да, с моей стороны это было малодушием. Она подняла руку, как бы останавливая его.

– Я вам напишу, где и когда. И быстро зашагала прочь.

Он смотрел ей вслед. Он был разъярён и расстроен, и оба эти чувства переплелись между собой. Она выглядела уродливо, говорил он себе; она была бесстрастна; тогда чем же такая женщина притягивала его? Так думать нехорошо. Притяжение было настоящим.

Он повернул голову в сторону собора Святого Павла и в этот момент увидел, как фигура изменила направление движения и исчезла в казавшейся сплошной стене. Он подумал – движение было явно скрытым; он вспомнил «подозрительного типа» Фрэнка. Смена направления, само движение могло быть сделано кем-то, кто следил за ним, и кто, будучи замеченным, скрылся в дверном проёме.

Дальнейшими его действиями управлял гнев. Охваченный им, он устремился по Литл Бритн Стрит и обнаружил пролом, в котором исчезла фигура. Через него он вышел в более широкий проход, над головой темнело сине-серое небо. Он увидел отверстия слева и спереди, выбрал второе, нырнул в него, поочерёдно просунув в него свои длинные ноги.

Впереди был тупик; ещё один проход, очень узкий для прохода и поворачивающий направо. Он повернул в него и увидел, что в пятнадцати метрах от него путь был заблокирован деревянной дверью выше его головы. За ней был ещё один небольшой дворик, сверху на него смотрели грязные окна. Одинарный дверной проём без ступенек к нему, в полуметре от дорожки, с напоминающей виселицу стояла балка, используемая для крепления верёвки с блоком. Место выглядело неиспользуемым и запылённым, будто он открыл дверь доступа к нему, которая была закрыта десятилетиями. Даже ни одного голубя нет. Казалось, началось настоящее преследование привидений. Он решил направиться вместе со своими тенями куда-нибудь, где подают спиртное.

Глава 4

Он проснулся от беспокоящих снов, чтобы почувствовать уже знакомую горечь похмелья. Голос звал его. Кровать тряслась, и он сначала не понял, что он трясётся или его, трясут. Мортон открыл глаза.

– Мои глубокие извинения, генерал, но вы хотели встать в полвосьмого.

– А который час?

– Почти восемь. Я принёс чай и таблетки для головы.

– Я вернулся поздно.

– Едва ли это новость.

Мортон услышал, как на письменный стол ставили поднос. Запах изо рта был отвратительным; голова раскалывалась, но не до такой степени, чтобы это было катастрофой. Он сел – комната не плыла перед глазами.

И чего же он натворил? В действительности он все достаточно хорошо помнил. Это были заведения – «Развлечение», «Принцесса Луиза», «Агнец Божий». Он вспоминал вечер: провалов в памяти не было, ничего страшного, просто прилично «надрался».

– Была одна вещь, – произнёс он вслух.

– Всего одна?

Фрэнк подал ему чашку с чаем.

– Не умничай, когда я в таком состоянии; моё терпение имеет границы. Да, только одна. Когда я вернулся домой, я видел свет в доме позади нашего сада. Ну, там, где ты видел раньше рыжие усы.

– Уверены?

– Выпивка и позднее возвращение ни причём, нет. Была четверть первого – я помню, что посмотрел на часы.

– Считается, что дом пустует. Может быть, кто-нибудь приглядывает за вестибюлем дома. Фрэнка кто-то, кто вламывался в дом год назад, сильно ударил по голове, он промолвил:

.– Думаю, мне нужен будет дерринджер, пока дело не прояснится, если вы не возражаете.

– Ммм —. он возражал, но понимал ситуацию. – Думаю, самое время мне купить другой пистолет.

Позднее Фрэнк подал сырое яйцо с пикантным острым вустерским соусом и лимоном, что он покорно проглотил, несмотря на то, что этому времени он уже чувствовал себя лучше. Головная боль осталась, если бы она прошла совсем так быстро, это означало бы не усвоить урок – как и лёгкий дисбаланс при резком движении, но он мог работать и думать. А также беспокоиться о миссис Мельбур, которая может прислать письмо, в котором чётко скажет, что больше не хочет видеть его.

Где-то к середине утра он оторвался от работы, чтобы подняться на мансарду, где он пятьдесят раз отжал от груди 40-килограммовую гирю и пятнадцать минут погреб на байдарке-тренажёре, после чего сделал двадцать выстрелов из пневматического пистолета Флобер. Закончив, он открыл световой люк и высунул наружу голову. Он намеревался посмотреть сверху вниз на заднюю сторону дома, стоящего за ними. К сожалению, мешала крыша.

Он панически боялся высоты, хотя в данном случае было не так высоко, чтобы это остановило его вылезти на крышу. В прошлом году кто-то пробрался к ним в дом именно таким путём; и сейчас, выходя наружу, он увидел, каким беспечным был человек. Середина крыши была плоской, но вокруг неё вниз до свеса крыши каскадом спускался шифер, прерываемый только четырьмя трубами с несколькими дымоходами каждая. Он почти дополз до края плоской части крыши, затем ухватился, как ребёнок за мать, за трубу и посмотрел вниз. Слава богу, он смог увидеть то, что хотел: у дома был подвальный вход, к которому был доступ через кажущуюся плоской дверь на земле, которая на самом деле была наклонена относительно фундаментной стены. На нулевой отметке был также задний вход, ведущий, вероятно, на кухню и в продуктовую кладовую.

С помощью простого инструмента проникнуть кому-либо внутрь – не проблема. Он имел в виду себя, как и того человека, которого видел Фрэнк; он подумывал проникнуть внутрь дома и обнаружить свидетельства тому, что кто-то действительно был там. Ему вдруг в голову пришла мысль, что идея эта совсем никудышная. Если бы он нашёл что-нибудь, ему бы тогда пришлось заявить в полицию; они бы задержали его за взлом и проникновение – достаточно, чтобы подвергнуть испытанию даже снисхождение к нему Пансо. Он пополз обратно к световому люку, скользнул вниз и замкнул его, сердце колотилось.

Утренние письма лежали на столе, когда он подошёл к нему: ещё два приглашения, от которых он откажется, письмо от издателя, обещающего более выгодные условия, чем у него есть от сегодняшней компании, ещё одно письмо от неизвестного, кто обещал значительно увеличить его доход, представляя его работы издателям выгодным образом за небольшой процент. Он подумал – это что-то новенькое – все писатели, кого он знал, делали это сами. Или принимали, что предлагалось; и только некоторые из них были в состоянии так или иначе торговаться.

Ещё одно письмо было от мужчины (или женщины?), назвавшего себя Альберт Джадсон:

Дорогой маэстро

Какая радость и успокоение, что вы снова с нами! Я ликую от того, что вижу вас в добром здравии! Как мне хочется сидеть с вами в вашей гостиной и «болтать за жизнь», как говорят в вашей стране, как два старых друга, разделяющих одинаковое отношение к литературе и творческой деятельности. Я думаю о наших беседах на различные темы, интересные для писателей. С вашим присутствием город снова зажужжал! И хотя я не достоин даже чистить ручки, которыми вы творите с таким мастерством, я умоляю вас прислать мне ваши книги, подписанные как вам будет угодно.

Ваш навсегда.

Альберт Джадсон

Никакого обратного адреса.

– Совершенно безумный, – сказал Мортон.

Когда Фрэнк снова поднялся наверх, Мортон показал ему письмо.

– Буйный помешанный, – отреагировал Фрэнк.

– Мужчина или женщина?

– Конечно, мужчина. Рука не женщины.

– Местами звучит немного, как бы это сказать, романтично. Чрезмерно.

– Это часть сумасшествия. Как и беседы, которые, как это звучит, у него уже состоялись. Фрэнк снова взглянул на письмо. – Та часть, где он видит вас в добром здравии – впечатление, будто он смотрел на вас все это время.

– Ты полагаешь, что это тот твой человек с рыжими усами?

– Не нравится он мне, полковник.

Он писал до двух; к этому времени он заново переписал уже сорок одну страницу, будто делал это под диктовку. Он с большой неохотой остановился, но он снова дошёл до того состояния, когда продолжать означало рисковать завтрашней работой. Лучше в это время воспользоваться приглашением г-на Корвуда и посетить его в Олбани.

Он надел одну из своих американских шляп, откровенно со слишком широкими для Лондона полями, выбрал он ее намеренно, как бы в противовес тому снобизму, который, как он полагал, ждёт его в лице Давид Корвуда. Такими же были его ботинки – старые, начищенные, но все изрезанные глубокими трещинками, по цвету скорее коричневые, чем черные – «пользующиеся дурной репутацией», как бы их назвал Генри Джеймс. Выходя, он открыл ящичек, чтобы по привычке захватить с собой дерринджер, но он был пуст, и тогда он вспомнил, что Фрэнк хотел взять.

У входной двери Фрэнк его остановил.

– Дождь собирается. В руках у него был зонт.

– Я не англичанин.

Фрэнк накинул ему на левую руку макинтош.

– Дождь все равно будет.

Он быстро пошёл к Рассел Сквер (написанное сегодня он отнесёт машинистке вместе с завтрашним), быстро прошагал вдоль Музея Лондона, нырнул на Грик Стрит и дальше к Олд Комптон Стрит, и дальше зигзагами на Брюер Стрит и, обойдя Кафе Ройял, вышел к концу Глассхаус Стрит. С сожалением взглянув на ресторан, где он хотел посидеть с Таис Мельбур за кофе с молоком. Перейдя Регент Стрит на Пиккадилли, он окунулся в какофонию кебов, конок и удивившее его количество автомашин (намного больше, чем год назад, подумал он – да, мир не стоит на месте), и направился к входу в Олбани. В этой череде домов, называемой Олбани, жили только мужчины. Как американец, Мортон подумал, что он никогда не поймёт существование таких мест, где мужчины изолировали себя отгороженными от окружающих шлагбаумами и охраняемыми боковыми дорожками, что вызывало у него чувство монастырской стерильности. Здесь, как бы говорили такие места, где живёт привилегированный класс мужского пола. Отведите ваш взгляд и проходите мимо. Может быть это порождение их (абсурдно названных «общественные») привилегированных частных школ для мальчиков. Мальчики всегда вместе, и тому подобное. Вечные мальчики?

– Корвуд, – рявкнул он служителю. – Меня ждут.

– Ваше имя, сэр? Человек был возраста отца Мортона, немощен достаточно, чтобы ходить с клюкой; ходил он с раздражающей медлительностью. Если он и есть охрана, в Олбани можно было легко проникнуть, если не принимать во внимание, что это была Пикаддилли, а настоящий охранник – это почтенность, традиция, и ужас для всяких скандалов.

Его пропустили и указали куда идти, он прошёл по двору, ощущая чувство комфорта и приятного уединения и испытывая ту же неприязнь, которую он испытывал от того, что у него есть слуга. Он был демократом.

К его удивлению сам Давид Корвуд открыл свою дверь. Ошибиться, приняв его за слугу, было нельзя, хотя у него – дурная одежда, дурные манеры. Давид Корвуд был моложе, чем ожидал Мортон, более стеснительный, чем он ожидал, претенциозный – если он и был таковым – из-за неуверенности. Его внешний вид был типичным: почти измождённый, не выраженный подбородок, выдающиеся скулы и щеки как строганная поверхность, румянец, высокий. По-своему симпатичный. «Неврастеник», если использовать модное словечко.

– Да, входите, входите, – произнёс он, как только понял, что перед ним Мортон. Похоже, широкополая шляпа и старые ботинки никакого впечатления на него не произвели. Он засуетился, что-то невнятно бормоча и жестикулируя как-то быстро и неразборчиво, потом сказал, что слуги нет сейчас, извинился, сообщил, что это не его квартира, он ее всего лишь снимает, начал заикаться, краснеть от смущения, затем остановился посередине комнаты, выглядел он будто раненный или больной.

Дантон почувствовал, что жалеет этого человека. Что-то у него было серьёзно не в порядке. Ущербный, подумал о нем Дантон, сам не зная, почему. Он отвернулся, чтобы молодой человек оправился от смущения. Комната выглядела почти убогой, в которой хорошо пожили, в георгианском стиле без изысканности: камин с простой каминной полкой, два глубоко посаженных окна по одной стене, на полу то, что когда-то называлось «турецкими» коврами, огромное количество книг, которые заполнили три стены, между окнами картина в простой рамке.

– Это та самая «миниатюра Грейгарс»?»

И когда Корвуд недоуменно посмотрел на него, Мортон сказал:

– Вы о ней писали в своём письме?

Привести в замешательство Корвуда не составляет труда, подумал он; молодой человек был либо неким образом психически травмирован, либо у него проблемы с концентрацией внимания.

– Писал, да? Каким показным это могло показаться для вас. Извините. Её так назвал парень из магазина, мистер Геддис – «миниатюра Грейгарс».

– Ну, она, действительно миниатюрна.

Мортон подошёл к ней. Внутри потускневшей золотой рамки шириной почти семь сантиметров масляная работа не больше его ладони.

– Это Грейгарс?

– О да, конечно – заверил он меня. Там есть подпись. Так себе. Там, в углу. И имя на латунной пластинке – Андреас Грейгарс, 1623 – 1652 года. На самом деле это эскиз, эскиз, выполненный маслом. Лев в зверинце.

– Голландец?»

– Да – вся миниатюра в коричневых тонах. Какая-то важная персона того времени держала зверинец. Грейгарс рисовал эти эскизы – животных – довольно известная работа, одна из них – этого льва. А это ее эскиз.