Кира и наследники. Роман

– Вот и поезжай сама, и интервьюируй её на здоровье, – отмахнулась Лина.

– И поеду!! – в запальчивости воскликнула я. И добавила почти умоляюще: – Ну, я серьёзно, Лина – грех же упускать такое…

– И я серьёзно, – вдруг сказала она, поразмыслив недолго, но сосредоточенно. – Взяла б, действительно, да и поехала… точней, поехала б, да и взяла – интервью это самое, ты ж человек свободный! Вязать, небось, и в поезде можно – если дневной. Какая ей разница, кто с вопросами явится… Только уж извини: за свой счёт поездочка. Командировочных не будет, сама понимаешь. Хотя… – она опять сосредоточенно помолчала, – может быть, даже удастся что-нибудь выбить задним числом, но не факт.

– Ничего, заодно Питер ведь навещу, – ответила я, изумляясь собственной решимости. – Давно собиралась…

И, таким вот образом, продолжая сама себе изумляться, я дозвонилась в Петербург своей – из родни – седьмой воде на киселе, напросилась переночевать у них в коммуналке, после чего купила билеты на «Юность».

Лина же, в свою очередь, заставила господина Болонкина позвонить госпоже Колесниковой и договориться, что та даст интервью госпоже Никоновой для знаменитого литературного издания. Как последняя объяснила Болонкину, что будет вести беседу, не выезжая с берегов Яузы, – неведомо. Впрочем, тому наверняка всё это было до лампочки – ведь Кира Колесникова писала не фантастику…

ГЛАВА 3. ВСТРЕЧА ВТОРАЯ

Медленно бредя по Итальянской улице к Площади искусств, я лишь беспомощно про себя твердила: «Ох, блин! Вот же, чёрт возьми…» Все эти черти и блины относились к головокружительной питерской красе, да ещё и обрамлении золотой осени, которая способна и самые-то распоследние трущобы декорировать до набеганья восторженных слёз, – что уж говорить про камни и воды, мимо которых пролегал мой пеший утренний путь…

Всегда была уверена, что расхристанную Москву с её буйной эклектикой люблю больше не оттого, что сама коренная москвичка (минимум в четвёртом поколении по отцу, определённо в третьем – по матери; таких, как я, между прочим, в стольном граде не так много!); что она больше мне по нраву за способность свою, при вечной непредсказуемости и готовности к переменам, как никто, хранить особую сокровенность невыразимо обаятельных мест и уголков – знать надо, каких…

Так было во всех трёх эпохах, которые я успела захватить за свою, в общем, ещё короткую жизнь: в позднесоветские годы с их сравнительным (ну, очень сравнительным) благополучием и одновременно – налётом тотальной совковой тусклости; потом – в стремительной деградации, мраке и одичании рубежа восьмидесятых – девяностых и, наконец, при нынешнем рьяном ельцинско-лужковском нэпе, когда сплошная уличная толкучка ещё только-только начала сходить на нет, и город бешеными темпами приобщается к европейской цивилизации. Питер же сейчас выглядел по сравнению с Москвой отсталым, обветшалым, запущенным – и всё равно бесконечно прекрасным, упорно вызывая образ благородного обедневшего аристократа в противовес вульгарно цветущей купчихе.

Попав в Михайловский, я не сразу поняла, что теперь к чему. В последнее (когда ж это было-то?) моё посещение Русского экспозиция его запомнилась сравнительно небольшой, компактной, отчего всё её великолепие можно было обойти не раз, а теперь… Ну да, тогда был период нескончаемых ремонтов и реставраций, а ныне всё, наконец, развёрнуто в полную мощь, во весь дворец, и дня не хватит…

Так что, довольно быстро запутавшись во всех этих коридорах и переходах вверх и вниз, я здорово притомилась, ещё не обойдя и половины. В конце концов, рухнув на банкетку, вытянула ноги и на секунду закрыла глаза. Народу было немного – не сезон и будний день, но кто-то вскоре сел рядом со мной и произнёс странно-знакомым голосом:

– Привет! Не помешаю?

Я раскрыла глаза и увидела Киру Колесникову. Киру собственной персоной; Киру, о существовании которой я забыла, пожалуй, только на протяжении последних нескольких часов… Киру – на сей раз – в клетчатой рубашке, вельветовых брюках и коротких замшевых сапогах.

Конечно, она мне здорово помешала своим неожиданным появлением, к которому я была совершенно не готова. «Полный расплох», – как когда-то выражалась моя старая, ныне покойная тётка.

– Конечно, нет, – ответила я.

– Давно бродишь?

– Да. Я тут, кажется, заблудилась.

– Ищешь кого-то конкретно? – спокойно проговорила она, задумчиво меня разглядывая.

– Ну да: Серов там, Нестеров и все эти ребята, – пробормотала я.

– Ты почти у цели. Я-то ведь уже возвращалась – тебе навстречу, как выясняется. Так пойдём?..

Мы отправились к «тем ребятам», потом прошли и до самого конца экспозиции; я, впрочем, уже была в слегка оглушённом состоянии и воспринимала всё не вполне отчётливо.

– Ну что, вернёшься куда-то ещё? – осведомилась она, дотоле следовавшая за мной на небольшом расстоянии.

Я честно сказала, что – нет, устала, и даже на персональную выставку в финале (не помню даже, кто там был – Филонов? Ларионов?) никаких сил, пожалуй, не осталось.

– Понимаю, – сказала она. – Это тяжко, всё за раз, когда сосредоточишься. Я вот тоже притомилась…

Что ж – пошли забирать вещи: простой куртец спортивного покроя (мой) и её куртку – замшевую, цвета хорошо проваренной сгущёнки. А также – тёмную широкополую шляпу, окончательно придавшую её прикиду что-то не то ковбойское, не то даже мушкетёрское. Смотрелось это, впрочем, на ней вполне органично, ни капли маскарада.

– Ну как Комарово? – спросила я, чтобы нарушить молчание. И добавила: – Я вчера услыхала случайно – по телефону…

– Сорвалось Комарово! Но оно и к лучшему – видишь, сюда зато выбралась. Твоя идея насчёт Русского очень мне вчера понравилась… Торопишься?

– Нет, совсем нет, – ответила я.

– Тогда присядем?

– Ага.

Мы вышли из дворцовых ворот и нашли свободную лавочку на местной «ватрушке» с Пушкиным в сердцевине. Кира достала пачку «LM» и зажигалку, снова по привычке предложила мне, некурящей; затем не спеша закурила сама.

– Между прочим, я вчера забыла договориться о фотографии! – осенило меня вдруг. Ну, хороша «журналистка»!.. И как же повезло, что мы встретились. А вообще, – фантастика, что Кира Колесникова сидит тут и разговаривает со мной, как ни в чём ни бывало; ещё несколько дней назад я и вообразить такого не могла…

– Тут у меня нет ничего, но я могу дать один московский телефон, там что-нибудь отыщут и передадут…

Кира проговорила это как-то безучастно – неужели ей совсем без разницы, как будет выглядеть в газете? Несмотря на рассеянный тон, она смотрела на меня очень внимательно, сосредоточенно, словно собираясь спросить или сообщить нечто важное.

Я уже вся подобралась в ожидании, однако вопрос, который последовал, был вполне безобидно-прост:

– А ты как живёшь – одна или с родителями?

– Одна.

– А братья-сёстры есть?

Вздохнув, я кратко изложила ей про свои родственные отношения.

Кира сочувственно помолчала и вдруг как-то очень легко и просто заговорила о себе:

– У меня тоже мать умерла – одиннадцать лет назад. Только вот мой родитель жениться больше и не думает, предпочитает свободный полёт. Так что мои братья-сёстры по всему свету раскиданы. Колесниковой, правда, числюсь только я. Хотя, по агентурным данным, и сын у него имеется в Удмуртии, и даже двойня в Пловдиве…

Она аккуратно отправила окурок в урну и, беспечно улыбаясь, добавила:

– Понимаю-понимаю, звучит не ахти как экзотично. Вот если б, скажем, три сына на Таити и дочь в Фонтенбло!.. Но – чем богаты…

Я хмыкнула, немного удивляясь такой открытости – это вам не моя, к примеру, зажатость…

– А ещё у меня есть брат по матери. От первого её брака. Ему уж сорок, он чиновник в Самаре, при губернаторе… Редко видимся, племянников почти не знаю. – Она помолчала. – Вот Ник, он всегда в таких случаях сетует, говорит: только у нас, русских, подобное бывает…

– А он что, разве умеет разговаривать? – не удержавшись, вставила я.

– Умеет, умеет, – рассмеялась она; в её смехе прозвучала какая- то виноватая нежность. – Только ленится… Ну что ж, он прав – у нас, у русских, дружеские связи бывают важнее родственных, правда?

– Пожалуй, – согласилась я.

Мы поднялись со скамьи и побрели по площади, частично огороженной, – её мостили плиткой. На углу Кира сказала, кивая на какой-то, тоже ремонтируемый, ход в подвал:

– А вот тут и была «Бродячая собака», знаешь?

Я не знала, я вообще мало чего знала в Питере. И в замешательстве задала ей детский вопрос:

– А ты что больше любишь, Петербург или Москву?

Она, тихо посмеиваясь, покачала головой, посмотрела на мутные воды канала Грибоедова, к которому мы как раз подошли; затем некоторое время разглядывала теснящиеся по обе стороны старые дома, с занавесками в окнах, бельём на балконах, где жили и живут обычные люди, что для меня лично было особенно замечательным – в московском-то центре такого осталось совсем немного, у нас ведь, как известно, в основном всякие офисы в полный рост, да флаги экзотических посольств на особнячках русского модерна… Наконец, она вымолвила:

– Москву, конечно, Москву, но…

– Но сейчас – Питер, – подсказала я машинально, вспомнив свои утренние ощущения.

– Точно! – быстро ответила Кира, снова пристально взглянув на меня. – В данный конкретный момент я больше люблю Санкт-Петербург.

Мы миновали канал, добрели до Мойки и зашли там в какую-то полуподвальнную кафешку на пять от силы столиков, оказавшуюся совершенно пустой. Где она взяла себе двойной эспрессо, а я – чай с лимоном. После чего рискнула предложить некогда излюбленную игру, спросив:

– В чём сбой – в Москве или в кофе?

– Сбой?

– Ну, я имею в виду, что в этом банальном ряду предпочтений: «Москва – чай – собаки» или наоборот, «Питер – кофе – кошки» и так далее, почти каждый человек, по моим наблюдениям, вдруг на чём-то словно сбивается и нарушает логическую цепочку…

– А «так далее» – это…?

– Ну, как же, – обычно ж все выстраивают всякие пары типа Ахматова – Цветаева, Пастернак – Мандельштам, Толстой – Достоевский, или там вовсе: опера – балет, кино – театр… Дело известное.

– Ну да, продолжай…

– Ну, и вот, допустим, Бродский. Конечно, его приоритеты: Петербург – кошки – кофе – Мандельштам…

– Ясное дело, – подтвердила Кира, слушавшая вполне заинтересованно. – И?..

– И потом вдруг: Цветаева вместо Ахматовой! При всём известном пиетете к последней. Не странно ли – хотя бы на первый взгляд? Вот я и хотела узнать, что в твоей линии норма, а что как раз нарушение – кофе или Москва?

Кира рассмеялась:

– Кофе я вообще-то потому заказала, что не признаю чай в пакетиках. На мой привередливый вкус это всё равно что кофе растворимый, его терпеть не выношу. Впрочем, – добавила она, – было время, по полбанки какого-нибудь мерзейшего «Пеле» за ночь – и ничего. Разбаловались мы тут за последние годы!.. А в принципе-то – лучше настоящего хорошего чая, по мне, ничего и не бывает. Так что можешь смело записывать: Москва – чаи – собаки – Пастернаки… – Тут она ненадолго задумалась, после чего сказала: – Но, пожалуй, – Ахматова. Вот тебе мой сбой!.. А что, кстати, Толстой – он по «московской» линии?..

– Обычно, конечно, по ней, хотя…

– Хотя?.. – подбодрила она.

– Хотя, по-моему, и Достоевский с его наворотами буйными вполне вписывается в московский стиль, не хуже Льва Николаича, просто весь этот антураж петербургский в его сюжетах на первый план вылез, как и у Пушкина, кстати…

– Точно, Вета-веточка, точно! – воскликнула она весело. – Так что и Достоевского пристёгиваю не глядя, сбой это будет или нет… Ну, а ты?

– Я? – удивилась я. Удивилась тому, с какой горячей заинтересованностью был задан этот вопрос, который мне не задавал никто, который никогда не интересовал никого… И кем, в конце концов он мне был задан, подумать только… Ответ мой, однако, был совсем прост, он лежал прямо на поверхности: – У меня – всё то же самое, один к одному.

– Серьёзно?

– Конечно. А что тут такого удивительного? – Я даже пожала плечами с видом воинственной независимости; должно быть, со стороны это даже выглядело по-детски забавным.

– Так ты – наш человек, – повторила она вчерашнее.

– Ещё неизвестно, кто тут чей «наш», – пробурчала я, испытывая прилив дурацкого смущения.

Она только улыбнулась в ответ – тепло так улыбнулась, ничего не сказав.

Мы выбрались из кафе и медленно двинулись по набережной в сторону Невского.

– Теория, конечно, занимательная, – неожиданно продолжила Кира, останавливаясь, чтобы вновь закурить, – только…

– Слишком всё упрощает, и пары эти – больно по шаблону? – подсказала я, когда пауза затянулась.

– И это тоже. А ещё вот что: всякие эти, знаешь, «любишь – не любишь»… Кира опять замолчала, задумалась, совсем ушла в себя.

Я, выждав, рискнула продолжить:

– Да понятно, это – как с Питером; то есть, в смысле – собак, допустим, мы любим больше, но если какой-нибудь особо выдающийся кот прыгнет вдруг на колени… – Говоря «мы», я, однако ж, имела в виду главным образом её; я, кажется, уже тогда разгадала эту натуру, способную безоглядно любить только то, что здесь и сейчас, на что упал заинтересованный взгляд – а уж жизнь да судьба, небось, щедро предоставляют ей всё новые достойные объекты… не то, что некоторым…

– Именно, дорогая, именно, – ответила она, снова одаряя благосклонной улыбкой, а затем вдруг, неожиданно заглянув прямо в глаза, быстро и серьёзно произнесла: – Вета, расскажи мне про своё самое первое впечатление от моей книги. Что это для тебя было?

Тут я снова очень удивилась, если даже не изумилась – насколько просительно сие прозвучало, несмотря на требовательность. Ведь я, в принципе, была совершенно уверена, что Кира Колесникова – отнюдь не наивный самородок, но существо, которое цену себе знает – ну, или почти знает… Знает, невзирая на всю свою безвестность, на изначальную скомпрометированность жанра, к которому приписана, на крайне низкий среди высоколобых и относящих себя к таковым статус своей книжной серии (ну, действительно, кому б в голову пришло выискивать там жемчужины, кому?) … А поскольку – всё равно знает, то что тогда ей мнение девочки с улицы? Во всяком случае, – столь явная в этом мнении заинтересованность…

Как затем выяснилось – я, в общем, не ошибалась: Кира Колесникова вполне сознавала, что имеет как минимум серьёзные способности к литературному творчеству, а кроме того – имеет, что сказать в этом самом творчестве при этих самых способностях. Но я и предположить тогда не могла, насколько, при всём том сознавании, написав конкретно вот эти пять, нет, аж шесть, романов за последние четыре года, в первый из которых впряглась почти случайно, а следующие тянула, уже не успевая опомниться, – насколько она была не в силах отстраниться и трезво оценить, во что, собственно, ввязалась и куда её, в конце концов, занесло. И посему – как сильно нуждалась в свежем взгляде человека со стороны. Человека обязательно незнакомого, непосредственного и неравнодушного. И что именно это и подвигло её отложить все дела и отправиться в Русский музей – дабы найти меня там!..

– Что это было для меня? – переспросила я в некотором замешательстве. – Ну, конкретно-то это было «Одиночество втроём». Абсолютно случайно – хотела поболеть в обнимку с какой-нибудь книжонкой новой, непритязательной, – желательно переводной. Но, к счастью, переводной не попалось… И, в общем – просто шок какой-то: так здорово и, главное, так неожиданно! Притом, что некоторые места меня там раздражали, да и финал… не очень убедительным показался. Всё равно… Я даже вылечилась сразу, честное слово!

– Про эти места ты мне потом ещё изложишь детально, – спокойно отметила Кира. («Тебе, что, правда этого хочется? – подумала я. – Ничего себе!..») – А пока скажи вот что… Сам сюжет – сюжет, я не о фабуле, понимаешь, – выстроен достаточно занимательно? Цепляет?

– Ну конечно! Даже слишком – почти как в авантюрно-приключенческом чтиве. В этом, прости, даже привкус дешёвки какой-то чудится иногда, однако…

– Ясно. Приличная проза должна быть скучновата.

– Н-необязательно, – промямлила я, уже раскаиваясь за «дешёвку».

– Должна-должна, – продолжала подначивать она. – Ты припомни программу-то школьную: неужто всё подряд – на одном дыхании? И про мир, и про войну?..

– Ну, по-разному бывало…

– И как же ты поступаешь, если книга, конечно, хорошая, да уж больно длинная?..

– А ты? – слегка огрызнулась я.

– Отправляю на полку.

– Этак можно и неучем остаться, – произнесла я рассудительно. – Этак и добрую половину классического наследия не одолеть…

Мы рассмеялись.

– Ты, Веточка, прелесть, – пробормотала она сквозь смех, но, отсмеявшись, сказала: – А ведь я серьёзно спрашиваю!

– То есть: как быть, если прочесть – дело чести, а вот… не идёт? – Я пожала плечами. – Ну, не знаю. По-разному… Всё зависит – действительно ли это дело чести; да и от того, когда читаешь, в который раз. У меня часто бывало: открываешь, значит, в первый раз нечто, как отрекомендовано, совершенно выдающееся, и… Либо вдруг сразу начинает активно не нравиться почему-то, либо – элементарно кажется нудным и затянутым… А у меня в этом отношении дурацкая такая добросовестность, родительская выучка. Короче, заставляешь себя добить до победного конца; кажется, вот сейчас закроешь с облегчением страницу последнюю, с полной уверенностью, что – навсегда… Что можно, значит, поставить мысленно галочку, где надо и – если не забыть, то задвинуть куда-то… на периферию сознания…

– И что же дальше?.. – поторопила Кира, когда я рассеянно примолкла, не зная, как сформулировать дальнейшее.

– А дальше – закрываешь, значит, эту последнюю страницу, и… Ну вот, знаешь, бывает – перед тем, как дверь, уходя надолго, надо уже захлопнуть, – а ты стоишь на пороге, мысленно так охватываешь взглядом всю квартиру: утюг там, краны, форточки, да?.. Так вот и тут – вспоминаешь разом прочитанную вещь, как бы напоследок выключатель щёлкает и освещает всю её целиком… Тут же вдруг: бац, и понимаешь: чёрт, а ведь это, вообще-то… великое произведение, из тех, что – ну, типа на всю жизнь с тобой… – Говоря это, я даже немного смутилась – не слишком ли пафосно?..

– И какие, например, это были книги?

– Да мало ли!.. Да хоть «Москва-Петушки», хоть «Лолита» в первый раз, хоть «Доктор Живаго»… Или там «Котлован» какой-нибудь и вообще Платонов… Да что Платонов – Фёдор Михалыч местами с таким скрежетом шёл – это уже потом было странно: отчего так? Задним-то числом всё-всё казалось чрезвычайно интересным и значительным!

– Ясно, – сказала Кира. Затем усмехнулась вполне добродушно: – Колесникова тогда, по идее, должна дать обратный эффект…

– Не знаю, – честно выдохнула я. – Понятия не имею. Какие тут, вообще, могут быть правила? Одно могу сказать: пока держит. И даже очень сильно! И перечитывать хочется…

– Ну, что ж, спасибо за подробный ответ, – ровно произнесла она, подводя итог.

Мы уже были на Зелёном мосту, где начинался Невский и толклось множество народу, в основном туристов. Она сказала, что ей надо к метро; нам было в одну сторону. Мы двинулись молча – не столько из-за толчеи, сколько, по крайней мере, я, из-за полной опустошённости от такого разговора; как же, получается, отвыкла я от интенсивных общений с кем бы то ни было… На подходе к станции «Невский проспект» она полуобернулась и лаконично напомнила: – Телефоны.

Пристроившись в каком-то углу, я нацарапала под её диктовку московский номер.

– И свой запиши. Надеюсь, ещё увидимся, поговорим.

В это я, положим, не поверила – простой жест вежливости, не иначе, никакого продолжения не будет. Впрочем, всё равно приятно; я нацарапала свой домашний и оторвала ей этот клочок бумаги, который был небрежно отправлен в чуть потёртый замшевый карман (кажется, она вообще была без сумки)…

Ну, что же – каждой своё: одной занятная болтовня с милой (надеюсь) девочкой, другой – нежданно приваливший и богатый улов впечатлений; то-то будет детальных воспоминаний долгими зимними вечерами по-над вязальными спицами… О чём ещё можно мечтать в моём случае?

Проводив взглядом её шляпу, напоследок промелькнувшую в толпе у входа в подземку, я побрела пешком в сторону Литейного.

ГЛАВА 4. ЛИНИНА РАБОТА

Через несколько дней я предъявила Лине свои трофеи: сломанный диктофон, блокнот с питерскими записями и готовый кардиган.

Диктофон её расстроил не слишком – действительно, при таком множестве ошивающихся вокруг мужиков о нём будет кому позаботиться. А вот прочитав мои записи (которые, разумеется, целиком относились к первому дню), Лина тихо рассвирепела:

– И это всё?! А где она родилась? А что закончила? Неужели

трудно было выяснить такую ерунду!..

Она бы шумела и дальше, но удачно получившийся кардиган её сдерживал. Недвусмысленно дав понять, что ничем кроме рукоделия мне в жизни заниматься не следует, она снова его примерила и снова осталась довольна.

Что говорить, крыть мне было нечем, абсолютно нечем. Ибо моё, например, знание того, что у Киры К. имеются братья в Самаре и в Удмуртии, или что случались у неё крутые ночи, полные «Пеле», – объяснялось только лишь одним: она сама, по собственной инициативе это выложила.

Я ведь вообще так по-дурацки устроена, что мне безумно трудно спросить у даже вполне располагающего к общению человека о простейших вещах вроде: а сколько вам лет, а живы ли ваши родители, а есть ли дети, а в каком заведении учились… Всегда инстинктивно предпочитаю, чтоб такое выяснялось само собой – или сам сообщит, или другие потом расскажут. Куда проще уж попытаться узнать что-нибудь отвлечённо-нейтральное: а Москву вы предпочитаете или Питер, весну, там, или осень… Короче, отправляться для интервьюирования, тем более отнюдь не пространного, а чётко-ознакомительного, было с моей стороны авантюрой просто головокружительной. Удивительно, что я вообще хоть что-то оттуда привезла…

Лина, конечно, потом быстро сделала всё, что надо: позвонила по выданному Кирой московскому номеру, договорилась с её, по-видимому, друзьями, что редакционный курьер съездит к ним за фотографией, а ещё преспокойно у них узнала, что родом Кира из города Краснозёрска, где до сих пор и прописана, что живёт «то здесь, то там», а училась она когда-то в Литинституте, но бросила.

– Где это – Краснозёрск? – тупо спросила я.

– Господи, ну откуда я знаю! – простонала Лина с тихим негодованием. – Сколько ж возни с этой Колесниковой! Наконец-то я с ней закончила, у меня и без неё сейчас запарка!..

И всё-таки профессионализм есть профессионализм, – Лина подтвердила его, надо признать, блестяще, когда соорудила из обрывочных сведений нечто связное, стройное и гармоничное, опустив все выпады против «Дон Гуана», однако ж при этом сумев и оставить легчайший саркастический оттенок пренебрежительности к этим кормильцам-работодателям… Хотя, конечно, в данном случае оценить уровень лининой работы могла только одна я, знавшая, из какого сора это взялось. Ну, а вообще – обычное блиц-интервью, как и все прочие из этой серии, то есть вполне стандартные вопросы-ответы, предваряемые очень кратким предисловием с неполным перечнем опубликованных вещей, венчаемым сакраментальным «и др.»…

Правда, фотография была отобрана запоминающаяся – Кира смотрела в объектив без улыбки, отрешённо, совершенно вся в себе, и это выглядело с какой-то убедительной значительностью. Так что я, успевшая узнать её будто бы вполне пушистой и разговорчивой, я, которую она, как выразились бы в романе ХIХ века, «обласкала», – поняла вдруг, насколько всё это на самом деле было поверхностным, насколько вся её подноготная осталась совершенно мне неведомой…

Ну, и неужели ж никто теперь не клюнет, не поведётся хотя б на этот впечатляющий образ? Никто-никто, не обольщайся, мрачно сказала я себе; все ленивы, нелюбопытны и предвзяты изначально. А и какая, опять же, тебе забота; эта проза безумно радует и заводит, а иногда выводит из себя – тебя, и вероятно, ещё какое-то количество неизвестных тебе людей, вот и прекрасно! Остальное пусть заботит саму Киру или её издателей. А тебе – тебе впору заниматься своими собственными делами…

Впрочем, это несчастное интервью вышло не скоро, а где-то в декабре, ближе к Новому году. А ещё в начале ноября в продаже появился «Шоколад с кайенским перцем» – роман, который я до сих пор считаю одной из самых лучших Кириных вещей, ну, может быть, на пару с «Карточными домиками». Лучшей-то, кстати, ещё не значит «любимейшей» – последней для меня, например, является «Птица счастья» («непропечённая», по Кириному выражению, но это к слову…).

Я уже успела его не только купить и прочитать, но и перечитать, когда однажды утром у меня раздался звонок, и мужской голос нетерпеливо потребовал Вету. Затем он скороговоркой поведал, что давно должен передать тут кое-что от Киры Вадимовны, а посему, если я сегодня вдруг окажусь в центре, – то он с двух до четырёх намеревается быть в кофейне у метро «Кузнецкий мост». На нём такой длинный клетчатый шарф. Отбой.