XXI век. Повести и рассказы

Азимов обещает орден. Хожу счастливая! Все кафедральные дамы завидуют. Чему завидуют – сами не знают (ордену, наверное). А если б узнали – вообще лопнули бы. Я ведь даже сама себе завидую. Да! А ты? Оформил свою заявку? Вчера полдня бегала в твоём корпусе по коридорам. Но на тебя так и не наткнулась. А как далеко ещё до субботы! Дождусь ли?

За окном капель.. Первая капель в этом году. На окне – ветки мимозы в лабораторных стаканах: кафедральные мужики разорились. Шампанское купили мы сами. Мы так всегда поступаем: надо жалеть мужиков, их ведь у нас всего двое.

То и дело звонит телефон.

– Лерочка! Вас.

Тук-тук-тук. «Ой, спасибо. Я тоже. Ну, конечно. Всегда!»

– Ирина Юрьевна!

Клац-клац. «Алло! Да? Да что вы говорите. Спаси-ибо. Хи-хи-хи… Да ладно вам, баловник!»

– Зинаида Аркадьевна!

Бум-бум-бум «Кто это? Виктор Семёнович? Рада. Очень рада!. Спасибо. Елену Александровну поздравляйте тоже. От меня!»

– Лерочка!

Тук-тук-тук. «Привет. Нет, никто ещё не звонил. Ты первый! Ну, конечно. И я тоже. Разве может быть иначе?»

– Лерочка-а!

Тук-тук-тук…

– Знаете что, Лера? Садитесь-ка вы вот сюда, поближе к аппарату. Передайте, пожалуйста, её бокал!

Она садится на новое место и мгновенно поднимает трубку.

– Халлоу!..

Обведя стол глазами, останавливается на мне.

– Это… Вас.

В трубке слышится бодрый голос: «Алло! Узнала?»

Конечно, узнала, Николай. Спасибо. Постараюсь. Что? Нет, в эту субботу ничего не получится. Да там… У мамы мероприятие. А тогда приезжала тётка. А до этого мне нездоровилось. А… Ну, ты вспомнил! Тогда я вообще была в отъезде. Давай, поздравляй свою «половинку». И дочку тоже. Когда? Да как-нибудь… Пока!

Все уже разошлись. Кладу свою мимозу в сумочку и подхожу к зеркалу поправить лицо. Всё-таки я купила удачную тушь: другая бы наверняка потекла.

Дома на столе – торт в яркой коробке и листок бумаги, исписанный разноцветными фломастерами.: «Дорогая мамочка! Поздравляю тебя с Международным женским днём. Желаю… Я у бабули. Буду в воскресенье вечером. Если хочешь, приезжай.»

Самый любимый, самый драгоценный мой мужчина.

Нос картошкой, как у дуньки. Губы… Что это за губы – в нитку тонкие! Глаза… Так себе, серые, водянистые, да ещё с этим дурацким пятном. А что это здесь? Какой-то длиннющий волос – и, главное, один-единственный. Не дай бог, какая-нибудь бородавка вылезет. Причёска… Сейчас, небось, такие уже и не носят. А тут что?.. Ну, конечно, не «ушки спаниеля», но, прямо скажем, и не «мячики». Да и вообще, при таких бёдрах надо б номера на два побольше. Не зря он их не больно жалует: целовал, дай бог памяти, всего однажды – ещё там, в Нефтекупино. И с тех пор как-то скромненько увиливает… Слава богу, хоть ниже всё в порядке – и талия, и… остальное. А это ещё что такое? Не начало ли целлюлита? Не хотелось бы…

Прохаживаюсь по комнате, подсматривая краем глаза в трельяж, как играет при этом задница. Она дрожит, переливается волнами и ямочками, и с каждым движением её рельеф приобретает самые неожиданные формы. Это напоминает цветомузыку.

Во дворе в оттаявших плешинах уже зеленеет травка, а в квартире ещё топят по-зимнему, от души. Готовиться к занятиям усаживаюсь за стол в чём мать родила. И от этого чувствую себя маленькой, беззащитной и зябкой, несмотря на тропическую жару. Листаю свои, ещё студенческие, конспекты, натыкаясь то на засушенный лепесток, то на рисунок не по теме на полях, то ещё на какую-нибудь мелочь. Всё-таки нас хорошо учили! Сколько книг надо было перерыть, сколько передумать всего, чтобы растолковать, вот, хотя бы это понятие. Да-а…

А не взяться ли за кандидатскую?

– Давно пора!

Азимов стащил с самой верхней полки самую пыльную папку и положил на мои ладони как хлеб-соль или – чего там! – наградное оружие.

– Лет десять назад я делал одну работу для Главстроя. Здесь то, что не вошло тогда в отчёт. Посмотри. Есть тут кое-какие мысли, и я за всё это время в доступных мне источниках на подобное не натыкался. Хотел отдельно опубликовать, да всё как-то времени не хватает. Думаю, что тебе для реферата будет вполне достаточно. Дерзай!

– Ой, Рушан Гарифович! Я даже не знаю, как вас и благодарить.

– Отблагодарить меня как раз очень просто. Сделай из этого статью, и мы её опубликуем… ну, хотя бы в нашем сборнике. И мне, и себе поможешь. И в аспирантуру поедешь уже не просто так, а с имеющейся реальной публикацией. Улавливаешь?

– А если они это не оценят?

– Что значит «если»? Они это обязательно не оценят. По-другому и быть не может! У каждого свои интересы, свои темы, мысли и пристрастия. И на чужие им начхать.

– А для чего же тогда это надо?

Он вонзил в меня свои глаза-щелочки.

– Ты правда не понимаешь или придуриваешься?

И, не услышав от меня сколько-нибудь внятного ответа, продолжил:

– Это надо для того, чтобы оценить тебя. Стоит ли с тобой иметь дело. Может, ты дура, и с тобой только время потратишь, а толку не добьёшься.

– А вы-то как считаете: я всё-таки не такая дура? – не упускаю я случая пококетничать.

– Когда как, – гениально отвечает он, и я ретируюсь, чтобы не нарваться на что-нибудь похлестче.

Всю ближайшую субботу просиживаю за статьёй. Стадник взял тайм-аут в связи с какими-то домашними проблемами – то ли заменой водопроводных труб, то ли выколачиванием ковров. Понедельник проходит в беготне между Азимовым, машбюро и редакцией сборника. Вторник, среда и четверг – в хлопотах по поводу разных бумаг, потребных для поступления в аспирантуру. А в пятницу в середине дня, в коридоре главного корпуса, передо мной ни с того ни с сего вырастает вопрос: а не решил ли он меня бросить? Откладываю все дела и в чём есть лечу спасать своё счастье. Стадник сидит в прокуренной до отказа лаборатории один-одинёшенек. Он держится за паяльник, и выражение хмурой решимости на его лице говорит о готовности просидеть так, если надо, и сутки, и двое и, может быть, даже целую неделю.

– Привет.

– Привет, – отвечает он тоном, каким люди обычно говорят: «Чего припёрлась?» – Тварь такая. Третий день корплю, а она никак не заработает, – кивает он в сторону лежащей перед ним электронной схемы.

– Шла вот мимо, думаю: дай загляну. Соскучилась, – говорю я с той мерой игривости, которая всё-таки не давала бы повода нагрубить мне в ответ.

Он старательно изображает улыбку, но она ему не очень удаётся.

– Алёша, – говорю я уже как можно серьёзней, даже с оттенком некоторого драматизма. – Завтра я тебя жду. Обязательно. Это очень, очень важно.

Он забывает про паяльник и глядит на меня во все глаза. Но я поворачиваюсь и решительно иду к выходу, не произнося больше ни звука.

– Добрый вечер. Какой ты молодец, что пришёл!

Кажется, сегодня я ласкаю особенно нежно. Для начала в нём тает огромный ком, образовавшийся от проклятой неработающей схемы. Потом плавятся и стекают прочь путы обыденности, которыми неизвестно когда и как успели обрасти наши отношения. И вечер приобретает остроту и свежесть первой ночи. Затем он доходит до исступления, пытаясь проглотить меня всю, целиком. Потом плывёт и растекается сам. И наконец, когда подходит «час Х», я вижу, как ему не хочется уходить. И это не просто лень разлакомившегося мужчины. В его глазах – реальная боль от сознания того, что он мог бы иметь в этой жизни, но даже под пытками не решится себе позволить.

И вот это меня устраивает. Я целую его редким глубоким поцелуем и легонько подталкиваю к двери. Прощай, Стадник. Теперь я без всяких слов знаю, что ты меня никогда не забудешь.

Работа в вузе была бы намного приятней и интересней, если бы в нём не было студентов. Такая мысль, постоянно ошивающаяся где-то на задворках сознания, регулярно – два раза в год – выступает на передний план. Это случается в конце каждого семестра. Когда люди, ничего толком не знающие, но обожающие с умным видом судить обо всём, – журналисты – достают из сундуков свои напыщенные штампы о том, что у студентов, мол, «началась горячая пора», мне вспоминается фраза, которую произносит актёр Алексей Смирнов в бессмертной комедии Гайдая: «Ты думаешь, это мне дали 15 суток? Нет. Это нам дали 15 суток». В ней – ключ к пониманию того, у кого начинается эта самая «горячая пора».

Знания подобны кредиту: их гораздо легче давать, чем получать обратно. Процесс выдачи светел и приятен. Он сопровождается шутками, анекдотами, выражением полного взаимоуважения и взаимопонимания сторон. Полную противоположность составляет получение. Оно кишит интригами, взаимными оскорблениями – как высказанными, так и тайными; подозрениями, вероломством и вообще самыми низменными проявлениями человеческой натуры. В этот период вполне воспитанные, интеллигентные люди могут позволять себе такие слова и поступки, за которые, будь они совершены при любых других обстоятельствах, их до конца жизни мучила бы совесть. Да что там совесть! Законопослушный человек, у которого в роду до седьмого колена не было ни воров, ни фальшивомонетчиков, оказывается вдруг способным совершить кражу (стянуть из пачки у лаборанта чужую курсовую работу) и подделку (подписи преподавателя), не говоря уже о плагиате. И – самое страшное! – будучи уличённым в этих неблаговидных поступках, не мучиться тем, что попал фактически в разряд уголовных преступников, а досадовать, что «ущучили».

К счастью, без курьёзов тоже не обходится.

Разворачиваю чертёж – и в самом центре его вижу огромное пятно желтоватого цвета.

– А это ещё что такое?

– Ой, Любовь Сергеевна, разгляде-ели! – тянет эта хитрая рожа. – А я так надеялся, что не заметите… Случайно вот получилось пятнышко.

Вся честная компания взрывается хохотом. Выясняется, что парень в запарке (чертил, бедный, всю ночь!) нечаянно опрокинул на лист бутылку пива, которое потягивал, по его словам, «для бодрости, чтобы не заснуть».

Что ж, попытаюсь даже этот инцидент использовать для повышения инженерной эрудиции. Заодно и прощупаем, как они интересуются своей будущей профессией.

Напускаю на себя строгий вид.

– Нет. Такое пятно я от вас принять не могу. Но должна сказать, что в популярной литературе по вашей специальности подобный случай уже описан. Там же описан и способ, каким можно от этого избавиться. Читали?

Обвожу взглядом лица собравшихся и, разумеется, наталкиваюсь на стену недоумения. Но продолжаю как ни в чём не бывало:

– Вот и отыщите это. Тогда вы сможете воспользоваться описанным способом и с честью выйти из положения.

– А если не отыщется?

– Тогда всё перечерчивать, – безжалостно заявляю я и моментально обзавожусь двумя дюжинами новых врагов. Нет, ну какая же сволочь! Парень мучился, ночь не спал, а она из-за какого-то пятнышка…

Традиционно студентов возмущает больше всего, когда им предлагаешь узнать что-либо новое самостоятельно. Особенно если оно имеет какое-нибудь отношение к делу.

Не желая всё-таки оставаться в их глазах такой уж злыдней, беру свой хищно отточенный «Кохинор» и делаю им пометки на чертеже, запятнанном потреблением слабоалкогольных напитков.

– Заодно разберитесь вот с этим. И с этим. И, конечно уж, поправьте здесь. Об этом я вам тысячу раз говорила.

Слава богу, такие замечания пока ещё можно делать без риска получить репутацию безнадёжной зануды и придиры, а то и чего похуже. Надолго ли это?

Неожиданно хозяин чертежа оказывается единственным из всего табора, кто не обиделся на мои законные действия. Вместо этого он задаёт нормальный вопрос:

– А вы не могли бы назвать источник?

– Это описано у Комаровского, – отвечаю я, и аудитория затихает, почуяв тут разговор двух коллег.

Сомневаюсь, чтобы раньше он читал или хотя бы слышал о Комаровском. И то, что при этом не докучает лишними вопросами, вызывает симпатию.

Поздно вечером, когда я в состоянии выжатого лимона собираю пожитки, мечтая побыстрее добраться до подушек, дверь приоткрывается, и некая фигура, образовавшаяся в проёме, корректно спрашивает:

– А можно мне ответить на ваш вопрос теоретически?

Господи. Ну, конечно же, можно. Чтобы пятно исчезло, надо просто выкупать в таком же пиве весь лист и затем высушить его на подрамнике. Но откуда у студента лишние деньги на то, чтобы зря переводить ценный напиток!

– А откровенно: неужели ты за это время разыскал в библиотеке и прочёл книгу Комаровского?

– Откровенно?..

Он ждёт, когда моя рука, застывшая над зачёткой, доделает своё дело.

– Да ладно уж, скажи. Чего там!

– Я… Я сам догадался.

– Неужели?

– Вот честное слово!

Бывают моменты, когда стопроцентно видно, что человек не врёт.

Надо же: сам. Не устроил скандал, не нагрубил, не побежал жаловаться, а подумал – и придумал. Ну, не раскопал, не прочёл он книгу этого гулаговского генерала, – в конце концов, бог с ней.

Сам дошёл. Не «залюсил».

Я ехала в позднем автобусе и сонными мозгами мучительно пыталась сообразить, что здесь важнее.

– Привет!

– О, привет. Как дела? Удалось разделаться со схемой?

– Схема?.. У-у, вспомнила! Давно сдал и забыл. Сейчас вот готовим автомат для выставки.

– Рада за тебя.

Гляжу на него искоса, одновременно перебирая на подоконнике бумажки и отмечая в списке: всё ли готово к отъезду.

– Увидеться бы, – осторожно закидывает он.

– О! – машу рукой, не отрывая взгляда от подоконника. – Мне сейчас… не до чего!

Он мнётся несколько секунд и, не в силах завладеть моим вниманием, исчезает за поворотом на лестницу. А я как на духу задаю себе вопрос: на самом деле я уже так спокойна или просто мне удалось хорошо это сыграть. И, не найдя однозначного ответа, снова углубляюсь в бумаги. Характеристика, командировка, список трудов, реферат… Всё в сборе. Дело за малым: направление, которое должен подписать Шувалов. Собственно, за этим я и здесь. Он там проводит очередное жуткое совещание, а женщина вот – стой и жди в коридоре, когда это всё закончится. Конечно, можно было бы и не торчать здесь, а прийти позже, но не так уж много остаётся дней. А ещё ведь трепотня за билетами и тысяча других мелочей, которые сразу-то и не упомнишь.

Прощальным взглядом обвожу засмотренный до дыр коридор, с которым собираюсь расстаться на несколько лет. Высоченные потолки с массивными старомодными светильниками, огромные окна, местами выщербленный лоснящийся паркет. За окном берёзы вперемежку с плакучими ивами, скамьи с чугунными боковинами, газоны, между которыми проложены широкие проезды, уставленные автомобилями. Среди светло-серых, тёмно-зелёных и чёрных ярко выделяется малиновая «девятка». «Стоит „девятка“, и это сладко!» – проносится какая-то чепуха в пустой как весенний амбар башкенции. И сразу, как-то сами собой, лезут образы: хозяин с буйной шевелюрой, крупными руками слегка придерживает послушную баранку. А снаружи мелькает всё: заборы, деревья, дома. Снова деревья… Интересно, куда он возит своих девочек? Наверное, к себе на квартиру. У сына такого папаши наверняка есть своя квартира. Или, может быть, на дачу. Сейчас замечательно хорошо в домике, у какого-нибудь плёса, где стоит камыш и оглушительно тарахтят лягушки. Шины прошуршат по прошлогодней листве, откроется дверца, и из салона, пропахшего… скажем, искусственной розой, выведет прямо в аромат пробуждающегося леса. Слегка набухшая за зиму дверь. Винтовая лестница. Прохладные и жёсткие, в складках от долгого лежания в комоде, белоснежные и крахмальные, простыни. Терзающе жёсткие. И до дрожи прохладные.

Спускаясь по лестнице, почему-то прижимаю папку с документами обеими руками к груди. Снаружи прохладный ветерок овевает щёки, но я этого не чувствую Сделав несколько шагов, неожиданно для себя зову:

– Дима!

Он оборачивается, и в его глазах вспыхивают радость и вожделение.

– Вам куда? – спрашивает он, жужжа стартером.

Гляжу на него с переднего сиденья, слегка наклонив голову и до отказа распахнувши веки. Вперёд, парень. Сегодня нам с тобой в одну сторону.

В салоне густо пахнет искусственной розой.

– Ох, не знаю, как с вами и быть.

Дежурная Вера Игнатьевна (если верить тому, что написано у неё на халате) машинально поправила высокую соломенного цвета причёску.

– Но ведь у вас как будто свободно…

– Сейчас-то свободно. А ну как курсы повышения нагрянут? Должны заезжать на днях. Их-то я просто обязана поселить.

– Если нагрянут, я съеду.

– Все вы так говорите. А сами побежите в дирекцию жаловаться.

Я упаковываю свою «физию» в самое жалобное выражение, при этом не забывая исподтишка наблюдать за Верой Игнатьевной. Мой цепкий взгляд отмечает в её лице ожесточённую борьбу между боязнью получить взыскание и желанием подработать. К моей радости, борьба оказывается неравной, и материальная сторона одерживает победу довольно быстро.

– Хорошо, – излагает она мне результат найденного ею где-то внутри себя компромисса. – Я вас поселяю пока в комнату. Но в случае чего поставлю вам раскладушку в кладовой инвентаря. Согласны?

Через минуту я уже тяну свои чемоданы на четвёртый этаж по медной от заходящего солнца лестнице.

За дверью с наклеенным на неё огромным глазом, вырезанным из какой-то афиши, меня встречает слоистый сизый туман, в котором плавает стол с раскоряченными железными ножками, пепельница, переполненная изуродованными окурками, недопитая бутылка портвейна 777 и за всем этим – верхняя часть нечёсаной фигуры в синем спортивном костюме. Молча прохожу к окну, изо всех сил дёргаю за ручку, но рама не поддаётся.

– Н-не открывается, – басит фигура. – Можно только форточку.

Я следую её совету. Прозрачный воздух охотно льётся сверху на подоконник и уже оттуда на крашенный охрой пол.

– Законная, – говорит фигура, не отрывая щеки от подпирающего её острого кулачка.

– Что «законная»? – вздрагиваю я от неожиданности.

– Я Законная, – отвечает она, икнув. – Законная Л-людмила. Слушай, закрой форточку. Знобит.

– Бубенцова Любовь Сергеевна, – отвечаю я и, сняв с вешалки, подаю ей висевшую там тёплую куртку. – Накинь на плечи. А то мы с тобой тут обе задохнёмся.

– Любовь С-сергеевна, – она усмехается, и я впервые в жизни вдруг сама обращаю внимание на то, что меня со школьных лет почему-то зовут по имени-отчеству.

Она до краёв наполняет гранёный стакан и, подвинув его ко мне, поднимает свой.

– За знакомство!

Я делаю небольшой глоток. Терпкое вино катится по горлу, согревая и дразня.

– Не боись, – говорит Людмила, покосившись на едва пригубленный мной стакан. – Я завтра уже… Ту-ту-у-у!

– Всё порешала?

– Порешала…

Она глубоко затягивается сигаретой, и по ложбинке между щекой и симпатичным тонким носиком неожиданно скатывается слеза.

– Время ещё есть. Деньги тоже, – всхлипнув, продолжает она. – Поеду в Новосибирск. И там…

Она осушила стакан и, утёрши губы рукавом, продолжала:

– Дай мне бог бабу в руководители.

Пьяные слёзы текли по щекам и, похоже, она их уже не замечала.

– Водил меня за нос целую неделю. То у него совет, то реферат надо там-то и там-то поправить, то бумажку перепечатать. То статью какую-то в читалке проштудировать. А потом вдруг и говорит: «Слушай, я неделю с тобой вожусь, а ты так ничего и не поняла». Я ему: «А чего я должна была понять?» А он: «Чего-чего! Того самого. У меня с аспирантками разговор короткий». И за коленку меня – хвать! Представляешь? Меня за коленку. Как какую-то шлюху мелкую. А у меня три изобретения и «раций» полтора десятка. Я ещё до института, девчонкой, Зейскую ГЭС строила!

Я представила эту рыженькую мурашку возводящей громадину Зейской ГЭС, и мне пришлось срочно отхлебнуть из своего стакана, чтобы как-то сохранить лицо.

– Скажи-ите пожалуйста, столичная штучка! – продолжала изливаться «мурашка». – Небось, со своими бабами так вести себя не позволяет. А как видит: из Урюпинска, так уж и руки распускать можно.

– А ты из Урюпинска? – зачем-то спрашиваю я.

– Из Сольвычегодска, – отвечает она так, что невозможно определить, правда ли это.

– А тут ещё эта… Секретутка из аспирантуры. «Как! Вы уезжаете? Да вы знаете, что Василий Самвелович – это стопроцентный выход на защиту диссертации! У нас к нему пачками ломятся!» Вот, думаю, пусть мужики и ломятся. Может, когда-нибудь морду набьют.

– Василий Самвелович? – переспросила я.

– Кащероносцев, – ответила она уже почти равнодушно. – Главное: старик уже, за шестьдесят, наверное. А тоже… Ох-х…

Силы оставляли её прямо на глазах.

– Прилечь что ли…

Уронив с плеч на пол тёплую куртку, она с трудом прошла два шага до кровати и тут же наполнила комнату неожиданно мощным храпом.

Когда я открыла утром глаза, комната была тщательно убрана, посуда вымыта и сияла чистотой. У скатанной постели стояла элегантная стройная дама, напоминающая Маргарет Тэтчер в молодости.

– Ну, до свидания, Любовь Сергеевна. Удачи тебе. Не поминай лихом! – прогудела она знакомым мне с вечера басом и, выскользнув из комнаты, деликатно прикрыла за собой дверь.

Я лежу под сердитым общественным одеялом, и нельзя сказать, что мысли, которым я там предаюсь, прибавляют мне внутреннего комфорта. Зейскую ГЭС я не строила. И никаких «раций» у меня нет, не говоря уже об изобретениях. В списке трудов, кроме пресловутой азимовской статьи, значится лишь ещё один отчёт о хоздоговорной работе да совместные с Гавриловым тезисы доклада на конференции, на которую я, честно сказать, и не ездила. И ни одного кандидатского экзамена! С этим надо срочно что-то делать.

Я не стала тратить время на набивший всей стране оскомину треугольник «ГУМ – ЦУМ – Детский Мир», а сразу направила свои босоножки в Добрынинский. Это, конечно, была разминка. Оттуда я перекочевала в «Вешняки» и потом уже каталась без удержу по всем знакомым и незнакомым местам до самого вечера. То, что мне было нужно, я нашла в «Лейпциге». Отразившись в этом в дверце моего шкафа, я чуть не запела от восторга. А накинув сверху любимую воздушно-лёгкую блузку, увидела, что приобрела как раз те два номера, которых мне от природы так не хватало. И цена, уплаченная за такое приобретение, показалась просто смешной.

Эту ночь я проспала сном младенца.

Начальника аспирантуры на месте, разумеется, нет, и все дела ведёт та самая «секретутка». Выясняется, что вообще-то её зовут Зинаида Порфирьевна. Оглядев меня по-хозяйски сквозь шикарные очки, она открывает список действующих руководителей и, изучая его, задумчиво тянет:

– К кому же мне вас напра-авить?

– К Кащероносцеву, – говорю я, без приглашения усаживаясь в гостевое кресло.

Она смотрит на меня изучающе.

– У вас с ним есть договорённость?

Я нахально киваю в ответ. Она хватается за внутренний телефон, но гирлянда тоскливых гудков, слышных даже мне, тянется бесконечно, и она нетерпеливо бросает трубку.

– Что ж, раз вы знакомы, то идите так, без звонка. Он должен быть у себя. После собеседования зайдите сюда-а!

Последние слова настигают меня уже в коридоре.

Из-за двери профессорского кабинета в необитаемый предбанник ломится крупный бас, напоминающий звериный рык.

– Сильвия!

И почти сразу ещё:

– Сильвия-а-а!!!

Приоткрываю дверь и деликатно просовываю внутрь свою причёску.

– Здесь никого нет.

– А вы кто такая? – властно интересуется крепкая седая личность из-за аршинного стола.

– Аспирантка.

– Слушай, дорогая, посмотри там, в коридоре, Сильвию. Куда запропастилась? Пусть сделает кофе.

– Сильвии поблизости нет, – отвечаю я. – А кофе, если хотите, могу сделать я.

Он переглядывается с посетителем – темноволосым мужчиной в массивных очках, который поворачивается и смотрит на меня с лёгкой улыбкой.

– Откуда узнаешь, какой нам нужен кофе? – вскидывает руку хозяин кабинета.

– Я постараюсь угадать, – улыбаюсь я. – Конечно, самый крепкий. И без сахара.

Мужчины смеются, глядя друг на друга, и он машет рукой.

– Делай два. Нет, три. Сама тоже заходи.

Одного взгляда на Кащероносцева достаточно, чтобы увидеть, как много в нём от Самвела и как мало от Василия. Секрет приготовления кофе для таких мужчин сводится к способности загрузить в турку столько порошка, сколько позволит влить в оставшийся объём воду в количестве, достаточном лишь для того, чтобы наполнить готовым напитком один-два швейных напёрстка – и ни каплей больше. Хорошо приготовленным считается питьё, если оно не только по цвету, но и по вкусу не отличается от бондарного дёгтя.

– О, хорошо, – Кащероносцев посмаковал первую огненную каплю. – Где научилась?

– Это мой любимый напиток, – отвечаю я.

Забавно, что они – оба! – верят.

– А чья вы аспирантка? – интересуется он.

– Ваша… Хочу быть вашей, – поправляюсь я.

Он берёт мой реферат и открывает последнюю страницу.

– Гляди-ка, – говорит он своему собеседнику. – Шестьдесят три страницы накатала!