XXI век. Повести и рассказы

Сквозь шипение и треск до слёз любимой связи прорывается гортанный голос Сильвии.

– Люба? Здравствуй, Люба! Как ты там, на-а курорте? Шеф только вчера про тебя говорил. Что? Он сейчас у Ульянова, на Совете. Что-о? У на-ас? А у нас тут война. Горбачёва снимают.

Дрондин озадаченно смотрит на меня.

– Значит, всё? Побаловались демократией – и будет?

Я честно пытаюсь сообразить, чем моя жизнь теперь будет отличаться от той, что была, скажем, вчера. И с отчаянием вижу, что не могу.

В мастерской все сгрудились вокруг Захарыча.

– Слышал важное правительственное сообщение? – волнуется толпа.

– Слышал, – усмехается он, продолжая замерять штангенциркулем какую-то мелкую деталь.

– И что будет?

Вопрос на какое-то время повисает в воздухе. Наконец Захарыч откладывает штангенциркуль и машет рукой

– Этих ски-инут!

Слова звучат уверенно, даже обыденно, и толпа разжиживается и тает. Мужики уходят в курилку, ещё продолжая обсуждать события дня, но уже как-то лениво и между прочим – словно футбольный матч между двумя командами, случайно заехавшими бог весть откуда.

Захарыч поворачивается ко мне.

– Ну, что. Всё готово. Можете забирать!

Мой стенд красуется посредине пролёта и благоухает ещё не вполне просохшей краской. Когда эту махину грузят на платформу панелевоза, становится немного жутковато. Когда её водружают на выделенную мне площадку возле старой весовой, – ненадолго вспыхивает чувство причастности к чему-то грандиозному.

Накладываю повязку молодому рабочему, повредившему при монтаже руку. Демонстрируя забинтованное запястье окружающим, он изрекает с важным видом:

– Теперь буду всем говорить, что пострадал во время путча.

Рабочие со смехом удаляются и оставляют меня наедине с моим железом. Я настраиваю приборы, записываю в журнал их начальные показания, и всё, что не относится к этому делу, улетает далеко за горизонты.

Ночью пошёл дождь, и обнажённая киловаттная лампа разлетелась вдребезги. Пришлось в огромных количествах жечь спички, чтобы освещать шкалы приборов. Наутро заявился яркий брюнет в новенькой робе, посланный, чтобы сменять меня на день. Выслушивая мои пояснения, как и что надлежит делать, он умудрился обхватить меня сзади за талию и напороться на мой испепеляющий взгляд.

– Поду-умаешь, – обиженно протянул он. – «Дурдомовским», значит, можно, а мне нельзя?

Никогда не думала, что можно так отшибить ладонь о человеческую щёку. Убежала в весовую и, разминая её, через окно наблюдала за потерпевшим. И только часа через два, убедившись, что, несмотря на физическую и моральную травму, он не намерен дезертировать с трудового фронта, позволила себе удалиться, чтобы немного поспать.

Володя – это его имя – оказался парнем толковым, деловым и даже приятным. В конце концов всё у нас могло и получиться, но, к сожалению, после той неудачной попытки он безнадёжно утратил инициативу.

– Нет, Любовь Сергеевна, что хотите: металл, рабочие, стройматериалы, энергоресурсы. Всё пожалуйста! Но липовую справку я вам выдать не могу.

– Да вы что, Александр Иванович. Обижаете! Разве я прошу липовую?

Дрондин, маршировавший до этого по кабинету, аж остановился с открытым ртом.

– Так вы… Вы хотите это своё…

Он не нашёл нужного определения и потому перешёл сразу к концу фразы.

– Это вот… Реально… Внедрить?!

– Конечно, – отвечаю я с самым простодушным выражением лица.

– Ну, знаете, это уже слишком. Мы так не договаривались.

– А что мешает? – продолжаю я изображать святую наивность.

– «Что мешает»! Да хотя бы то, что просто негде. Главный корпус почти закончен, остальные объекты тоже на выходе.

– А весовая?

– Ну-у, весовая! – машет он рукой. – Это когда ещё будет. И потом, мы пока ещё не решили, что с ней делать. Может, просто старую реконструируем, да и всё.

– Но ведь в проекте предусмотрено строительство новой.

– Вот-вот, «в проекте»! – радостно уцепился он за ключевое слово. – Это же всё надо с автором согласовывать.

– Надо, – тяжело вздыхаю я.

– Вот видите!

– Так давайте согласуем.

– Да кто будет согласовывать! У нас конец квартала, запарка, каждый человек на счету.

– А вы пошлите меня.

– Вас?!

Сперва эта мысль кажется ему забавной, потом начинает раздражать, но через какое-то время он смиряется, и я еду за билетами.

Алма Ата совсем не похожа на столицу независимого государства. Ещё встречаются там и сям надписи на русском языке вроде «Газеты и журналы» или «Народ и партия едины!» В институте, куда я прихожу, в коридорах и на лестницах курят, играют в пинг-понг, в мастерских пьют чёрный кофе, сплетничают, слушают радио, двигают шахматные фигуры. На секунду даже кажется, что я снова в Москве.

Бредихина, главного инженера нашего проекта, я застаю в его кабинете за кормлением аквариумных рыбок.

– Бородинское? О-о-о! – радостно восклицает он. – Ну, как у вас дела? Далеко ли до пуска?

Увидев мои чертежи, он поднимает трубку внутренней связи и приглашает какую-то Лизу. Пухленькая Лиза в легкомысленном розовом костюмчике появляется не скоро. Он жестом приглашает её подойти.

– Мы уже кому-то согласовывали такие конструкции. Не припомнишь, кому?

На лице Лизы вырисовывается брезгливое недоумение. Понаблюдав за этим несколько секунд, он со вздохом говорит:

– Принеси-ка мне Караганду.

– Караганду-у?.. – капризно тянет Лиза, после чего принимается виртуозно держать паузу.

– У тебя в третьем шкафу, – нетерпеливо прерывает её Бредихин и, очевидно, желая скрыть от меня своё смущение, начинает рыться в нижнем ящике стола.

– Так что, нести? – говорит она так, словно размышляет вслух.

– Неси, неси, – отвечает он ей из глубин стола и не поднимает головы, пока остеклённая дверь, задрапированная ватманскими листами, не захлопывается за её круглой попкой.

– Ну, так и есть, – говорит он, когда большой альбом с красным корешком, наконец, водворяется на его стол. – Можете поглядеть.

Гляжу в альбом и вижу знакомые контуры.

– Да, это те же конструкции, разработка нашего института. Только там наши сотрудники изучали несколько иной аспект…

– Это всё равно, – перебивает он меня. – Раз конструкции те же, то и вопросов нет. Считайте, что вам повезло.

– Лиза!

Бредихин хочет дать ей поручение, но его взгляд запутывается в пышном бюсте помощницы, и он на ходу меняет намерение.

– Лиза, позови Сакена.

– О! Так это уже другая страна, – говорит Сакен, хитро щуря и без того узкие глазки. – Пусть в долларах платят!

– Ладно, – машет Бредихин. – Тем лучше. Проштампуем – и с плеч долой.

– В следующий раз уже, наверно, без визы не приедут.

– Не приедут, – словно эхо, повторяет Бредихин и, проводив Сакена взглядом, оборачивается ко мне.

– Вы где остановились?

Узнав, что в «Казахстане», глядит на меня с подчёркнутым уважением.

– Не хотите ли вечером отдохнуть? Тут, в окрестностях, очень красивые места. И есть куда заглянуть.

Перспектива одинокого вечера в чужой стране увлекает не очень, и я соглашаюсь.

Он виртуозно ведёт машину по змеящейся горной дороге. То и дело открываются картины, подобных которым мне не приходилось видеть, кажется, никогда. Компания, состоящая из уже знакомых Лизы и Сакена, пытается развлекать меня разговором, но, почувствовав мою погруженность в молчаливое созерцание, переключается на темы внутреннего пользования, в которых фигурируют лица, знакомые лишь им троим, в обстановке, только им же и известной, и попадающие в ситуации, которые могут оценить лишь они.

Так и не успев досыта надышаться поразительно чистым, звонким горным воздухом, я вместе со всей честной компанией оказываюсь в уютном ресторанчике, где меня наперебой угощают вкуснейшим лагманом и предельно сладким азиатским вином. Вино пьют все, кроме Бредихина, и я наматываю это себе на ус. Позже, когда мы все неожиданно для меня оказываемся в сауне, это обстоятельство принимается мной за основу, определяющую моё дальнейшее поведение, – и моим гостеприимным хозяевам так и не удаётся превратить мероприятие в банальную оргию. Обманутыми в своих ожиданиях оказываются как опекающий меня Сакен, так и Лиза с Бредихиным, незаслуженно лишившиеся сладкого свидания (по-моему, это уже просто свинство с моей стороны). Когда я, сытая, довольная и чистая, улеглась в шикарную постель в своём номере, кто-то несколько раз стучался в дверь. Но я не стала обращать на это внимания.

Наутро, поднявшись в Ту-154 над белыми вершинами, среди которых было так хорошо вчера, я думала о том, что три великовозрастных пакостника в Пуще разломали мою страну просто из любопытства, желая посмотреть, что из этого выйдет. Подобно тому, как малолетние подонки надувают через соломинку лягушку, чтобы потом наступить на неё ногой и посмотреть, как она лопнет, или отрывают голову голубю, чтобы повеселиться, глядя, как он будет крутиться по земле, безуспешно пытаясь подняться на лапки.

«Что, вы сказали, вас беспокоит? Выделения? Ну-у, это не женщина, у которой их нет.» – Лысеющий доктор, тщательно моя руки, смотрел на меня поверх очков. – «Но мазочек мы всё-таки возьмём. Просто на всякий случай.»

Сижу в своей любимой «Лакомке» и переживаю эту недавнюю сцену в консультации. И как сегодня рухнула последняя надежда на то, что всё обойдётся.

Вот уж действительно: не можем знать мы значения происходящего. Как бы плохо ни было мне сейчас, а всё-таки легче от сознания того, что Создатель не дал мне стать – хотя бы и невольной – причиной чьих бы то ни было безвинных страданий.

В памяти всплывает лицо дурдомовского верзилы, и кулаки сжимаются сами собой. Эх!..

Вслед за этим по спине пробегает неожиданный холодок, и мои кулаки слабеют. Вспоминаю всю ту «тройку» и застываю от внезапной мысли, что кто-то из них, возможно, так и будет всю жизнь считать, что заразился от меня. И самое гадкое – то, что он будет прав. Господи, что же я так несчастна! Даже не знаю, на кого могла бы обрушить свой гнев. Хотя… Все трое хороши. И зараза им поделом!

Но эта мысль не утешает. И даже не успокаивает.

Однако, надо на что-то решаться.

На столе передо мной недопитый кофе и тарелка с нетронутыми эклерами. Машу на них рукой и выхожу на улицу.

Трубка телефона-автомата прикована к будке собачьей цепью.

– Эвелина Марковна? Здравствуйте. Это Люба Бу… Просвиркина. Что? Помните? Рада. Эвелина Марковна, вы мне не подскажете, как найти Люду?

Не проходит и часа, как мы вглядываемся в лица друг друга, пытаясь так разглядеть все возникшие за годы изменения, чтобы каждая из нас могла как-нибудь считать, что подруга совсем не замечает этого. Людмила показывает семейный альбом с фотографиями мужчин, женщин и разных карапузиков.

– Вот, – останавливает она моё внимание на фото, где снята с мужем. – Была Зверева, стала Лисицына. Судьба!

По тому, как она хихикает, говоря это, я понимаю, что имею дело с дежурной семейной остротой. Улыбаюсь в ответ, холодея от мысли, что скоро, очень скоро мне придётся открыться перед ней, и ещё – от боязни, что она заметит фальшь этой улыбки, и тогда открыться будет ещё труднее.

– Он у тебя тоже врач? – говорю я, чтобы поддержать разговор.

– Нет. Он всего лишь шофёр на «скорой».

Она внимательно смотрит, пытаясь уловить мою реакцию, и я снова ощущаю неловкость.

– Был бы человек хороший, – прячусь я за расхожую фразу, и потому, как она ухватывается за неё, вижу, что не промахнулась.

– Вот-вот, – с жаром говорит она, отчего становится ясно, что их семейный союз выдержал не одну атаку её рафинированных родственников, не исключая, разумеется, и Эвелину Марковну.

– А ты? – спрашивает она, вероятно, из чистой вежливости, потому как на протяжении моего краткого отчёта о прожитых в отдалении от неё годах взгляд её плавает, останавливаясь на посторонних предметах, и приобретает живость и блеск только лишь когда я заканчиваю вопросом о её потомстве. Заговаривая о своих отпрысках, она преображается, демонстрирует множество фотографий, игрушек, вещей и сувениров, нимало не сомневаясь в том, что созерцание этого хлама доставляет мне такое же удовольствие, как и ей. Только теперь, когда она носится по комнатам в поисках очередного мишки или ваньки-встаньки, я замечаю, как она округлилась и обабилась.

Эта мысль придаёт мне смелости, и я, улучив момент, излагаю ей истинную цель своего визита.

– Ой-ой-ой, – совсем не по-врачебному качает она своей круглой головкой, и я чувствую, что совсем не стоит говорить ей о происшествии в бородинском «дурдоме». Приходится на ходу сочинять историю о несчастной любви к молодому донжуану, который, конечно же, оказался редкостным подлецом. На моё счастье, детали её интересуют не очень.

– Я инфекционист, – поясняет она. – Это, как ты понимаешь, не совсем то, что тебе нужно. Но вообще-то мне приходилось этим заниматься. Так же вот, – она безжалостно кивает в мою сторону, – знакомые обращаются. Недавно «его» брата лечила. Он «дальнобойщик», а с ними там всякое случается.

Она заговорщически подмигивает.

– В общем, не боись, Любка. Времена сейчас… Медицина сделала большие успехи. Всё это излечивается бесследно. Главное, что не СПИД!

Мы прощаемся и, провожая меня к двери, она в суматохе как-то забывает о высказанном ранее предложении познакомить меня со своей семьёй.

– Любовь Сергеевна, здравствуйте! Сколько зим, сколько лет!

Полнощёкое лицо нашей «классной» Софьи Ивановны расплывается в широкой улыбке, и родители со всех парт оборачиваются, чтобы посмотреть на меня.

– А бабушка? С ней ничего не случилось?

– Нет, спасибо. Всё в порядке.

– Значит, просто решили лично поинтересоваться успехами вашего «вьюноша»? Похвально. А то у нас тут…

Она оглядывает аудиторию, которая с шумом прерывает созерцание моей персоны.

– … Есть такие, кого мы не видели и подольше. Правда?

Она недвусмысленно смотрит в дальний угол, и я, скосив глаза, вижу там незнакомого мужчину с густой тёмной шевелюрой, пронизанной серебряными прядями. Под взглядом «классной» он трогательно опускает глаза.

– Ну, что ж. Тогда с вас и начнём, – вновь обращается ко мне Софья Ивановна. – Тем более, что с вами проще всего. В этом году Миша стал меня радовать. Прямо – тьфу, как бы не сглазить. Вот: математика, физика – сквозные пятёрки. Победы на двух олимпиадах. Вы в курсе?

Бормочу в ответ что-то невнятное и чувствую, как начинают пылать щёки.

– Вот так. В общем, у меня вкратце всё. Если хотите подробнее, то попрошу вас задержаться после собрания.

Щёки продолжают пылать. Они как будто светятся в темноте. И этот нескончаемый кашель, который словно выворачивает наизнанку маленькое содрогающееся тельце.

– Коклюш, – говорит фельдшерица в халате, натянутом поверх овчинного полушубка. И неожиданно твёрдо командует:

– Открыть окно!

– Вы в своём уме?! На улице двадцать градусов мороза.

Я хватаю её за руки, но она неумолима.

Морозный воздух врывается в комнату. Мишенька, закутанный в одеяло так, что из него торчит лишь крохотное личико, начинает кашлять реже и легче. И, наконец, облегчённо затихает.

– Комнату проветривать, – безжалостно произносит эскулапиха, заполняя маленькие клочки бумаги крючками и закорючками. А я смотрю на её лицо и никак не могу определиться: расцеловать мне его или разодрать ногтями.

Родители сгрудились вокруг Софьи Ивановны птичьим базаром.

– Я вам не помешаю?

Мужчина с тёмной шевелюрой садится за парту передо мной, и мы оба оказываемся в стороне от общего галдежа. Серый в ёлочку пиджак сидит на нём безукоризненно.

– Колокольчикова Света, – произносит Софья Ивановна, когда последняя родительница выпархивает из класса.

Она склоняет голову и на заднем плане, за широкой спиной, видит меня.

– Вы тоже задержались? Очень хорошо. Нам есть о чём поговорить. Но сначала давайте отпустим папу Колокольчикова. Вы согласны?

Папа с необыкновенной лёгкостью подскакивает к учительскому столу. Он высокого роста, но, разговаривая с «классной», не приседает и не сутулится. И тем не менее они говорят как будто на равных. Ей не приходится ни вытягивать шею, ни задирать голову.

«Была Зверева, стала Лисицына», – вспоминается ни с того ни с сего Людкина фраза. Колокольчиков… Забавная фамилия для такого крупного экземпляра.

– Значит, Света, – негромко говорит Софья Ивановна. – Ну, что вам сказать!..

Она задумывается на мгновение.

– Конечно, балет… Да, балет!.. Кстати, как у неё там успехи?

– Не знаю, – смущённо отвечает папа.

Она удивлённо вскидывает брови, но, не отвлекаясь, продолжает.

– Как бы ни сложилось у неё в будущем, важно то, что она уже приобрела на этих занятиях. Это, конечно, осанка. Движения. Походка. Не заметить этого просто невозможно!

Мужчина потупил взор и стал похож на провинившегося школьника.

Она бросила на него прямой взгляд.

– Отсюда всякие осложнения…

Помедлила, повела головой.

– …Мальчики.

Мужчина продолжал стоять, потупив взор.

– Конечно, в их возрасте это довольно естественно. Но тут другое. Свету нередко провожают в школу и встречают с уроков совсем взрослые молодые люди. И вот это уже настораживает. Однажды она пришла на школьный вечер с офицером! В общем, я прошу вас…

Она заглянула в свою тетрадку.

– Я прошу вас, Валерий Аркадьевич, уделить этому вопросу самое пристальное внимание.

– А как у неё с учёбой?

«Классная» вздохнула.

– С учёбой пока слава богу… Но вы, главное… Поймите. Она ведёт себя с одноклассниками так… Как взрослая женщина с детьми! Как будто знает что-то такое, до чего они ещё не доросли. Вас это не смущает? Конечно, мне было бы удобнее поговорить об этом с её матерью…

– Да-да, – поспешно подхватил мужчина. – С матерью. Я со своей стороны…

– Ну, вот и замечательно.

Не дав ему договорить, оборачивается ко мне.

– А вас я должна обрадовать. Недавно прошёл педсовет, на котором принято решение рекомендовать Мишу в математическую школу. Конечно, это ещё надо утвердить там… – скосила глаза на потолок. – Но, пожалуй, можно считать вопрос уже решённым. Меня уполномочили узнать, как вы к этому отнесётесь. Учтите, что кандидатур гораздо больше, чем мест! – возвысила она голос, увидав, что я собираюсь открыть рот.

Как отнесусь я? Это любопытно. Никто даже не думает поинтересоваться, как к этому отнесётся он. А он у меня уже давным-давно решает всё сам.

На ступенях, по которым я когда-то привела его за ручку в первый класс, тускло отсвечивает ледяной панцирь. С опаской ставлю свой каблук – и…

– Осторожно!

Кто-то подхватывает меня под локоть.

– Надо же как-то держаться.

Конечно, надо. Но на таких крылечках почему-то никогда не бывает перил.

Он одет в подбитую мехом куртку и шапку светло-серого каракуля.

– Вы военный?

– Да как будто нет.

– Странно. Мне почему-то представилось, что вы – военный моряк.

– Не-ет.

Он улыбается широко и открыто.

– Хотя и имею к морю некоторое отношение.

Интересно: какое отношение к морю можно иметь в нашем до предела сухопутном городе.

– А я живу не здесь, – отвечает он моему удивлённому взгляду.

– Вот как!

– Да. И давно.

– И где же, если не секрет?

– О, во многих местах. Анадырь, Корсаков, Северодвинск. И ещё…

Он машет рукой.

– Но с этого года в Питере. Правда, не знаю, надолго ли.

– А как же…

– Света? Это моя дочь.

Его лицо приобретает озабоченный вид.

– С её матерью мы разошлись давно, ещё в первом классе. То есть, я хочу сказать: когда Света была…

Я понимающе трясу головой и внезапно вспоминаю эту женщину, мать Светы, – блондинку с большим ртом и крупными руками. Пытаюсь поставить её рядом с ним, но из этого ничего не выходит.

– Я – механик, конструктор. Мне предложили интереснейшую работу в Питере. А она отказалась уезжать.

– Отказалась? В Питер?!

Он хохочет. Несмотря на громкость, смех его звучит довольно приятно.

– Так мы, аборигены, называем Петропавловск Камчатский.

Теперь мы уже смеёмся вместе.

– Так вы оттуда?

– Нет, – отвечает он, вытирая слёзы. – Теперь я уже «оттуда». Из Ленинграда.

– Из Санкт-Петербурга.

– Для меня он ещё Ленинград. Санкт-Петербург – это что-то другое.

– Вы там бывали и раньше?

– Я там учился.

– Университет?

– ЛВМИ.

Гостиничный ресторан почти пуст. Вместо люстр светятся лишь редкие лампы на столиках. Но оркестр играет. Тихие мелодии льются медленно, словно нехотя. Полумрак, игристое вино, опытный партнёр в танце – и вот уже не существует ни рук, ни ног, ни оркестра, ни зала. Есть только танец, праздник движений, в котором растворяется и плывёт всё моё существо – безмолвное и бестелесное. «Вам холодно?» – «Нет-нет.» – «Отчего же вы так дрожите?» – «Я дрожу?» – «Да. Вы словно лист на ветру.» – «Как поэтично: лист на ветру.» – «Поднимемся ко мне в номер?» – «О, да. Да. Да…»

– Нет!!!

Дорогой мой, милый, желанный Валерий Аркадьевич. Как я вам благодарна за сегодняшний вечер.

– Мы сможем встретиться завтра?

– Конечно.

– Как только стемнеет?

– Да. Как только стемнеет. Простите. Если можете, простите меня.

Он целует моё запястье.

– Вам нет нужды просить прощения.

– Я…

– Не надо! Не надо ничего объяснять. Я провожу вас.

– Нет. Пожалуйста, не надо.

– Муж?

– Нет никакого мужа. Но всё равно не надо.

– Тогда до завтра.

– До завтра.

Он улетает в понедельник. А до окончания курса лечения целых три дня. И потом ещё контрольный мазок. Неужели никак невозможно ускорить?

– Нет, нет и нет!

Людка тверда как камень. Сроду и не подумаешь, что эта росомаха может быть такой. Прямо фельдфебель в юбке!

– Впрочем…

Я оживляюсь. Но оказывается, что зря.

– Если тебе не нужна стопроцентная гарантия, то можешь прервать лечение хоть сейчас.

Ох, и врезала бы я тебе! «Не нужна»… Нужнее, чем когда бы то ни было.

– Вообще-то, – продолжает она задумчиво, – можно, конечно, воспользоваться презервативом…

– Всё, – я поднимаюсь со стула. – Вопрос исчерпан.

Он демонстрирует мне квартиру, купленную для Светы.

– Ну, как?

– Роскошно, – отвечаю я, заглядывая в постельный ящик. – Гляди-ка, полный комплект.

– Не скрою, была задняя мысль…

Он целует в шею, и у меня перехватывает дыхание.

– Ну-ну, – с трудом произношу я. – Не будем устраивать в квартире ребёнка…

– Не будем, – кротко говорит он и отходит к окну.

– Они будут жить тут с матерью?

– Не знаю, – пожимает он плечами. – Кажется, хотят поменяться с бабушкой. У неё трёхкомнатная.

Хочется спросить, куда же они денут свою, но одёргиваю себя: какое мне дело!

Глажу его плечи и тычу носом между лопаток.

– Завтра самолёт, – говорит он, не поворачивая головы.

– Я знаю. Тебя будут провожать?

– Света хотела.

– Тогда простимся сегодня.

В такси он целомудренно держит меня за руку. В его номере нас ожидает накрытый столик. С удивлением разглядываю рыжую бутылку.

– Коньяк? А где же шампанское?

– Шампанское – напиток радости, – говорит он и кладёт руки мне на плечи.

После третьей он пытается положить меня на лопатки. Сквозь ткань одежды ощущаю его могучую твердь, и две огромные слезы выворачиваются из-под век. Они катятся по щекам вразлёт, каждая по своей.

– Люба, – говорит он, осушая их губами. – Любушка. Ну, мы же…

– Прости, – хнычу ему в ответ. – Сегодня никак. Никак…

Он уже не успевает выпивать их, и подушка становится мокрой.

– Всё у нас ещё будет, – всхлипывая. успокаиваю я то ли его, то ли себя – Встретимся в Москве. Или в Питере. Правда?

Он кивает, и комната освещается его мягкой улыбкой.

Качаюсь в полутёмном автобусе и размышляю о том, как просто бывает иногда встретить свою «половинку». Стоит всего-навсего заразиться гонореей.

– О-о, Люба!

В чёрных глазах Сильвии – неподдельная радость.

– Ну, рассказывай: как там у вас. Как мама, как сынуля?

Она встречает меня как близкую подругу. К чему бы это?

Отдав долг вежливости, пытаюсь войти к шефу.

– Погоди! – шепчет она и оттаскивает меня за руку. – Сядь. Сейчас кофейку попьём, посплетничаем.

– Занят, что ли?

– Занят! – ухмыляется она, разливая свой дёготь по чашкам.

Через несколько минут из кабинета шефа выскакивает тоненькая как зубочистка девчушка с пунцовыми щёчками и, мельком взглянув на нас, исчезает в коридоре. В те доли секунды, что она находится в проёме двери, я успеваю заметить, что её короткую светленькую блузку не худо бы и одёрнуть сзади.

– Сильвия! – слышится через приоткрытую дверь раскатистый голос шефа. – Там кто-нибудь есть? А то через пять минут я у-уезжаю!