XXI век. Повести и рассказы

– А где у тебя Миша?

– А Миша у нас записался в кружок программирования и теперь торчит там всё свободное время. Иногда доходит до того, что я чуть ли не силком заставляю его побегать во дворе или поиграть с ребятами в ихний футбол-хоккей.

Интересно, перестанет ли он когда-нибудь меня удивлять?

Бабах-х-х!!!

Ну, что ж. В конце концов, закрыванию дверей там обучать не обязаны.

– Нет, они хотят меня убить. На будущий год вчетверо урезали госзаказ!

Я никогда ещё не видела шефа в таком состоянии.

– Привыкай, Василий Самвелович. Скоро его совсем не будет.

Начфин Турянский вытер вспотевшую шею.

– Это что же, закрывать лабораторию?! – гремит Василий. – Я сейчас же иду к Ульянову.

– Вряд ли это тебе поможет, – устало проговорил Турянский. – Твоей лаборатории и так выделили больше, чем всем другим. Учли большой объём полевых испытаний.

– Это, по-твоему, называется «учли»? Это «учли»?!

Он бросил бумаги с такой силой, что они проехали по столешнице и свалились Турянскому на колени.

– Не горячись, Василий, – сказал тучный Турянский, собирая бумаги. – Так ты сгоришь на работе.

– Я уже сгорел, – не снижая накала, пробасил Кащероносцев и встал из кресла. – Идём. Всё-таки к Ульянову.

– К Ульянову, так к Ульянову, – пожал плечами Турянский.

Мы сидим в предбаннике с Сильвией, пьём её ядовитый кофе и молча думаем о том, что же будет со всеми нами.

– Вчера полдня мотались по Москве, искали ползунки для племянниц, – неожиданно проговорила она. – Так не нашли. Представляешь?

У меня нет племянниц, но эта новость меня поражает.

– Куда всё подевалось? – продолжает она. – Что, все заводы уже стоят? Ни один ещё не остановился.

Я вспомнила, что последнюю колбасную посылку домой мне пришлось набирать по «Универсамам» кусками. Вспомнила и вздохнула. Сильвия тоже вздохнула и замолчала, оставшись наедине со своими невесёлыми мыслями.

Вернулся Кащероносцев и жестом пригласил меня к себе.

– Дело дрянь, – объявил он с видом человека, открывающего страшную тайну. – Ульянов задумался, как бы похерить наш полигон. Говорит, что без этого институт не спасти. Вечером у замминистра соберутся директора всех институтов нашей отрасли, будут думать, что делать с экспериментальным заводом. Хотят набрать коммерческих заказов, чтобы продлить его существование. А я думаю, что ничего из этого не выйдет. По Москве ходят ужасные слухи: на грани закрытия такие заводы, что не нашему чета.

– Что же нам, бедным, делать? – жалобно протянула я.

– Искать спонсора, – ответил он. – Слышала такое слово?

Видимо, при этой новости лицо моё слишком уж вытянулось, потому что он счёл необходимым меня ободрить.

– Не унывай, Люба. У тебя не настолько дорогая программа испытаний. А я считаю, что её можно ещё обрезать до такого минимума, при котором диссертация только-только прошла бы в ВАКе.

– Боюсь, что это будет невозможно. Мы ведь и так оставили самое необходимое.

– Много ты знаешь, «необходимое»! Например, можно спокойно выбросить низкотемпературные исследования.

– Но ведь это совсем уж до нуля снизит практическую ценность работы!

– Нет, она ещё говорит про какую-то практическую ценность. Вся ценность твоей работы заключается в том и только в том, чтобы доказать Совету, что ты сможешь, в случае чего, заниматься научной работой. Хотя, если б моя воля, то я бы и этого не требовал, ибо из всех, кто защищает диссертации, можно по пальцам пересчитать тех, кто после этого ещё занимается наукой.

Интересное наблюдение. Надо будет подумать над этим как-нибудь на досуге.

– Хорошо. А объём?

Он развёл руками.

– Ну-у, дорогая. Если ты до сих пор не научилась набирать объём, то тебя не только до диссертации – до защиты диплома допускать было нельзя.

– Ладно. Допустим, мы сумеем вымарать из программы почти всё, что в ней было. Но то, что останется, тоже ведь потребует каких-то денег. Где мы их возьмём?

– Молодец. Вот это – единственное, о чём сегодня надо думать. Будем искать. Во-первых, что-нибудь обязательно решит наш директор. Давай примем на веру, что он заботится о судьбе института не меньше, чем мы с тобой. Во-вторых, с сегодняшнего дня этими вопросами вплотную займусь я. Пришло время попытаться использовать личные связи. Не просто же так они всё это время нарабатывались! Ну, и в-третьих, я не стану возражать, если кое-кто попытается использовать и свои связи в тех регионах, где они у него есть. Ведь все или почти все, кто учится у нас, выполняли ранее хоздоговорные работы. А?

– Кое-кто подумает над вашими словами, – ответила я. – Но не исключено, что для реализации этих планов придётся выехать из столицы на довольно длительный срок. Не снизится ли от этого качество личной жизни у некоторых весьма уважаемых людей?

При этих словах я взяла его за большую волосатую руку и проникновенно заглянула в тёмные глаза.

– Обязательно снизится, – сказал он, поглаживая мою от запястья до локтя и далее к плечу. – Но некоторые уважаемые люди отвечают за работу некоторых очень симпатичных аспирантов, а для настоящего мужчины долг и ответственность превыше всего.

Прохладным утром, наступившим сразу после жаркой прощальной ночи, он отвёз меня в Домодедово, откуда я полетела навстречу трудовым свершениям.

– Я чертовски рад тебя видеть.

Он всегда рад видеть меня. Но ещё никогда не было «чертовски».

– Как движется работа над диссертацией? – с ходу интересуюсь я.

– Да… Потихоньку…

Видно, что данная тема его не слишком увлекает. Зато чрезвычайно увлекает совсем другое – то, что быстренько захватывает и меня.

– В тебе появилось что-то новое.

– Знаешь, в тебе тоже.

Банальная отговорка!

Он мягко, но властно ведёт дело к тому, что доселе было известно мне лишь теоретически. Захватывает дух – так непривычно и жутко идти туда! Но ещё труднее сказать ему «нет». И я, зажмурясь, разом ныряю сквозь волны страха и неприятия и почти в тот же момент получаю в награду ни с чем не сравнимое удовольствие от ощущения власти над всем его существом.

Мы сидим нагишом у маленького столика и пьём мой любимый кофе со сливками из больших белых чашек.

– Ты так и не хочешь мне сказать, как движется твоя работа. Дошло ли дело до экспериментальной части?

Мой Аполлон кладёт нога на ногу и улыбается, как мне кажется, снисходительно.

– Оно тебе надо?

– Но мне же интересно! А тебе разве не хочется поделиться со мной впечатлениями от своих занятий?

– В компании с такой женщиной говорить о… О каких-то железках! – восклицает он. – Да ты в своём ли уме?

Он тянется вниз за шампанским, попутно чмокая меня в бедро.

– И всё-таки. Расскажи. Я хочу всё про тебя знать. В конце концов, ты мой ученик

Он вкладывает мне в руку высокий прохладный бокал.

– За любовь, объединяющую учеников и их учителей!

– Нет, я серьёзно.

Слегка пригубив, я ставлю бокал на столик. Упрямство – черта, которой я обязана и своим красным дипломом, и грустным опытом жизни с Борюсиком.

Он залпом выпивает свой бокал.

– А если серьёзно, то я вовсе не собираюсь делать никаких экспериментов. У дядьки достаточно материала. Прикинь: за долгие годы целым институтом наворочено столько, что на сотню таких «десертов» хватит. А раз так, то не глупо ли расшибать лоб и ещё чего-то там выкомаривать? Ну, скажи. Или я не прав?

– Конечно, ты прав, дорогой. Совсем ни к чему выкомаривать.

С помощью зубочистки пытаюсь извлечь из бокала с шампанским угодившую туда осу. Она жужжит и сопротивляется.

Дверь в кабинет заведующего кафедрой приоткрыта. Она могла бы быть распахнута настежь – всё равно никто не побеспокоил бы хозяина. Благодатное время всеобщей пустоты в учебных корпусах!

– Ого, кто к нам пожаловал! Привет, москвичка! – раздаётся голос из-под потолка.

Азимов в своём репертуаре – стоит на стремянке и перебирает пожелтевшие пыльные бумаги.

– А я уж и не думала застать вас тут в разгар отпуска. Зашла просто так, на удачу.

– Да решил вот выйти, порядок навести в спокойной обстановке. В учебное-то время не дадут. Сама знаешь, какой тут бывает сумасшедший дом!

Он спускается на землю, тщательно моет руки и только после этого поворачивается ко мне.

– Ну, здравствуй. Как дела? Когда позовёшь на банкет?

– Ой! – отмахиваюсь я. – До банкета ещё… А пока – вот.

Достаю разные ярко раскрашенные баночки и коробочки, которые пока ещё можно добыть в московских магазинах, ставлю чайник – и мы вдвоём принимаемся за дегустацию.

– Тут недавно Дрондин заходил, – сообщает он мне. – Помнишь Дрондина?

Может быть, это и удивительно, но я неплохо помню этого огненно рыжего парня в роговых очках, который учился у меня чуть ли не восемь лет назад. Он заканчивал вечернее, и был мне, кажется, ровесник, если даже не постарше.

– Ты его теперь не больно-то узнаешь. Раздался так… Даже уши уже не торчат. Работает главным инженером. Бородинскую ТЭЦ строит. Приезжал… Вопрос у него был по испытаниям сварных швов – разрыв-машина из строя вышла. Вот он и просил провести серию испытаний на нашем оборудовании. Всем привет передавал! Говорит: если что надо – милости прошу. Денег мы с него за эту работу не взяли. Вот, теперь и думаю: что бы такое с него для кафедры полезное стянуть. У них хозяйство большое, богатое. Не то, что у нас, – дыра на дыре. Тебе, кстати, ничего такого не нужно?

– Ох, Рушан Гарифович. Ещё как нужно! У меня ведь вся экспериментальная часть повисла в воздухе.

Он так и застыл с чашкой в руке.

– Да ты что! Это наши главные институты в таком положении?

– Боюсь, что в ещё худшем. Я ведь рассказала только то, что знаю. А что я больно могу знать – по сравнению с руководством!

– Да-а, – тянет он, и я вдруг замечаю, что его, такое знакомое, лицо покрыто множеством мелких морщин. Они собрались и у глаз, и на подбородке, и даже на щеках.

Административные здания на больших стройках всегда располагаются так, чтобы подъезжать к ним удобнее всего было на самосвалах, если уж вы не располагаете «Катерпилларом», не говоря уже о Т 34. КамАЗ, на котором подъехала я, заодно со мной доставил и тучу пыли, в которой на некоторое время утонуло и здание, и снующие туда и сюда люди.

Поднявшись на второй этаж, я узнала, что моего бывшего студента зовут Александр Иванович (написано на табличке) и что он ожидается только к обеду (поведала секретарша). Меня это совсем не удивляет, поскольку из своего небольшого опыта я уже знаю, что возможность увидеть такое начальство представляется как правило только ранним утром, а поговорить с ним – лишь в обеденный перерыв.

К моему удивлению, он узнал меня сразу.

– Стенд начнут варить прямо завтра. С утра подъезжайте к мастерским и начинайте заниматься. Ну, а приборы уж…

– Приборы мне подвезут, – поспешила сообщить я.

– Хорошо. А вот с жильём…

Он задумался на некоторое время.

– Гостиница у нас на выходе. Принять постояльцев сможет, наверно, только через месяц. А пока…

Он снял трубку телефона.

– Алло. Мария Ефимовна? Что у нас в третьем общежитии? Что? Прямо совсем-совсем? Ах, да: бетонщики. Да-да, я забыл… Пока.

– Дело обстоит неважно, – сказал он, обращаясь ко мне. – Общежитие заполнено под завязку. У нас там прикомандированные – бетонщики-трубоклады из Новосибирска.

– Может быть, есть какое-нибудь другое? – с надеждой проговорила я.

– Есть, – вздохнул он тяжко. – Да не знаю, пойдёте ли вы туда.

– Пойду! – с жаром воскликнула я.

– Не знаю, – продолжал он, как будто не слыша меня. – Сборное такое общежитие. Кто там только не живёт: и семейные, и одинокие, и «химики», и разная вербота. Где женщины, где мужчины… Одним словом, дурдом. Кстати, его в народе так и зовут – «Дурдом».

– Но вы сказали, что живут и семейные… – робко вставила я. – Я попробую.

– Ну, что ж, – вздохнул он. – Давайте, переночуйте хотя бы эту ночь. А там посмотрим.

Комендантша с оцинкованным ведром в руке обшарпанным коридором проводила меня в так называемую гостевую комнату.

– Лучше всего запритесь на засов и до утра никому не открывайте.

– А если мне понадобится выйти? Например, в туалет?

– Сходите ночью. Лучше всего часа в три.

– А если понадобится раньше?

– А если раньше, то вот.

Она поставила передо мной ведро.

– Вопросы есть?

О вопросах не могло быть и речи.

Оставшись одна, я медленно сжевала прихваченный ещё из дома бутерброд, запила его газировкой из бутылки и уселась на визгливую железную кровать. Потянулась было за сигаретами, но проникающий в щели посторонний табачный дым отбил желание курить. Я раскрыла окно и сидела, прислушиваясь к отдалённому гулу станции. Она светилась ранними огнями, кое-где посверкивала звёздочками электросварки, клубилась белыми дымами градирен и чёрными – битумных котлов. Дымы изворачивались как облака, и я плыла среди них на воздушном шаре, держа за руку Диму, который бесконечно говорил мне что-то, чего я не могла разобрать, но от чего мне становилось всё легче и приятнее…

Громкий стук в дверь ворвался в эту картину внезапно и бесцеремонно..

– Кто там?

– Открывай! – прокричал хриплый голос, и следом за ним другой, более высокий, проблеял: «Пожа-ар!»

– Открывай, тебе говорят! – требовательно повторил тот же хриплый и заколотил в дверь уже, похоже, ногами.

Мало чего понимая спросонья, я отодвинула засов. Дверь отлетела, и в комнату ввалилась огромная тень. Она пошарила по стене, щёлкнула выключателем, и по моим глазам хлыстом ударил безжалостный свет обнажённой стопятидесятисвечовой лампы. Вошедшая тень оказалась верзилой с лицом, и цветом, и формой напоминающим обожжённый кирпич. Он был обут в кирзовые сапоги и одет в сатиновые трусы, синюю майку и такого же цвета татуировки. Из-за него выглядывали две ухмыляющиеся хари помельче.

– Ты чего не открывала? – прохрипел верзила, усаживаясь на единственный стул, за которым в шеренгу выстроились его тщедушные оруженосцы.

Я молчала, скованная неожиданностью и страхом.

– Чего не открывала, я тебя спрашиваю? – продолжал он импровизированный допрос. – Тут, между прочим, комната свиданий.

Мелкие за его спиной гаденько захихикали.

– Вот-вот. Свиданий, – под одобрительное блеяние продолжал он. – Сюда приезжают бабы к нам на случку. Хорошие бабы, между прочим, привозят…

Он щёлкнул пальцами, и прихлебатели мгновенно выставили на стол початую бутылку водки и два гранёных стакана. Солёный огурец они положили прямо на покрытую тусклым пластиком столешницу, и от него сразу покатился тоненький ручеёк. Верзила наполнил стаканы водкой и протянул один мне. Я отстранилась. Тогда он грязным пальцем свободной руки указал на меня и рявкнул:

– Взять!

Налетевшие с двух сторон прихлебатели заломили мне руки за спину, а верзила, обойдя стол, схватил меня за волосы и запрокинул голову.

– Пей, сука!

Водка обжигала рот, губы, горло, текла по шее и дальше, смачивая рубаху и холодя соски.

– Держите, не отпускайте.

Он прошагал к двери и закрыл её на засов. Потом подошёл ко мне и, задрав мне веки, заглянул в глаза.

– Мало. Надо ещё.

С этими словами он взял со стола другой стакан и стал вливать его содержимое мне в рот. В этом стакане водка уже не имела ни запаха, ни вкуса, словно вода, и всё, что происходило потом, было как будто не со мной.

– Вы будете писать заявление?

Плохо выбритый морщинистый капитан склонился надо мной. Сквозь тяжесть, осевшую у меня в голове, я увидела фуражку, родимое пятно на его виске и потолок с жёлтыми разводами.

– Заявление?

Верзила, прикованный к двери наручниками, хмыкнул.

– Какое заявление, начальник! Она нас в гости позвала, водки за наш счёт нажралась и всем троим дала. А мы-то за что должны отвечать?

Комендантша, подпирая дверь, смотрит на меня и скалит белые акульи зубы.

– Я предупредила её, чтобы в комнату не пускать посторонних. Но эта… Сама им всё пооткрыла! Видно, по мужику соскучилась.

– Так вы будете писать заявление?

Заскорузлыми пальцами капитан неловко складывал бумаги в жёсткую папку. Повернув ко мне своё изрытое годами лицо, он повторил ещё раз:

– Будете?

Я лежала на равнодушной железной койке, прикрытая спущенной полотняной рубахой. В голове сидел тяжёлый туман, а между ног – чужая саднящая боль.

– Ну, как знаете.

Капитан поднялся со стула и, оборотясь к верзиле, сказал:

– А ты у меня всё равно пойдёшь по возврату. «Подвигов» на тебе уже… Так что – статьёй больше, статьёй меньше.

– Это смотря какая статья, начальник! – ощерился верзила и подмигнул комендантше, которая расплылась в ободрительной улыбке.

Проходя мимо, он попытался потрепать меня по щеке, но капитан с силой дёрнул его за окованную руку и треснул папкой по затылку.

Я накинула халат и по выщербленной лестнице спустилась в душевую. Вода – то ледяная, то огненно-горячая – вырывалась из ржавой лейки и хлестала по коже, клочьями сдирая то тёмное и гадкое, что наросло на мне за прошедшую ночь.

Остывая после душа, я лежала на постели, глядела в потолок с жёлтыми разводами и думала о том, как хорошо было бы сейчас сделаться маленькой-маленькой – как вон та чёрная муха – и улететь отсюда к чёртовой матери. Навсегда.

Где-то вдалеке пикает двенадцать, и я решаю, что, раз уж приходится оставаться в прежних габаритах, то надо хотя бы одеться. Из зеркала на меня смотрит жалкое бесцветное лицо с огромными чёрными кругами под глазами. Вот ещё новости! Тру их влажным пальцем, но они и не думают исчезать. Опустившись на кровать, машинально вытаскиваю из торчащей из-под неё сумки прихваченную ещё из Москвы шоколадку. И она в конце концов примиряет меня с действительностью.

Тротуар, выложенный железобетонными плитами, не очень широк, и для того, чтобы разминуться со встречными, приходится задерживать шаг и отклоняться. Проходя мимо, все они, как мне кажется, смотрят на меня с любопытством и насмешкой. Особенно женщины. Но их, по счастью, попадается значительно меньше, чем мужчин, и я добираюсь до мастерских более или менее спокойно.

– Так это вы? – спрашивает седоусый мастер в очках и с огрызком карандаша, заткнутым за ухо.

«И ты, старик, тоже туда же!» – думаю я почти со злобой.

Он разворачивает передо мной бумагу, которая оказывается чертежом моего стенда.

– Ваш?

– Да! – радостно отвечаю я, сообразив, наконец, что в словах пожилого человека не крылось никаких двусмысленностей.

Он задаёт вопросы, делая в чертеже пометки карандашом, и я с удовольствием отвечаю, поясняю, соглашаюсь или настаиваю – и это занятие увлекает нас обоих.

– Ну вот, теперь всё ясно, – говорит он наконец, засовывая карандаш обратно за ухо. – А если бы вы пришли с утра, то мы бы сейчас уже вовсю варили.

– Не получилось с утра, – отвечаю я уже почти весело. – Проспала. Больно уж хорошо принимаете!

Он улыбается, и глаза его лучатся добрыми морщинками. Я прощаюсь и, лишь отойдя на несколько шагов, внезапно соображаю, что от меня, должно быть, крепко несёт перегаром.

Девушка в застеклённой будке призывно машет рукой.

– Главный просил, чтобы вы зашли к нему в конце дня.

Конец дня уже не за горами. И вопрос стоит почти по Гоголю: «Чи к главному, чи в „дурдом“?..»

К главному легче.

– Ну, как там, в мастерских? – интересуется Александр Иванович, выйдя из-за стола и отставляя для меня стул. – Всё ли в порядке?

– Всё хорошо, – отвечаю, стараясь дышать в сторону. – По-моему, дело в надёжных руках.

– Захарыч – наш лучший мастер, – говорит он, вынимая из стенного шкафа пузатую рыжую бутылку и два бокала. – Коньячку?

По привычке я собираюсь отрицательно замотать головой. Но вовремя спохватываюсь. Мы выпиваем по глоточку под лимон, по второму под шоколадку и ещё по одному просто так, и мне уже не нужно следить за своим дыханием.

– У меня для вас новость, – сообщает главный с интригующим видом.

– Ой, как интересно! И какая же это новость?

Изображаю крайнюю степень заинтригованности, чтобы не разочаровывать хорошего человека.

– Замечательная. Сегодня шеф отбыл в загранкомандировку и разрешил вам поселиться пока в его комнате отдыха.

– Ура! – восклицаю я, попутно следя за тем, как коньячное тепло разливается по телу.

– Идёмте, я вам покажу.

Комната напоминает номер в отеле средней руки, но после «дурдома» она кажется мне как минимум президентскими апартаментами. Я тону в большом кресле, обшитом мягкой складчатой кожей, Саша располагается в соседнем. Мы смотрим друг на друга и смеёмся. Я – от захватившей меня тёплой волны, которая расслабила моё тело, наполнила приятным ощущением парения, унесла прочь все грузы и тяжести и в мгновение ока вырастила где-то внутри непоколебимую уверенность в том, что теперь всё будет только хорошо. А он… Не знаю. Наверное, за компанию.

– Надо бежать за вещами, – говорю я, вытирая слёзы.

– Никуда не надо бежать. Мы пошлём за ними шофёра.

Он поднимает трубку и даёт ей какие-то указания.

Минут через пятнадцать, когда шофёр вносит мой чемодан, Александр Иванович деликатно целует мне руку и желает спокойной ночи. Я остаюсь в кресле и, прислушиваясь к себе, пытаюсь понять, откуда пришло чувство неловкости, которое всё время сидело где-то в дальнем-дальнем углу, но то и дело высовывалось и мучило меня в течение вечера, не исчезая полностью даже в самые светлые минуты. Вдруг догадка пронзает меня так, что я съёживаюсь и сижу, не в силах подняться с кресла. Я отчётливо вспоминаю, что при всей внимательности ко мне он ни разу не поинтересовался, как я провела прошедшую ночь.

Крохотная точка появляется из-за главного корпуса и, стремительно приближаясь, превращается в малиновую «девятку». С грохотом сбегаю по ступеням, чтобы очутиться в объятиях. Но он своим видом показывает, что перед окнами управления, пожалуй, не стоит. Мысль вполне благоразумная.

– Как доехал?

Пытаюсь повеситься на него в машине, но мешают какие-то коробки.

– Это твои приборы. Показывай, куда!

Никак не могу сообразить, что он имеет в виду.

– Что?.. Ах, да! Сначала прямо. А вон там, за экскаватором, бери левее.

Навстречу один за одним идут КамАЗы с дымящимся асфальтом в кузовах. «Бетонка» довольно узкая,. и ему никак нельзя отвлекаться. И мне остаётся созерцать его загорелый профиль и балдеть от счастья.

– А где тут у вас обедают? – интересуется он, едва выгрузив приборы.

Господи! Как я могла об этом не подумать!

Час неурочный, и во всей столовой – только две девушки в робах в дальнем углу, у пальмы.

– Ну, как ты тут? – осведомляется он, допивая клюквенный напиток и уходя от моей попытки взять его за руку. – Говорят, живёшь у начальника?

Надо же. Я как раз думала, как протащить его к себе, не дожидаясь окончания рабочего дня. Ты просто читаешь мои мысли, дорогой!

– Курить страшно хочется.

На лавочке у врытой в землю бочки сидят три мужика. И, хотя они не смотрят в эту сторону, наш разговор никак не может разгореться.

– Вот это ключ от моей комнаты, – говорю я ему полушёпотом, надеясь, что мужики на скамейке погружены в свои мысли достаточно глубоко.

– Что?.. А, да, – он машинально берёт ключ и начинает вертеть его в руках.

– Тот самый. «От начальника», – пытаюсь я улыбнуться.

Он глядит на часы.

– Я должен возвратиться засветло.

Три мужика, молча глядящие перед собой, помогают избежать объяснений. У машины он берёт меня за руку. Я зажмуриваюсь от удовольствия, а когда открываю глаза, вижу двух девок в робах, – тех самых, что вышли из-за пальмы. Они проходят рядом, съедая его глазами, – и он ретируется в кабину.

– Пока!

Малиновая «девятка» ловко вклинивается между КамАЗами. Я возвращаюсь на лавочку, где уже нет никаких мужиков, и закуриваю сигарету. Вкус её оказывается отвратительным.

Из кабинета Дрондина доносятся звуки классической музыки. Знакомое всему миру «Лебединое озеро». Двое субподрядчиков, ожидающие в приёмной, негромко переговариваются между собой.

– С самого утра сегодня передают. Что это вдруг?

– Может, у них опять кто-то «крякнул»?

– Да вроде некому. Старички уже все подобрались как будто.

– Может, Мишка?

– Ми-ишка! Да он ещё всех нас переживёт.

– И на уши поставит.

– Нет. А всё-таки, в чём же дело?

Секретарша, появившаяся из-за двери, кивает мне:

– Проходите. Александр Иванович ждёт.

Под косыми взглядами обойдённых очередью «субчиков» прохожу в кабинет. Дрондин встаёт навстречу мне и, усадив в кресло, кивает на работающий телевизор.

– Как вам это нравится?

В недоумении пожимаю плечами.

– Какая-то заваруха. Я уже звонил в главк – там помалкивают. Мы. мол, не больше твоего знаем. Вот я вас и позвал, чтобы попросить: позвоните в ваш институт. Может, там, в Москве, что-нибудь скажут.