Встреча

Поэт и Алик чокнулись кружками с Карнауховым, в то время как тот, прищурившись, менторским тоном спросил Миронку:

– А ты почему отлыниваешь? Не уважаешь?

– Мне нельзя, – в тоске объяснил Миронка. – Китайчики одолеют.

– Ерунда! – подлил ему в стакан спирту Карнаухов. – Пей. Лекарство.

Миронка поежился и в ужасе заморгал.

– Ну! Я кому сказал! – поддавил его Карнаухов.

Испуганно замигав глазами, Миронка тем не менее потянулся рукой к стакану:

– Ну, если вы считаете…

– Да! Считаю! – уверенным тоном выдохнул Карнаухов и оглядел собравшихся. – Ну, за нашу команду! Вздрогнули!

Пугливо оглядываясь на всех, Миронка поднес стакан к губам.

И тут дверь в их палату со скрипом приотворилась, и на пороге выросли вернувшиеся из бани о. Самсон и Иван Яковлевич Корейшев.

Увидев их, Миронка испуганно встрепенулся и спрятал стакан за спину:

– А мы тут выздоровление товарища отмечаем, – оправдался он перед Иваном Яковлевичем. – Вот Юрий Павлович пришли в себя.

– О! Пророк! – с ухмылкою поприветствовал Корейшева Карнаухов. – Алик, а ну-ка, плесни пророку! Давайте, отцы честные, присоединяйтесь. Хлебните спиртку за моё здоровье.

Растерянно покосившись на Корейшева, о. Самсон потупился:

– У меня – печень… – И он неуверенно, как-то боком, осел на свою кровать.

Корейшев молча прошел в свой угол, уселся на куче щебня и, подняв повыше два самых грязных и увесистых кирпича, принялся громко стучать булыжником о булыжник. Клубы пыли и битого кирпича, смачиваясь о влажные после бани волосы, тут же усеяли ему голову тонким налетом красно-багровой грязи. Струйки пота и липкой грязи поползли по щекам и по лбу Корейшева, в то время как его губы бесшумно что-то нашептывали.

– Колдует! – подмигнул Карнаухов товарищам по попойке и поднял повыше стакан со спиртом. – Ну что ж, за твоё здоровье, пророк! – И он одним махом выпил стакан со спиртом.

Занюхав выпитое рукавом халата, Карнаухов хотел уже было что-то сказать Корейшеву, но тут вдруг, сам того, видимо, не желая, растерянно огляделся. Судорожно схватился рукой за горло. И снова истошно, навзрыд захрюкал.

Поэт Сырцов и Алик в испуге отпрянули от больного.

Миронка растерянно замигал.

А от двери, где за секунду до этого как раз появились четыре густо нафабренные девицы в коротких кожаных юбках и в белых полупрозрачных блузах с выглядывающими из-под них пупками, послышался громкий девичий визг. Испуганно завизжав, путаны рванулись назад, к двери, прямо навстречу входящему вслед за ними, с двумя огромными свертками с продуктами в руках, улыбающемуся Серене.

В палате поднялась кутерьма: содрогаясь всем телом в шаге от Ивана Яковлевича, по-прежнему громко бухавшего камнями, Карнаухов истошно хрюкал; путаны визжали, пытаясь вырваться в коридор; под их напором пакеты в руках Серени с треском разодрались, и на пол высыпались продукты. Бутылки с шампанским, бананы, яблоки, апельсины раскатились по всей палате и даже по коридору. Натыкаясь на них и падая, убегающие за дверь девицы громко, на все голоса визжали. Алик и поэт Сырцов в недоумении и растерянности озирались по сторонам. И только один Иван Яковлевич сохранял спокойствие. Аккуратно положив кирпичи на пол, он размашисто перекрестился на иконы, развешанные в углу, после чего встал на ноги и, приближаясь к содрогающемуся в судорогах Карнаухову, спокойно сказал Миронке:

– Тащи ведро с водой. Да тряпок побольше – чистых.

А как только Миронка метнулся к двери, из-за которой всё ещё доносились взвизги и топот ног убегающих коридором женщин, обращаясь к Алику и к поэту, Корейшев сказал спокойно:

– Алик, где его смирительная рубашка? А ты – ноги его держи. Да «Отче наш» читайте. Или хотя бы: «Господи, помоги»! Иначе ведь – не удержите.

А потом вся палата, включая поэта, Алика, Миронку, о. Самсона и даже растерянно озирающегося Сереню, устало и тяжело дыша, молча сидела над затихающим, снова спеленатым по рукам и ногам в смирительную рубашку Юрием Павловичем Карнауховым, в то время как Иван Яковлевич, застыв за мусорной кучей, встал на колени перед иконами и, прижавшись лбом к полу, прошептал чуть слышно:

– Господи, что я делаю? Может, это не он, а я – настоящий тут бесноватый?!

Утром следующего дня в белую дверь кабинета Саблера постучались.

– Леонид Юльевич, можно? – заглянула в комнату санитарка Валечка, одетая в шубку, шапку и зимние сапожки. – Зашла вот проститься.

В глубине кабинета спиной к окну, по белым шторам которого бегали солнечные зайчики, сидел за столом главврач.

Напротив него на стуле сидела спиной к двери женщина в стареньком пальто и вязаной шапочке.

– Извините, – сказал ей главврач и прошел к санитарке Валечке. – Ну, всех благ тебе, Валечка. Надеюсь, в другом месте тебе будет легче.

– И я надеюсь, – с любопытством поглядывая на женщину, сказала Валечка и не выдержала, спросила: – А это что – на моё место новенькая?

– Да, – спокойно ответил Саблер.

Женщина, сидящая за столом, на мгновение обернулась. Это была Лена, та самая бывшая ученица Ивана Яковлевича, которую он в свое время отправил помогать матери выходить из запоя. Повзрослевшая лет на пять, она мельком взглянула на Валечку и вновь повернулась лицом к окну.

Саблер объяснил:

– Елена Владимировна мать свою привезла сюда. Из Смоленска. Специально к Ивану Яковлевичу.

– Это что, ту самую скандалистку из тридцать пятой?

Саблер кивнул: ту самую.

– Ну ладно, Леонид Юльевич, я пойду, пожалуй. Всего вам доброго, – сказала Валечка – и в спину сидящей на стуле женщине: – И вам тоже – всего хорошего. Главное, Вы не бойтесь. Сумасшедшие тоже люди. Как Вы к ним, так и они к Вам. За редким-редким исключением.

– Спасибо. Я поняла, – через плечо посмотрев на Валечку, улыбнулась в ответ Елена и вновь повернулась лицом к столу.

В палате Алик и о. Самсон кормили из ложечки похрюкивавшего Карнаухова, а Миронка переодевал в чистую пижаму ядерщика Канищева, в очередной неестественной позе замершего у тумбочки.

В то же время, отвернувшись в угол к развешанным там иконам, Корейшев молился Богу. И только один поэт вольно разгуливал между коек, помахивал ручкой и шевелил губами.

– Подержи штаны, – попросил его Миронка, и поэт ринулся помогать ему:

– Давай.

Держа на руке штаны, он посмотрел на ядерщика Канищева и сказал:

– Странная болезнь у этого ядерщика. Одно слово слышит и оживает. А вся остальная жизнь, выходит, ему до лампочки?

– Ничего, отмолим, – автоматически сказал Миронка и взял у поэта из рук штаны. – Спасибо.

В палату вошли Лена и Саблер.

– Доброе утро, – улыбнулся главврач больным и, направляясь в угол к Ивану Яковлевичу, поинтересовался: – Ну, как дела, Миронка? Что снилось?

– Слава Богу, ничего не снилось, – ответил Миронка. – За день намаешься. Не до снов.

– А мы тут как, сами кушаем? – проходя мимо койки Ивана Яковлевича, на которой кормили Карнаухова, спросил Саблер.

– Нет. До этого не дошло, – ответил о. Самсон и заключил: – Пока.

Главврач кивнул и, сопровождаемый санитаркой, остановился у самой линии, очерчивавшей угол с коленопреклоненным перед иконами Корейшевым.

– Иван Яковлевич, доброе утро! – обратился к Корейшеву главврач.

– А, Леонид Юльевич. Присаживайтесь, – поднимаясь с коленей, указал Иван Яковлевич на стул. – Вот вам конфетка. К чаю. И вашей новой помощнице, – протянул он другую конфетку Лене. – Держи, Леночка.

– Спасибо, Иван Яковлевич, – взяв конфетку, потеребила её в руке новая санитарка, после чего, глядя в глаза Корейшеву, сунула конфету в карман халата.

– Иван Яковлевич, – уселся главврач на стул. – Я тут пронаблюдал тебя и никаких психических отклонений не обнаружил. Может, мы тебя выпишем? Ступай себе с Богом и живи, как знаешь. Что ты на это скажешь?

Услышав это предложение, все обитатели палаты, за исключением невменяемых, дружно насторожились.

Иван же Яковлевич подергал пуговицу на своей пижаме и сказал:

– Ты смотри, отваливается. Где у нас нитки? Надо бы пуговицу пришить.

– Сейчас подам, – поспешил Миронка за катушкой с нитками, в то время как Саблер, разворачивая конфетку, переспросил:

– Ну так как, Иван Яковлевич?

– Так… я и живу, как знаю, – улыбнулся в ответ Корейшев и, взяв у Миронки катушку с нитками, поблагодарил мужчинку: – Благодарю.

– Но на свободе лучше, – жуя конфету, продолжил Саблер.

– С Богом – везде свобода, – оторвав пуговицу, принялся Иван Яковлевич пришивать ее на себе. – Ыш ты, какая верткая. Не поймаешь.

– Значит, отказываешься выписываться? Хорошо, – после секундного размышления встал со стула Саблер. – Неволить тебя не стану. Тем более что благодаря тебе мы больных тут кормим. Да еще и на лекарства кое-что остается. А если вот, как Елена Владимировна, из других городов к нам народ поедет, то к осени, я надеюсь, мы и больницу отремонтируем. Так что живи себе на здоровье. А надоест – выпишем. Пойдем, Лена. Да, кстати, Лена мать свою специально к тебе привезла лечить. От алкоголизма. В медицину не верит, а в тебя вот верит.

– В Бога надо верить, – улыбнулся Корейшев Лене. – Он лечит.

– Знаю, – ответила санитарка. – Только не всякая молитва до Него доходит.

Застыв в туалете у приоткрытой форточки, мать Лены, – постаревшая лет на десять молочная сестра Ивана Яковлевича, – высохшая, обрюзгшая, с огромными синяками под выцветшими глазами, – нервно куря папиросу, поинтересовалась:

– Ну и как: он тебя «узнал»?

– Да, – кивком головы подтвердила Лена. – Вот конфетку мне подарил.

– Негусто, – сказала мать. – Для любимой племянницы мог бы что-нибудь и посущественней припасти.

– Я ему не племянница, – напомнила Лена матери.

– А я – сестра? – выпуская колечко дыма, поинтересовалась мать.

– Сестра. Молочная, – прояснила Лена. – Впрочем, это уже не важно. Сейчас он просто «божий человек».

– Божий ли?! – сузились в злобе глаза у матери.

– Божий, божий, – уверенно подтвердила Лена, – скоро сама увидишь. И убедишься.

– И он меня, значит, вылечит? – с ехидцей спросила мать.

– Мама, ну что ты все время злобишься? – с досадой спросила Лена. – Порадовалась бы за брата. В наше время не спился и не искололся. Родиной не торгует. Живет себе потихоньку, людям вот помогает.

– Так я и радуюсь, – пыхнула дымом мать.

– Ты что, до сих пор его ревнуешь? – вдруг догадалась Лена. – К Богу ревнуешь, мама?!

– Да больно он мне впал! – зло огрызнулась мать и, сплюнув окурок в ведро с окурками, первой пошла к двери. – Ладно, пошли уже. К твоему «божьему человеку».

Проходя с матерью по длинному больничному коридору со множеством выходящих в него дверей, приближаясь с потоком людей в цивильных одеждах и больных в пижамах к палате Ивана Яковлевича, строго шепнула матери:

– Только ты не груби ему.

– Больно надо, – сказала мать. – Может, я и вообще разговаривать с ним не буду.

Поправив на матери воротник пижамы, Лена примирительно попросила:

– Расслабься, мама. Вот увидишь, всё будет нормально.

Вздернув одним плечом, мать раздраженно пыхнула:

– Так, может, мне вообще к нему не идти? Чтобы как-нибудь не задеть «божьего человека».

И тогда Лена, молча взяв мать за руку, ввела её, едва-едва упирающуюся, за белую дверь, в палату.

В палате собралось так много народа, – посетителей в цивильной одежде и больных в форменных пижамах, – что в первый момент как Лена, так точно и мать её несколько растерялись. С трудом протиснувшись за порог, одетая в белый больничный халат и в белую крахмальную шапочку Лена увлекла мать за руку, за собой. Просачиваясь за дочерью в угол к Ивану Яковлевичу, мать с любопытством огляделась по сторонам.

В глубине палаты, у окна, крепкий красивый священник Иван Афанасьевич Щегловитов, бывший московский предприниматель, а теперь вновь испеченный батюшка о. Иоанн принимал исповедь. К нему выстроилась целая вереница больных в пижамах и просто паломников к «божьему человеку» в самых разнообразных зимних одеждах. В этой очереди находились и Алик вместе с о. Самсоном и Миронкой.

Поэт Сырцов, сидя на стуле возле кровати Ивана Яковлевича, ухаживал за похрюкивающим безумцем.

Из угла же, куда сквозь толпу присутствующих Лена тащила мать, доносился знакомый голос Ивана Яковлевича:

– Хвалите Его, солнце и луна, хвалите Его, все звезды света, хвалите Его, небеса небес и воды, которые превыше небес.

Оглядываясь в толпе, Марина шепнула дочери:

– А народищу! Ни фига себе. И все к нему на прием лечиться?

– По-разному, мама, по-разному, – расталкивая больных, пробивалась Лена всё ближе и ближе к кровати Ивана Яковлевича. – Кто лечиться. Кто просто так – поглазеть да послушать.

– Круто! – сказала мать. – Если он хотя бы по рублю с брата берет, так это ж озолотиться можно. Действительно, хорошо устроился.

– Мама! – одернула Лена мать. – Ну что ты паясничаешь всё время? Зачем тебе это, мама?!

– Ну хорошо, молчу, – потупила глазки мать. – И всё ж таки кто бы мог подумать, что наш Ивасик в такого вот Кашпировского превратится! С ума сойти!

Чем ближе Лена и ее мать пробирались в угол к Ивану Яковлевичу, тем отчетливей и яснее, хотя и не очень громко, звучал голос Корейшева; а лица людей вокруг становились все вдумчивей и серьезней. Здесь находились все те люди, которым когда-либо помог Корейшев: Саблер, старушки в платочках на головах, монахиня Таисия, одноногий десантник на костылях, его веснушчатая подружка. В толпе отирался и краснощекий мужик в кожане с миниатюрной худенькою женой и двумя дошкольниками-детьми, одетыми по последней моде, во все новое и кричащее. А рядом стояла толстая больничная повариха в синем халате и полинявшей косынке на голове. И тут же два «новых русских» в длинных черных пальто до пят.

Обойдя кровать с похрюкивающим безумцем, Лена и ее мать оказались прямо перед меловою линией, полукругом вычерченной вокруг угла с Корейшевым.

Только теперь за линией открывалось сравнительно пустое пространство пола. Гора мусора, на стене – иконы. А между мусором и иконами, прямо на досках пола, лежал постаревший, высохший, с некрасивой клочковатой бородой, но со все еще молодыми и ясными голубыми глазами – Иван Яковлевич Корейшев. Одетый во все темное: в рубашку, халат и тапочки, с белым вафельным полотенцем вместо пояса, он смотрел вверх, под потолок, и тихо, проникновенно молился Богу:

– Хвалите Господа от земли, великие рыбы и все бездны, огонь и град, снег и туман, бурный ветер, исполняющий слово Его, горы и все холмы, дерева плодоносные и все кедры.

Молитва Корейшева многих тронула: две старушки в разных концах палаты всхлипывали в платочки; краснощекий мужик в кожане бережно прижимал к себе щупленькую супругу и радостно улыбался. Супруга его снизу вверх поглядывала на мужа и тоже трепетно улыбалась. Их дети, – те просто радовались, с любопытством следя за бородатым дядькой, так лихо при всем народе разлегшемся на полу.

Тронула молитва и мать Лены, – Марину. Пришедшая вся на взводе, пряча свою взволнованность за напускной бравадой, женщина постепенно оттаивала душой. Вот она рассмотрела побитого жизнью Ивана Яковлевича – и несколько успокоилась, даже прониклась к нему, лежащему, жалостью и сочувствием. Но вот она присмотрелась к его улыбке – и тоже взглянула под потолок. Но ничего, кроме белизны, так там и не обнаружив, взглянула на «молочного брата» уже с нескрываемым любопытством, несколько удивленно. Чувствуя, что с ней происходит нечто незапланированное, что она поневоле втягивается в какой-то таинственный круг людей, несмотря на свои социальные и возрастные различия связанных чем-то важным и… радостным, – женщина вдруг поежилась и попыталась улизнуть из палаты вон. Однако, со всех сторон зажатая посетителями, она поневоле осталась стоять на месте. И тихо шепнула Лене:

– Я… хочу писать.

– Писай, – ответила Лена матери, неустанно следя за Иваном Яковлевичем.

– Что, прямо здесь? – прикусила нижнюю губу мать.

И тут вдруг запели бабушки. Началась церковная служба.

Иван Яковлевич встал с пола и вместе со всеми присутствующими в палате повернулся лицом к иконам. Щегловитов же в священническом облачении встал у окна со стула и, пройдя сквозь расступающуюся толпу к иконостасу, подал первый возглас:

– Благословен Бог всегда: ныне и присно и во веки веков!

– Аминь! – грянул хор из старушек и старичков, собравшихся в палате.

По мере начала службы похрюкивавший на кровати Карнаухов явно активизировался. Хрюканье становилось все громче, злее. Больного начало всё сильней сотрясать и дергать, выворачивая на подушках.

– Молитесь. Иначе не удержите, – шепнул поэт Сырцов пятерым дюжим мужикам, помогавшим ему удерживать Карнаухова, и первым безмолвно зашевелил губами.

Мужики тоже принялись молиться, однако едва-едва справлялись с бесноватым.

Видя эту сцену, Марина поневоле отпрянула назад, к меловой черте.

– Спокойно, сестра, – положил ей Иван Яковлевич ладони на плечи. – Сейчас ему станет легче.

И действительно, продолжая службу, о. Иоанн прикоснулся к неистовствующему больному золоченым священническим крестом:

– Вот имя Отца, и Сына, и Святаго Духа.

Карнаухов истошно взвизгнул, в последний раз содрогнулся и, истекая потом, рухнул в беспамятстве на подушку. А как только священник продолжил службу, Юрий Павлович содрогнулся и впервые после его кутежа во время банного дня, когда в палате не было ни Ивана Яковлевича, ни о. Самсона, членораздельно и сдавленно прошептал:

– Пить.

Марина, как ошалелая, смотрела то на него, то на священника, чинно и благородно продолжавшего службу в непосредственной близости от икон.

– У него что, малярия? – кивнув в сторону Карнаухова, спросила она у дочери.

– Малярия, – вздохнула Лена.

А потом был погожий весенний день. Мартовская капель стучала по подоконнику.

Внизу во дворе больницы по искрящимся на солнце лужам Миронка перепрыгивал с камня на камень: он нес к больнице ведро со щебнем.

А у окна, сбив в открытую форточку пепел от сигареты, Марина сказала дочери:

– Что-то я не пойму. Вроде бы он, а вроде бы и не он. Далекий какой-то, чужой. Хотя глаза и добрые.

– Ладно, мама. Пойдем, – сказала Лена. – Бери, – взялась она за огромный тюк с выстиранным бельем.

Мать подхватила тюк с дугой уже стороны, и они вместе с дочерью вынесли тюк из прачечной.

Оказавшись опять в знакомом больничном коридоре, Марина сказала, волоча вместе с дочерью белье вдоль цепи белых дверей с табличками:

– А еще эти молитвы. Неужто он в Бога верит? В двадцать-то в первый век!

– От Рождества Христова, – напомнила Лена матери и принялась заворачивать вместе с тюком за угол.

Как и обычно, Иван Яковлевич находился в своем углу. Он стоял у стены и прислушивался к чему-то, а группа собравшихся посетителей, затаив дыхание, благоговейно за ним следила.

Внезапно отскочив от сидящего на постели Карнаухова, поэт Сырцов ринулся прочь от привставшей за ним пожилой женщины в сером пальто и пуховом платке:

– Не хочу я домой! Мне и здесь неплохо! Тепло, кормят, и никто тебя не трахает!

Следя невинными, как у младенца, глазами за убегающим от матери Сырцовым, Карнаухов болезненно сморщился и едва-едва не заплакал от страха.

Иван же Яковлевич, потирая апельсином стену, процитировал:

Ну, так живи: страдай, и до могилыПокорно крест неси, учись терпеть,Молись Творцу, проси любви и силыДля Бога жить, за братьев умереть!

Услышав свои стихи, поэт растерянно оглянулся. Он взглянул на Ивана Яковлевича, потом – на мать. И примирительно просопел, вздыхая:

– Ну, хорошо. Давай попробуем.

– Давай, сынок, – обрадовалась мать. – А то от людей стыдно!

– У-у-у! – закатив глаза, поэт был готов снова бежать от матери, однако Иван Яковлевич напомнил:

– …проси любви и силы: для Бога жить, за братьев умереть! Хорошие стихи, не правда ли? Вы со мною согласны? – спросил он у матери поэта.

– Что? Вы – меня? Ну, конечно, – видя устремленные на нее взгляды дюжины посетителей и самого Корейшева, с улыбкой кивнула мать.

– А ведь это ваш сын их сочинил! – поднял Корейшев палец. – Ему их Сам Бог открыл. Какая премудрость: «проси любви и силы для Бога жить, за братьев умереть!»

Открылась дверь. Вошли Лена и Марина. Они внесли тюк с бельем.

– Так, обмен белья, – сказала Лена, и Алик первым метнулся на помощь женщинам.

Проходя за дочерью к койке о. Самсона, Марина покосилась на Корейшева.

– Доброе утро, сестрица, – помахал ей тот из угла. – Как спалось?

– Хорошо, – растерялась женщина. – А чего не так?!

– Да нет, всё так. Просто поинтересовался, – улыбнулся в ответ Корейшев, и Марина, пожав плечами, прошла за Леной к койке о. Самсона.

Женщины принялись стаскивать с постели о. Самсона грязные простыни и наволочки, а в это время Иван Яковлевич со своего угла запел вдруг молитву к Пресвятой Богородице. Он пел так тихо и проникновенно, что Марина поневоле занервничала: движения ее стали резче, лицо – злее.

– Мама, наволочку порвешь! – предупредила ее Лена.

– Не порву, – отрезала мать, и тут у нее сломался ноготь.

Лизнув окровавленный палец, Марина скривилась и вдруг ощерилась:

– Ну хватит тебе уж выть! Что жилы-то из меня вытягиваешь?! Чего ты от меня хочешь? Чего добиваешься?!

Прекращая петь, Иван Яковлевич сказал:

– Нет, родненькая, это не я – это Господь тебя призывает.

– У-у-м, Иисусик! – зарычала Марина вдруг и, отбрасывая окровавленную наволочку на пол, бочком поспешила к двери. – Ненавижу! Эту твою улыбочку! Всю жизнь мою исковеркал! Дочку в дурочку превратил! А теперь распелся! Не-на-ви-жу!

И она понеслась к двери ещё стремительнее и резче.

Правда, дверь распахнулась раньше, чем до нее добежала женщина. И прямо в дверном проеме Марина столкнулась лицом к лицу со щупленьким, сгорбившимся Миронкой, который вносил как раз со двора очередное ведро со щебнем.

Налетев на ведро, Марина отпрянула от Миронки. От столкновения с женщиной ведро с мусором опрокинулось и с грохотом полетело на пол. Марина тоже упала рядом. И, схватившись руками за ногу, скривившись от боли, простонала:

– У-у-м!

Взглянув на нее, скорчившуюся под дверью, Иван Яковлевич отступил к иконам, опустился перед ними на колени и начал безмолвно молиться Богу.

К Марине же со всех сторон сбежались Миронка, Лена, Алик, поэт Сырцов и даже о. Самсон.

– Мама! – склонилась к Марине Лена. – Больно?! Миронка, Алик, перенесите её в палату.

– Нет, я – сама! – зарычала Марина, вскакивая.

И тотчас, кривясь от боли, рухнула прямо на руки подхватившим ее мужчинам.

И привиделся Марине лес, – первозданный, девственный, весь залитый солнцем и птичьим щебетом. По тропинке вдоль бурной речки шли с удочками двое: десятилетние Марина и Иван Яковлевич.

Вот мальчик остановился и показал девочке, куда им надо перебраться через лежащее в речке поваленное дерево. Он первым влез на скользкий влажный ствол и поманил за собой Марину.

С тревогой взглянув на воду, девочка проследовала за мальчиком.

– Только не смотри вниз, – предупредил Марину пятнадцатилетний Иван Яковлевич, делая шаг по стволу вперед. – Давай руку.

Взволнованная Марина протянула руку Ивану Яковлевичу, и они уже вместе, Иван Яковлевич впереди, а Марина – сзади, пошли над бурлящим лесным потоком, по мокрому скользкому стволу.

Дойдя до середины речки, Марина не удержалась и посмотрела вниз. Тут же нога ее поскользнулась. И девочка закричала, падая.

Обернувшись на её крик, Иван Яковлевич сказал, протягивая ей руку:

– Не смотри вниз! Держись!

Хватаясь за руку мальчика, девочка все же свалилась в воду.

Бурная река подхватила девочку. Еще чуть-чуть – и она унесла бы Марину на камни.

Отбросив удочки в воду, мальчик одной рукой схватился за ветку дерева, а другой из последних сил стал удерживать тонущую Марину. А когда силы мальчика иссякли, он поднял глаза к небу и безмолвно взмолился к Богу.

И тогда, неизвестно откуда взявшись, прямо над мальчиком вырос седенький старичок в белом подряснике и в белой же камилавке на голове. Ободряюще улыбнувшись Ивану Яковлевичу, он протянул девочке посох. Марина схватилась свободной рукой за посох и подтянулась.…

…дернувшись, повзрослевшая лет на тридцать Марина вскочила с подушки и растерянно огляделась.

Она находилась в больничной палате. Вокруг располагались койки и такие же, как сама Марина, серолицые, побитые жизнью женщины в форменных пижамах, сидя на койках: одни – разговаривали, другие – играли в карты.

Понемногу придя в себя, Марина по привычке протянула руку к тумбочке, к стоявшему там стакану с водой. Дотягиваясь до стакана, она и сама посмотрела в ту сторону. И от неожиданности едва-едва не опрокинула стакан.