Фантазия в tempo rubato. Роман-трилогия о новейшем матриархате. Первая часть «Украденное время»

– Ну и ладно… Ольга Алексеена… сегодня мы вроде нормально поработали… у вас там не сходится чего? – он так как-бы украдкой, но заметно для самой Ляксеевны, заглянул к ней в тетрадку. – Если там чего… ты вы скажите… я отвечу… а девки вон устали… домой хотят…

– Да не пойму… Борь… вчера вроде собрали 54…во вторник 55…а нынче…, – она снова зашевелила губами, тыкая в тетрадь карандашом, считая «палочки». – А сегодня…41…еще раз что-ли поле обходить…

– Так это… Ольга Алексевна… полоса то узкая сегодня была… вот и вышло меньше. Вы это… племяшу-то Вашему… порошочки сегодня не забудьте вечером дать. Я там написал все… регидрон… пусть пьет…

Тут Ольга Алексеевна, с долей легкой тревоги, выглянула из-за плеча Бориса, с желанием пойти на поле снова, но что-то ее останавливало. Казалось, нужно было сходить и пересчитать, но так не хотелось… так не хотелось, да еще и племяш этот с порошками и честный студент напротив, утверждавший, что все хорошо… что узкая полоса…

– Ладно! Время уже! Мне еще добираться! Все Борь, заканчивайте все тут и по домам! Завтра выходной… порошков-то надолго хватит?

– Надолго, Ольга Алексевна! – обрадовался Борис. Там все написано! На три дня – точно! Если что… еще пришлем! Ну бывайте! – Борис пожал ее руку и засунув руки в карманы, зашагал к скирдам.

Что такое «узкая полоса», не понял никто. Не учетчица, не Фомич, не девчонки, не сам Борис, ее придумавший. Узкая… и все тут. Ничего не попишешь.

По деревням поехали на тракторе. Некоторые дороги в перелесках для трехосного «ЗИЛА» были непролазными. Деревенские брали сено для разных нужд, а в основном, в сараи для коров, на зиму, для теплой подстилки на пол.

Расплачивались водкой, сигаретами.

После жесткого, короткого разговора с председателем и полена в спину, Нестеров с Канаевым задумались. Ехать в город им не хотелось. Это означало выходить на учебу, а главное… без денег. Покинувшим стройотряд раньше срока, да еще и по такой вот причине, деньги не полагались.

Они остались. Переехали из барака. Заняли заколоченную избу, оставленную уехавшими в город. Такие избы как раз полагалось занимать наемникам. В избе Нестеров с Канаевым облюбовали одну комнату на первом этаже с железной буржуйкой, которая быстро затапливалась и жарко грела. Постелили на пол матрасы. Дальше нужно было как-то жить. Что-то есть. Что-то пить.

Пригодился навык, переданный когда-то Борису дедом, а именно – косьба. Боря косил не так хорошо, как деревенский, но вполне сносно для городского. Через дом, у старенькой соседки Клавдии Николаевны, он подрядился выкосить огромный пустырь с крапивой, на котором в будущем году весной, она собиралась сажать картошку. Пустырь поражал своими просторами, и работы там хватало.

Каждое раннее утро, Борис Нестеров вставал и выходил на борьбу с уже начинающей желтеть, крапивой. Высокой. Уже почти не жгущейся. С толстыми, мохнатыми стеблями. Огромными каплями росы на колючих, уродливых листьях. Почти живой. Хором качающейся на малейшем ветру. Каждое утро ожидающей своего «косца».

Утреннюю, холодную землю, вытоптанные десятилетиями тропинки, покрывал туман. Воздух пах резко, наступающей осенью, печалью, величием среднерусской природы.

Он брал косу всегда в одном месте, здесь, у забора, с «ножом», опущенным в ведро с водой. Клал в карман «точило». Дышал паром. Кутался в фуфайку. А о прежней жизни, еще совсем недавней, девочках, сигаретах, ресторанах, шмотках, кассетниках, даже не вспоминал. Перед ним стояла стена крапивы, которую нужно было косить. И сегодня, и завтра… Косить и получать за это еду и самогон. Была в этом утреннем, простом труде за еду и выпивку, самая обычная сермяжная правда.

Помахав косой пять минут, намочив сапоги дождем из росы, летящей с листьев, Нестеров останавливался и смотрел в небо. Эта сермяжная правда и простота, незатейливость их нынешнего существования ему нравились… но от неба, в которое смотрел, он ждал другого. Совсем.

Каждый день, за каждый выкошенный кусок крапивного поля и напиленные дрова, Клавдия Петровна кормила студентов. Утром яичницей из двадцати пяти, тридцати деревенских яиц и сала, днем жареной картошкой с вареными, а потом обжаренными сморчками, вечером… просто солеными огурцами и квашеной, прошлогодней капустой.

На день она выдавала им полуторалитровую бутыль самогона. Разовой очистки. Полтора литра отвратительного, дурно пахнущего пойла. Для того чтобы это проглотить, находчивые Канаев и Нестеров разработали целую схему. До краев наливался граненый, деревенский стакан из помутневшего, толстого стекла. Стопками эту мерзость пить было невозможно. Именно целый стакан. Затем, тот, кто собирался пить, морщась от жуткого запаха сивушных масел, подносил стакан ко рту и, собравшись с духом, спрашивал: «А что Семен Израилевич?» Тогда тот, кто помогал, подскакивал и заискивающе глядя в глаза, отвечал: «Семен Израилевич уже умер!». И тогда первый мужественно опрокидывал стакан и начинал пить. Не просто пить, а еще и произносить следующую фразу: «Ай-яй-яй… какое горе!». Пить и произносить. Пить и произносить. Весь фокус состоял в том, что во время вынужденной артикуляции мозг, нос и вкусовые рецепторы на мгновение переключались на речь, и пить становилось легче. Затем собутыльники менялись.

Так и жили они в Выпуках. Нестеров и Канаев. И ждали прощения.

***

– Ну как? Вас простили? – спросила Лариса

– Простили конечно. В сучкорезы записали. «Дружбисты»15 пилили, а мы теми же пилами резали сучки.

– Да… в этом стройотряде, Вы, Борис, приобрели массу полезных навыков, – тут Лариса как-то странно, серьезно, вдумчиво улыбнулась. Прищурилась, словно человек, снявший очки…

Ломоносов, Дидье, Вольтер, Сенека, не скрывали своих улыбок, удивляясь услышанному, развеселившись…

«Ужас… что я рассказал… о чем… в первый вечер…» – вдруг обреченно подумал Борис. Но глядя на Ларису, начинал таять, упиваясь каждой минутой…

– А знаете, что спросил бы сейчас Михайло Васильевич? – Лариса подняла пальчик, обращаясь к висящему за спиной портрету Ломоносова. «Все мне яснО, ОднО не яснО» – Лариса, профессиональный лингвист, вдруг так забавно заговорила, по-холмогорски, прямо как сам Ломоносов…

– Девушки? – выпалил Нестеров, угадывая вопрос. – Девушки были… но секса не было… студентки… из нашего института. Ну, во-первых, они и так-то у нас красавицами не слыли, ну и во-вторых… фуфайки… платки…

– Так! Попросите, пожалуйста, счет! – приподнятое настроение Ларисы чувствовалось во всем…

А Борис… перестал быть Борисом, но просто влюбленным мужчиной, без имени, внешности… прошлого.

Нестеров расплатился, положил щедрые чаевые и закрыл коробочку. Приблизился к Ларисе, насколько это было возможно.

– А знаете, кажется, в Америке изобрели такую интересную штучку, поднимающую настроение. Она крепится на стол, на липучке, ну или на шкаф… или на подоконник…

– И что эта штука делает? – Лариса очень внимательно слушала его.

– Она издает разные звуки. Сопровождает все, что делает человек, разными забавными звуками. Например… вот поставил он коробку… и вот звук, – тут Нестеров хлопнул губами… – Убрал человек бумагу в стол… и тут же звук… – тут Нестеров сделал так… «шшик»…и так далее. Нестеров привел еще несколько примеров и пощелкал языком. – Очень забавная штучка… как в комедийных фильмах или мультиках… Вы представили себе?

– Да. Я слышала об этом. Но штуку эту придумали не американцы… а кажется японцы. И она, по-моему… очень и очень дорогая! – Лариса тепло смотрела на Нестерова.

Теперь он хотел задуть все свечи… остановить, звучащий в зале ресторана, революционный этюд Шопена… и остаться с Ней… как минимум до ночи… до утра. Околдованный, очарованный, влюбленный Борис…

– А когда мы с Канаевым вернулись из стройотряда, через полтора месяца в город, с засохшими остатками сморчков в окладистых бородах, с рюкзаками за спинами и говорящими только на «мате», то не могли понять… куда мы вообще попали.

Лариса Виленкина смеялась и что-то отвечала ему. Они удалялись по бульвару.

Под руку… Сама Мечта и тот, кто Ее ждал… и наконец-то встретил.

Пара приближалась к дому на Большой Никитской и замедляла ход. Становилось понятно, что Лариса живет где-то здесь.

– А вот и мой дом… – произнесла Она наконец.

Нестеров замолчал.

– Вот здесь? Это Ваш дом?

– Да… именно! Это мой дом… – Лариса несколько снисходительно смотрела на Бориса и любовалась его неожиданной и такой искренней реакцией.

– А знаете… однажды… мы с Канаевым ехали в студенческий пансионат. В зимние каникулы четвертого курса. Я тогда уже в очередной раз начал хорошо зарабатывать. Точнее не ехали, а шли. Десять километров по зимней дороге со спортивными сумками и шмотками. Ну и конечно… прихлебывая водку. И шли и шли. А вокруг… – Борис, словно опытный рассказчик раскинул руки… – Вокруг поле. И вот мы идем и поем… «Полеее!! Русское полеее!!»…Идем… вдруг видим, что где-то там… в этом поле… сидят люди и машут нам руками. А те, которые поближе, почему-то с коловоротами в руках, кричат… «Ну что вы орете, суки! Какое поле?! Это же озеро!» Вот… Поле это… Плещеевым озером оказалось….

Лариса смеялась. Так, как сейчас, впервые. Смеялась и пальчиками, затянутыми в красную лаечку, касалась уголков глаз… Вдруг она взяла Нестеров за воротник пальто и довольно резким движением поправила его, подтянув к себе…

– Знаешь, Борис, ты… развеселил меня сегодня. У меня прекрасное настроение… такого настроения у меня не было уже давно… – Она помолчала, пристально смотря ему в глаза… – И знаешь… на будущее… когда мы с тобой в очередной раз пойдем в ресторан… ты откроешь мне дверь… с правой стороны, а сам, встанешь чуть спереди, так, чтобы тебе было видно все, что происходит в холле ресторана. Но и чтобы мне… было удобно войти. Надеюсь… ты меня понял?

– Да… – сердце Бориса Нестерова билось и уже толкало не кровь, но малиновый… сладкий мусс…

– Мы перешли на «ты», точнее… я…а тебе, ведь еще неловко пока. Да? Да… я вижу… и это прекрасно. Ведь существует субординация… негласная… и мы будем ей следовать. Пока… и скоро… мы оба перейдем на «ты окончательно. Оба… Пока… Я замерзла… Иди домой и ты… и подумай в следующий раз о театре. Я давно не была в театре. А с тобой… никогда. А мне бы очень хотелось… – Лариса так на мгновение сложила губки в прощальный, вечерний поцелуй.

«Умен… Не очень ухожен, но это поправимо. Помят… выпивал вчера, видимо от волнения, но скрыл все под белой рубашкой с запонками… которые, кстати, я очень люблю. Необычен… забавен… Породист, но не аристократичен. Прекрасный пластилин. Будем лепить. А сердце… ммм… я сошью ему фартучки с сердечками вместо грудки… он будет прекрасно в них смотреться… помешивая мне по утрам овсяную кашку… И главное… никто до него… в первый вечер… не смог так близко приблизиться ко мне… никто…» – несколько возбужденно рассуждала Лариса Виленкина, прижавшись к стене лифта своего престижного дома в центре Москвы и закрыв глаза.

Тедеум Витте

На следующее утро Борис Нестеров стоял возле окна у себя в кабинете. Встречая рассвет. Он любил это делать – встречать рассвет. Летом, когда-то с друзьями и в пьяном угаре, в больнице, дописывая ночные дневники. Сейчас, когда ноябрьская, черная ночь, поднималась, как занавес, уступая дорогу дневному, тусклому свету, освещающему мигающие светофоры, появляющиеся машины, зажигающиеся окна в офисах, напротив. Москва просыпалась. Нестеров так любил это время. Время, когда Москва была с ним особенно откровенна. Была с ним на «ты». Сегодня… она отчетливо понимала, что Борис банально не спал, не спал ни минуты. Она не баюкала его, нет, но откровенничала. А он стоял и разговаривал: «Доброе утро, Москва. Как ты?» – спрашивал он у нее. «Доброе утро, Борис. Да, все как всегда. Как всегда, я открываю новый день. Ноябрьский… и выйдет ли солнце к обеду, я пока не знаю. А что с тобой? Почему ты такой? Ведь я приняла тебя когда-то… больше чем пять лет назад, и ты обещал мне быть сильным, активным, не сдающимся и не сгибающимся. И ведь ты выполнил свое обещание. А я… дала тебе все, что ты попросил. Что ТЫ попросил. А что сейчас? Лариса? Да… Она москвичка, настоящая, рожденная в Москве, но это не я. Дала тебе Ее не я… Нет… Ты переживаешь из-за Нее? Ты не спал ночь? Что случилось, Борис? Что с тобой? Снова «Teдеум Витте»?

***

«Шестерка с двигателем 1,6, цвета «коррида» двигалась по заснеженным улицам города. Не расчищенным улицам. По снежному накату. Борис Нестеров, не обращая никакого внимания на «подтаскивание» задней части авто на каждом повороте или пробуксовку на каждом трогании с места на «зеленый» сигнал светофора, довольно свободно крутил маленький, спортивный руль. Он ехал с «точки». С «точки», где стояли его игровые аппараты. Собрав дневную выручку, раздав двум счастливым кассиршам, уповающим в это «черное» время только на него, причитающуюся им с выручки часть в равных долях и переодевшись, он шмыгнул с «задов» кинотеатра на заснеженную тропинку, ведущую к домам и ждущему его автомобилю. Переодевшись. Сменив потертые тренировки с лампасами, фланелевую рубашку в крупную клетку, домашние тапочки с задниками и крупно-линзовые очки на резинках на джинсы, фирменную толстовку, кроссовки и куртку.

Весь этот маскарад нравился Борису даже больше, чем все остальное. Больше чем выручка в руках. В нем, в этом «театре», переодеваниях, был сам он. Его настроение, душа, характер. Минуты перевоплощения стоили больше, чем часы всей остальной его жизни. Каждый раз, каждый выходной, когда Борис Нестеров приезжал в город после института и отправлялся за деньгами, он действовал по заранее придуманному им плану. Известному только ему одному. Оставлял машину далеко. Во дворах близлежащих рыбинских пятиэтажек. Скрипел снегом по тропинке к зданию кинотеатра. В туалете для работников переодевался. И выходил на «точку. Кассирши, продающие билеты для игры на автоматах местным пацанам к этому «хэлуину» привыкли. И суть, логику, цель, понимали прекрасно. Как только появлялись бандиты, «шестерки», а чаще «шестерки шестерок», пред ними вырастала своеобразная «смерть», напоминание о человеческом горе – дебелый парень, в старых, нестиранных тренировках, рубашке, заправленной в тренировки и натянутой почти до подбородка, в домашних тапках, пахнущих почему-то жареной рыбой и очках с крупными, роговыми, коричневыми оправами с резинкой вокруг головы, страхующей их носителя от падения, и крупными линзами в них. У этого дебелого паренька были взъерошенные волосы, тряслись руки, в углу рта торчала сигарета без фильтра с обнадеживающим названием «стрела», и капала слюна. Он был «красавец», словно Левий Матвей, сборщик податей, этот сборщик выручки, поставленный некими супостатами из Москвы, из некой фирмы «Сталь», установившей здесь эти никем не учтенные аппараты для игры. Каждый раз этот паренек доставал из нагрудного кармана рубашки визитку «супостатов», ронял ее на пол и каждый раз местные «шестерки» раздраженно матерились, громко сообщали ему о том, что с нетерпением ждут истинных хозяев всего этого беспредельного бизнеса, плевались и уезжали, помахивая ему кулаками. Тронуть его физически у них не поднималась рука. И каждый раз, проводив «злую силу», дебелый паренек улыбался.

Борис Нестеров учился уже на «шестом» курсе. Вовремя скрылся от всех бед, связанных с продажей списанного медицинского оборудования. И сейчас, скромно, по собственной идее, сам, без партнеров и помощников, ставил игровые автоматы в кинотеатры. Списанные, он покупал их за бесценок, практически даром, прямо в игровых залах Варшавского шоссе в Москве. И ставил в провинциальные, пустые кинотеатры. А еще и продавая попутно лимонад. Дело потихоньку шло. Брошенные кинотеатры, до сих пор еще не приватизированные, наполнялись шпаной, не имеющей возможностей играть в «телеприставки» дома. Нужно было только менять кассеты с играми, поломанные «джойстики» и собирать выручку. Здесь большого ума было не требовалось. За все это Нестерову не хотелось платить и до определенного момента, тапочки, пропахшие рыбой и очки на резинке, защищали его как щитом. Эти «шестерки», «шакалы, Нестерова не знали. И его заслуг перед зарождающимся бизнесом города и знакомствами шестилетней давности, не знали тоже.

Перед тем, как покинуть кинотеатр, он позвонил. Татьяне. Бывшей вожатой, с которой он вместе работал, а теперь… на этом шестом курсе института, вместе жил. Она попросила заехать его в магазин. Список продуктов, продиктованный Татьяной, лишь добавил грусти. Его брови сдвинулись еще. Вообще, Нестеров, вот уже давно, после смерти отца и медленного умирания мамы, был угрюм. Морщины на лбу и вокруг глаз вдруг отчетливо, не по годам, разрезали его кожу. Брови сдвинулись, казалось, навечно. Он был похож на быка… или на вола. Ведь сравнивают иногда человека с животным. Только женщин – с пантерой… или рысью… обращая внимание на грацию и легкость, а мужчину, часто с быком, носорогом или волом. Нестеров стал вдруг волом. Веселый, странный, он вдруг стал волом. Ему даже казалось, что это нормальное теперь его состояние – вол. Девушка Татьяна, натруженный, однообразный секс, сон в теплой, маленькой спальне квартиры его бабушки на Набережной, учеба в Ярославле, ремонт в квартире, угнанная «девятка», как остаток прежней, московской роскоши, учеба на завершающем курсе с понедельника или вторника по пятницу, поддержание мамы, бизнес, ночная работа в качестве «такси», ночные дежурства в детской реанимации просто так, на будущее, для опыта.

В плане разнообразия и «вкуса» жизни, тапочки и очки иногда спасали его. Иногда копченая кура. Неожиданный, поднесенный непонятно-кем, стакан водки. Копченые куры он покупал в одном или двух местах города. Покупал, словно «беременная» женщина. Покупал под девизом – «если сейчас не съем, то подохну».

Одно такое место базировалось на железнодорожном вокзале. На кухне бывшего ресторана, которого уже не существовало. Теперь эта кухня готовила чебуреки, беляши, пирожки и копченые куры. Что-то они готовили сами, а что-то привозили, но повар местной кухни, Нестерова знал, еще когда-то по «Шексне». В зале ожидания вокзала Нестеров встретил знакомую пару. Они сидели в отдаленной части зала ожидания и целовались. Здесь было тепло. На иные места средств не у пары не хватало. Борис Нестеров вошел, помахивая брелком от «шестерки». Смело подошел, не стесняясь, прервал их любовные, публичные утехи.

«Леонид Викторович, еп… в… мать, здорово! Привет, Наташ»! – Нестеров обратился к паре. К Леньке, с которым они дружили вот уже больше пятнадцати лет и были ближе, чем родные. К Наташе, нынешней девушке Леньки, с которой у Нестерова был когда-то кратковременный роман. И постель. Но время шло, девушки менялись, ротировались, оставались только месяцы, река, города и друзья…

– «Bee Gees» дать послушать? – спросил Ленька, облизываясь, давая слегка посиневшим от неопытных и страстных поцелуев, губам отдохнуть, как ни в чем не бывало, будто здесь на вокзале они целовались с Наташей всегда и всегда видели здесь Бориса.

– Да засунь ты свой «Beе Gess» в задницу подальше.

– А… ты ведь у нас теперь ничего не слушаешь… не узнать тебя… – говорил Ленька, так немного с презрением, окидывая взглядом потертую, кожаную, но дорогую куртку Нестерова и брелок от «шохи» на пальцах. —Чаго?! Из Питера-то уже винил не возишь?? Музыку не слушаешь? Я уже не говорю про «играешь»…! – гневливо вдруг заговорил Ленька, отодвинув Наташу, которая на Бориса даже не смотрела, а только раскрыла рот и дышала. То ли от поцелуев Леньки, то ли вспомнив Бориса. Не смотрел на нее и Борис.

– А ты знаешь, что такое «Тедеум Витте»! – почти закричал Нестеров, на весь железнодорожный зал ожидания. – Знаешь? Отвращение к жизни! Не знаешь ни хера! А завтра, кстати, ваш праздник! Четырнадцатое февраля! А помнишь, как мы с тобой ставили сценку в школе? Поздравляю вас, Леонид Викторович и вас, Наталья Николаевна! – тут он сделал такой глубокий реверанс, уже довольно активно привлекая внимание всех сидящих в зале.

Взяв из открытой двери кухни копченую курицу в просаленной бумаге, купив блок жевательной резинки и пачку сигарет, он вскочил в свою «корриду», выжал сцепление и долго вылезал на прямое движение, выбрасывая снег задними, «лысыми» колесами из глубокого заноса, напоминающего «полумесяц».

***

В офисе, стоя у окна, он говорил только с Москвой. Вокруг не было никого. Он никого не ждал. Никого не хотел видеть. Его брови висели вниз. Он снова напоминал вола.

Еще вчера, он размахивал золотыми медалями, слушал внутренний гимн в свою честь и прыгал на пьедестале. Вчера состоялась встреча с Мечтой, которая, как оказалось, последней не стала.

Но сегодня…

Он нарассказывал Ей кучу нелепых, алкогольных, мало кому понятных историй о себе и Канаеве. Подарил букет из цветов, красивых, но весьма сомнительных. Вел себя странно. Откуда-то возникла история про «липучку», имитирующую звуки… Да, они говорили немного о нем, о его бизнесе, совсем чуть-чуть, о Ней, о Ее работе, институте… но вскользь, так мало, так несерьезно…

«Тедеум Витте», отвращение к жизни, диагноз, как ему казалось, преследующий его множество лет, и, как правило, по науке, заканчивающийся суицидом, вдруг снова помнил о себе. И это после вчерашнего вечера! После встречи с Мечтой!

Вошел Алексей.

– Здорово, финансовый гений! – Алексей был не по времени дня, весел. – Я смотрю, ты даже «мерин» свой забрал! Поздравляю! Ты делаешь успехи. Как прошла встреча с мечтой?

Нестеров молчал. Он не хотел говорить. Он даже радовался, что сегодня, встречи с Ларисой запланировано не было. Была лишь Ее просьба позаботиться о театре. Но разве это сегодня? Нет. «Значит… сегодня я Ее не увижу??». Радость и грусть. Грусть, перерастающая в тоску. Нестеров скучал. Безумно скучал. Не думал об этом, но скучал. Сейчас он хотел говорить только с ней. И о «Тедеум витте» – в первую очередь!

Нестеров схватил пальто и выскочил на улицу. Он должен был увидеть Ее. Прямо сейчас. Только Ее. Никто в этом мире не представлял для него интерес.

В холе института имени Мориса Тореза они ждал Ее два часа.

Лариса появилась.

– Борис? Ты? – она увидела его издали, отвернула голову и странно фыркнула.

Она подошла к нему. Он встал. Взял Ее за руки. Лариса не сводила с него глаз.

– У тебя все в порядке?

– Нет, – честно отвечал Борис.

– Расскажешь? Что-то случилось?

– Нет, – так же твердо и так же честно отвечал Борис.

Лариса продолжала на него смотреть. Он отвел не мигающие, сухие глаза в сторону.

– Так! Жди меня здесь. Еще ровно пятнадцать минут.

Ларисы Виленкиной действительно не было еще около пятнадцати минут.

– Так! Сегодня у меня должны были быть занятия индивидуальные с учеником. Я перенесла их. Назвав весьма вескую причину. Надеюсь, она действительно веская. Едем в чайную к саду Эрмитаж. Малая Дмитровка, 24, строение 2, сразу за садом. Ты на машине?

– Да…

– Прекрасно. Я не хочу ехать вместе с тобой сейчас. Садись к себе и поезжай. Встретимся там! Все! – Лариса резко развернулась и удалилась. Ее коротенький пиджачок выглядел столь соблазнительно, но Борис… даже не обратил не это внимание. Он видел Ее, говорил с Ней, и этого было достаточно. Чтобы не погибнуть.

В полумраке ВИП-кабинета известного в Москве чайного салона, Лариса Виленкина сидела в ротанговом кресле, облокотившись на сотню тысяч маленьких, китайских подушечек, заботливо принесенных и устроенных китайскими девушками в атласных, длинных, цветастых платьях.

Борис сидел напротив, вытянувшись, потирая от волнения руки, с интересом и удивлением озираясь по сторонам. Здесь он был впервые.

– Милое местечко… не правда ли, – мурлыкала Лариса, отпивая уже поданный чай, маленькими глоточками. Она ждала разговора. Но Нестеров, не мог даже моргать. Он проклинал все. Ему хотелось сбежать.

Несколько раз он пытался начать говорить сам.

– Лар… Ларис… – и осекался. Останавливался. Снова прихватывал чашечку и пил. Жадно пил. А Лариса наблюдала, не теряя самообладания.

– Ты позаботился о театре, милый? – вдруг спросила она. Словно не было всего этого. Не было его неожиданного и взволнованного появления в институте, не было этого скомканного, а может быть от того и прекрасного, дня, уже вечера, не было чайного салона…

– Нет… – Борис так виновато посмотрел на Лару, снова боясь моргнуть.

Лариса придвинулась, отставила чашу и взяла его под руку.

– Это плохо, милый. Хорошо… я займусь этим сама. А скажи мне, если бы я, так скажем, настоятельно попросила бы тебя… пойти на курсы чайной церемонии. Трехдневные. Тебя бы научили правильной рецептуре, сервировке, подаче… – тут Лариса скосила глазки на девушку, обслуживающую соседний столик… – Подаче, уходу за посудой… ты бы пошел? Для меня… – она добавила эти два последних слова так, что чай в чашке… от Ее дыхания… стал более прозрачным… огонек, поддерживающий чайник заварочный, чуть стих, его язычки начали стелиться…