Мне должно это нравиться

Оба направляются к центру. Останавливаются резко. Граница – синие полосы, начерченные на полу. Соперники сгибают колени. Чуть наклоняются в сторону друг друга. Провода за их спинами натягиваются, будто держат, не дают им сблизиться. Между задранными рапирами метр.

– К бою!

Экран сменяет буквы на цифры. Ноль-ноль. Раунд. Часы начали обратный отсчёт.

Костя наступает шагом. Соперник – скачком. Клинки не сталкиваются. Дрожат, будто угрожают друг другу. Схлестнулись на полсекунды. Рука соперника вниз, вперёд, туда же его тело. Костя взмахнул рапирой, будто высверлил в воздухе отверстие. Вполоборота, спиной к зрителям. Его руки расправлены. Поза «я не прикасался». Протяжный писк. Как у сканера на кассе. Удар был засчитан. Только кто его нанёс – не понимаю. Всё настолько быстро произошло. Счёт сменяется на «один-ноль». Соперники снова друг против друга.

Костя встречает атаку. Каждое перемещение со скрипом. Шелест трения. То ли ноет костюм, расталкиваемый резкими движениями, то ли скользят их узкие ботинки по прорезиненному полу. Или это провод, раскручивающий катушку.

Противник делает рывок вперёд. Костя уклоняется. Так, будто отступает от человека, который падал к его ногам. Раздаётся писк. Они снова по местам. А счёт уже «один-один». И новая единица появилась за Костиной фигурой. Кто-то из них успел задеть. Ни черта не понятно. Я думала, он лишь поднял руку вверх. А получается, он атаковал?

Отступает. Рука соперника врывается в его личное пространство. Костя целится в плечо. Писк, и они снова на большом расстоянии друг от друга. Но счёт не меняется.

Переступают с ноги на ногу. Будто примеряются к рывку сквозь раскачивающиеся маятники.

Рапира соперника проскальзывает между его рукой и телом, вдавливается в бок и гнётся. Костя заносит своё оружие сверху, укол в локтевой сгиб. Они снова расходятся. И снова идут друг на друга.

Мне кажется, Костя проигрывает. Соперник двигается больше. Его позы очень агрессивные. По крайне мере, я заранее понимаю, когда он не просто переступит с ноги на ногу, а сделает рывок. Он приседает на корточки, целясь в живот снизу. Подпрыгивает высоко, когда заходит за границу своего врага. Всё время смещает его к краю сцены. Костя почти не задействует корпус. Он делает мягкие движения кистью, и плечом, когда наносит удар. Рапира соперника вспыхивает серебряными дугами то сверху, то между их телами. Движений лезвия Костиного оружия я не различаю совсем.

Противник широким замахом в ногах пытается отвлечь Костю, затем переходит в атаку его шеи. Костя уклоняется, и неожиданно делает шаг навстречу. Они налетают друг на друга, плечом на плечо. Скрещенные орудия расцепляются.

Впервые за раунд Костя начинает атаку сам. Теперь он заставляет соперника сдвинуться к краю сцены. По-видимому, физический контакт его рассердил. Шаги стали шире. Много быстрых движений в попытке задеть любую область тела противника. Тот почти разъехался в шпагате, нанося укол в живот. Рапира Кости уткнулась кончиком в грудь соперника. И они застыли в этой позе на целую секунду. Будто в действительности ранили друг друга.

Когда часы стали отсчитывать последние тридцать секунд, начался какой-то трэш. Столкновения происходили только между клинками, их самыми кончиками, на большом расстоянии между соперниками. Схлёстывания перемещались в пространстве, то защищая бёдра хозяина, то атакуя грудную клетку врага. Соперники чередовались в отдалении от центра. И на протяжении двадцати секунд ни разу ни одна рапира не коснулась тела.

Наконец, Костя уколол в бок. В попытке избежать удара его соперник неудачно вывернулся и потерял равновесие. Падения не вышло, но со сцены соскочил. Костя спрыгнул сам под смену цифр электронных часов на три ноля. Участников проводили бурными аплодисментами.

Это странно. Зрелище меня зачаровало. Было интересно наблюдать за Костей. Эта смена степенности и порывов приковывает, манит подойти ближе, и посмотреть ещё. Рассмотреть его как следует.

Он снял шлем. Мокрые волосы у лба. Пригладил назад ладонью. Полуоткрытые губы. Дышит часто. Мощная грудная клетка натягивает белый костюм. Даже отсюда, с последнего ряда, видно, как лихорадочно блестят его глаза.

Ловлю себя на мысли, что хочу услышать его сбитое дыхание близко. Очень близко. И внизу живота начинает ныть при одной лишь беглой картинке, как он склоняется надо мной, и дышит так у моего уха.

Я отвернулась, когда Лисковец проходил вдоль рядов, и не вставала, пока не убедилась, что он ушёл из зала.

Юркнула в дверь, за которой он скрылся. Коридор светлый, вдоль стены рыжие шкафчики с серебряными ручками. Напротив – фотографии под стеклом. Фехтовальщики, разодетые в белое, застыли в красивых позах.

Людей не было, пока я не приблизилась к раздевалке. Оттуда вышли двое, в верхней одежде, и направились к выходу.

И что я собираюсь сделать? В голову закрадывается идеальная мысль. Нужно как-то украсть его телефон. Установить прослушку? Я даже не представляю, как это сделать. Но факт обладания его телефоном становится для меня навязчивой идеей. Более актуальной, но менее захватывающей, конечно, чем преследовать Костю. Знать, что он любит делать, с кем и как разговаривать. Влезть в его жизнь.

– Вам помочь?

Резко оборачиваюсь. За моей спиной мужчина в белом, шлем под мышкой. Волосы у лба взмокли, прилипли к коже. Смотрит с лёгким недоумением.

– Я жду Костю, – отвечаю уверенно.

– Лисковца?

Киваю.

– У него ещё один бой через девять минут. Со мной, – гордо улыбается. – Хочешь взять у него интервью? – оглянув мою фигуру, возвращается к лицу.

Уколол морально. За девушку сына мэра я сойти не могу.

– Да, для спортивного блога, – скрипучие шаги в раздевалке. Приближаются. – Я вернусь в зал и посмотрю, спасибо.

– Не советую. Лучше сейчас, – во взгляде ожидание благодарности. – У нас после тренировки уже договорённость. Ты ведь заранее не спрашивала его? Идём.

Бесцеремонно берёт меня за локоть и тянет к дверному проёму. Оттуда навстречу человек. Сердце в пятки. Почти врезаюсь носом в грудную клетку, обтянутую белым.

– Привет, – человек проходит мимо, кивнув моему «помощнику».

Не Лисковец.

– Подожди минутку, – оставляет меня у двери и проходит вглубь раздевалки. Его фигура скрывается за рядами узких шкафчиков. – Кость!

Я делаю шаг за ним, и сворачиваю в противоположную половину помещения. Прячусь за выступающим аппендиксом стойки с грязными полотенцами. Только бы никто не зашёл. Только бы меня не заметили.

Бедром задеваю один из шкафчиков, и дверца со скрипом отползает. Из разинутой щели запахло грязными носками, потом, и навязчивыми нотками морского бриза.

– Где же она? – удивлённый голос парня, который звал Костю, совсем близко. – Девушка! Только что была здесь.

– Как она хоть выглядела? – Лисковец говорит спокойно, даже мягко.

– Да обычная, молодая, студентка. Я сразу понял, что она по делу. Такие не в твоём вкусе.

– Волосы кудрявые?

– Костя, – новый голос. С отдышкой, хриплый.

– Да я сегодня популярен. Что Вам ещё от меня надо?

– Правду.

– Проблемы? – вопрос от Костиного друга.

– Влад, извини, ты мог бы нас оставить на минутку?

– Уверен?

Шаги удаляются.

– Он будет слышать наш разговор, – мужчина говорит это тихо. – Может, всё-таки, найдём другое место?

– Вы переживаете за мою репутацию?

– Нет, она уже давно испорчена.

– Тогда говорите быстрее. У меня бой через… четыре минуты.

– Ты совсем ничего не боишься?

– Боюсь. У меня оооочень много страхов.

– Ты не воспринимаешь меня всерьёз, да? Я знаю, что Маша была с вами, когда всё произошло. У меня есть доказательства.

– Никаких доказательств быть не может. Потому что это неправда.

– Знаешь, куда я ездил?

– Конечно. Мне ведь так интересно, как проводит досуг человек, обвинявший меня в похищении и убийстве своей дочери.

– Я был в Париже.

– Поздравляю.

– Заходил в гости кое к кому. Квартирка недалеко от бульвара Осман.

– Наверное, красивое место.

– Виделся с Кариной Депуа.

Пауза.

Наконец, Костя выдаёт:

– И что?

– Она помнит, как Маша отменяла бронь.

– Да? Разве в этом было что-то особенное?

– А ты не помнишь? Время, когда она снимала бронь. В это время она была в твоей машине. В твоей, а не таксиста.

– Бред. С чего вы это взяли?

Нервный смешок мужчины:

– На заднем фоне было слышно, как вы разговариваете с твоим отцом.

– Это было до того, как мы её высадили.

– Хватит врать, – цедит. – Есть запись.

– Уходите, Владимир Анатольевич.

– Просто скажи мне, как всё было

– Я уже всё рассказал тысячу раз.

– Вы где-то остановились? На вас напали?

– Перестаньте!

Шаг.

– Каким бы мудаком ты ни был, – мужчина откашливается, – ты бы не высадил Машу одну, поздно вечером, на безлюдном шоссе.

Шаги уже в коридоре.

– Костя! Лисковец! Почему ты не заступился за неё?!

7. Костя

– Костя, – как загробный шёпот. – Костя, это я, – всхлип.

– Маша! – вскакиваю. Ладонью в воздух, чтобы все молчали. – Маша! Где ты?

У меня перехватывают телефон. Ставят на громкую связь. Что-то подключают.

– Костя… – она плачет.

– Хорошая моя…

Два дыхания в трубке. И его хриплый, деформированный техникой шёпот: «Расскажи ему». Я сжимаю кулаки, режу ногтями ладони. Не угрожать. Они говорили. Не угрожать.

Она долго выдыхает, и тихо:

– Он бьёт меня.

Нет.

– Он заставляет меня рассказывать о тебе. Как ты… как ты тр… тр… Как мы занимались любовью.

Звонкий удар. Он ударил её. Он ударил её прямо сейчас.

Она вдыхает громко, с дрожью:

– Как ты трахал меня. И что я ощущала, когда ты внутри.

Следователь не отводит от меня глаз. Он показывает: молчать. Ждать. Чем больше времени протянется звонок, тем больше шансов найти их.

– Самое страшное случилось сегодня утром. Он изнасиловал меня в первый раз.

Выдыхаю носом. Сжимаю зубы до треска в челюсти. Вгрызаюсь в собственные щёки.

– Он был так груб, Костя. Если бы ты только знал. Ты бы достал его из-под земли.

– Я достану! Слышишь?! Сука! Ублюдок! – выплёвываю в трубку. – Я найду тебя!

Меня толкают, держат за плечи двое. Я вырываюсь, и к двери. Хочу оглохнуть. Не хочу слышать. Знать. Существовать после всего этого.

– Он разорвал мою одежду. Запрещал закрываться. Хлестал по рукам. Бил меня ногой в живот. Я падала. Он поднимал. Прижимал меня к стенке. Душил. Я сопротивлялась, Костя. Я клянусь тебе. Но когда он навалился на меня, придавил к полу… Он такой тяжёлый. Я не могла ему помешать.

Меня швыряет по комнате. Я сдерживаюсь из последних сил, чтобы не сбежать, как последнему трусу. Я ненавижу её голос теперь.

– Я сломала об него все ногти. Я кусала его, Костя. А он продолжал… Потом он завязал мне глаза. И я не слышала его шагов. Сначала шорох. Свист. Удар. Я кричала. Кричала изо всех сил.

Хватит. Пожалуйста…

– Когда я остаюсь одна, я обнимаю себя руками. Я представляю, что мои пальцы на рёбрах – твои. Но он лишил меня и этого. Потому что теперь любое прикосновение причиняет мне только боль.

Они не могут его вычислить! Тот, что с устройством у телефона, кривит свою сытую рожу и мотает головой. Как так может быть? Как?

– А час назад… – дрожь голоса. Стук. Будто чуть не выронила трубку. – Час назад он взял нож. Мои ноги были широко раздвинуты. Связаны на щиколотках так туго, что синели пальцы. Он… – всхлип, шёпотом «я не хочу», хлопок по голой коже, вскрик. – Он сел напротив, развернул нож лезвием к себе. И ввёл рукоятку в меня. Большое, толстое, до самого основания.

Я подавляю приступ тошноты. Лбом в холодную стену.

Он заставляет её говорить это. Она будто зачитывает с листа. Да. Это неправда. Это лишь его фантазия. Он не делал этого с ней.

– Мне было так больно, – она опять плачет. – Он вытаскивал его, полностью, и вводил снова. Я чувствовала, как внутри надрываются ссадины. Он смотрел мне в глаза. Ему нравилось наблюдать за мной. Изучать мои ощущения. А потом он убрал нож. И втолкнул в меня свои пальцы. Сказал, что я сухая. Склонился к моему животу. И начал ласкать меня языком… Так, как ты никогда не делал… И я потекла.

Бью стену.

– Это неправда!

Глухое: «Я лю…», и звонок обрывается. В комнате эхом стоит её вопль: «Это неправда». Это неправда. Всё это неправда. Он ничего с ней не делал. Он просто ждёт. Удобного момента, чтобы выпросить денег. А это специально. Он придумал всё это, чтобы выпросить больше.

– Он ещё позвонит. Позвонит, – врёт следователь.

Я оглядываю комнату, в которой всё это происходило. Если мужчина ни на что не способен, он разрушает то, что не может дать сдачи. Я лишь портил вещи. Сорвал штору. Разломал барный столик, который принадлежал нашей семье больше тридцати лет. Он схлопнулся под моим кулаком как бумажный китайский фонарик. Обожгло руки взбитое стекло. И ссыпалось. Ковровое покрытие заменили на ламинат. Ещё избил сотрудника полиции. Потому что мы не смогли получить координаты. Он. Не смог. Отследить. Звонок. Который длился, сука, больше четырёх минут. Вот там бил, загнал его в угол, где теперь стоит огромный аквариум.

То, чего теперь здесь нет, напоминает о днях, пока Маша была там, в руках того, под его телом, мучительно медленно изничтожаемая. Сначала морально. Затем физически. То, что здесь присутствует, тоже служит напоминанием. И в первую очередь, мой отец. Потому что из-за него произошло всё это говно.

Интересно, он дал бы денег, если бы тот попросил? Я убеждал себя до последнего, что за неё потребуют выкуп. Я этим оправдывал своё бездействие. Бездействие в течение двух дней после её похищения.

Их было бы больше.

Если бы Машин отец не забил тревогу.

А если бы он этого не сделал, не приехала бы полиция.

А если бы полиция не приехала, прессе нечего было бы сказать.

А если бы в прессе не стали выдавать информацию, что к дому мэра приехала полиция, похититель потребовал бы выкуп.

Слишком много «если».

На западе прореженный пустотами ряд сосен. Их кроет снег. Алая машина притаилась у поворота, на кромке обочины. Ветер швыряет в моё окно капли обрывками паутины. Через набухшие линии как через сломанную лупу искажаются очертания забора, разделяющего нас. Их выгнутая поверхность задаёт погрешность в восприятии расстояния. Кажется, что она ближе ко мне, чем есть на самом деле.

Она там. Девушка, которая следит за мной. Смотрит сквозь лобовое.

Долбаная журналистка. Кого она больше ненавидит: меня или Сашу?

Ничего не стоит обмануть её. Обойти дом с другой стороны, выбраться через узкий проход, рубящий котеджный посёлок на две части. И подойти сзади. Я заставлю её выйти. Возможно, мне придётся разбить стекло.

Выволочь её хрупкое тело и бросить на снег. Ей будет не больно. Только страшно. Может, она побежит. Если удастся погнать её в лес – она, считай, моя. Она не знает ни одной тропинки здесь. Потратит много сил зря, пока будет бежать. Быстро устанет. Поймёт, что единственный способ выбраться – вернуться назад. Ко мне. Будет ждать шороха моих шагов как спасения. Будет выискивать мою фигуру в промежутках между стенами из деревьев. В двутонном пейзаже из чёрных стволов и белого влажного снега будет жаждать хаоса. И я приду. Разбавлять контрасты.

Толстовка. Плевать на холод. Быть манёвренным сейчас важнее. Высокие ботинки. Если побежит в лес, я смогу добраться до неё даже через самые крутые сугробы. И мне ничего не будет это стоить. А девушка измучается в своих коротеньких уггах. В широкие полости вокруг тонких щиколоток наберёт снега. Промокнет. Она будет терять одежду. Выскочит из кармана перчатка. Зацепится распахнутым шарфом за ветки. Исцарапается в кровь. Будет падать. Вставать. Бежать до последнего. Вывалять её в снегу. Станет насквозь мокрая.

Узкая калитка. Тесный коридор из заборов-прутьев. Заледеневший пожарный пруд. Я иду по выбритой грейдером просёлочной дороге. Снег здесь остался тонким слоем. Плотно сбит, идеально гладок. Можно скользить, если кто-то подталкивает в спину. Меня подталкивает. Желание добраться до девушки сейчас же.

Она попятится? Или будет ждать, пока я не подойду вплотную? Она ведь тоже что-то решает в этой ситуации. А я хочу, чтобы решал только я. Пресечь навсегда её попытки делать что-то относительно меня. Если бы можно было одним взглядом выбить из неё эту дурь. Она смеет следить за мной. Разглядывать меня украдкой. Думать обо мне то, что ей заблагорассудиться.

Девушка вышла из машины до того, как я вывернул на дорогу. Она идёт к моему дому. Отдаляется от меня. Убыстряю шаг.

Толкнуть её в спину? Упадёт – поднять? Поставить на ноги как вздёрнуть. Заставить посмотреть мне в лицо. Пусть как следует разглядит меня и запомнит: ко мне больше никогда не приближаться.

Замерла. Голые кисти в кулаки медленно, пальцы нервно подрагивают, гладят воздух, пока ногти не начинают царапать ладони. Как услышала? Не сбавляю шаг.

Оборачивается. Резко. Будто репетировала эту сцену. И позади уже несколько дублей со мной. Она не испугана. Держит лицо.

– Ищешь меня? – говорю холодно, приближаюсь к ней методично.

От моего голоса вздрагивает. Её передёргивает как от противного воспоминания. Меня не останавливает. Ещё десять шагов, не больше, и я буду вплотную.

Она бросает взгляд на свою машину. Я слишком близко. Не надо было выходить, дурочка. Ты на моей территории. Твоё – только твои мысли. Но всё выложишь, если захочу.

Даю ей фору на эти пять шагов. И вслед. В лес. Через сломанные ею ветки.

Девушка ищет тропу. Её взгляд мечется во все стороны. Я ловлю его весь, когда она оборачивается, убегая от меня. Быстро иду за ней. Сбиваю ветки ладонями с пути. Мне здесь как по ровному. Она по снегу как по высоким, криво слепленным ступеням. Проваливается. Зачерпывает снег, он жжёт ей пятки, щиплет, будто впивается мелкими зубками в венки.

Прогибается под тяжёлой веткой ели. Ещё раз. Ещё. Исчезает между тёмно-зелёными иголками ненадолго. И снова высокие сосны позволяют ей убыстрить шаг.

Её кудрявые волосы выбились из-под шарфа. Кончики намокли от снега и распрямились. Я слышу, как они с глухим стуком ударяются об пуховик, когда она подскакивает на склоне и сносит себя на тропинку.

Берёт вправо. Резко. Поскальзывается. Падает на одно колено. Отталкивается голыми ладонями от снега. И снова на ногах.

Теперь она бежит быстро. Изо всех сил. Но этого недостаточно.

Я просто стою на тропинке и жду. Ловлю себя на отчётливом желании: пусть ещё чуть-чуть это продлится. Пусть она как можно дольше будет надеяться, что сможет убежать. Сломать её надежду, разгромить в пух и прах мне будет слаще лёгкой добычи.

Про себя считаю до трёх.

Она замерла так же резко, как тогда на дороге. Вслушивается в далёкий лай собак в стороне. Вой машин. Скрип деревьев, которые валятся, срубленные пилами.

Она снова ко мне лицом. Смотрит.

Два. Один. Срываюсь. Мчу в её сторону. С места развиваю такую скорость, что не остаётся никаких сомнений. Секунды, и она больше ничего не сможет сделать.

Я различаю каждую эмоцию на её лице. Она плачет. Её трясёт. Столько плохого из-за меня. А ведь она даже не знает, кто я и что я. Но будто специально выбрала ту же гамму чувств, которая была у моей матери при нашей последней встрече: ненависть, презрение, гнев, но всё от чувства собственной вины. Та винила себя в том, что ненавидит собственного ребёнка. А в чём винит себя она? За что так ненавидит саму себя? Она будто специально хочет, чтобы я уничтожил её.

Тропинка увела бы её вглубь. Но она выбирает бег с препятствиями. Снова в ветки. Думает, мне тяжелее петлять между деревьями, чем ей. А всё наоборот. Я давно научился маневрировать. Жизнь обязывает. А она – порыв, импульс в чистом виде.

Режу расстояние диагональю. Близко. Ещё чуть-чуть, и смогу различить ритм её дыхания. Она вымотана, как раненая в крыло птичка перескакивает через гладь снега, вспоротую собачьими следами.

Поляна. За ней – ещё метров двадцать леса. И стройка. Но туда девушке уже не дойти.

Шаг, два. Стоит лишь протянуть руку. Схватить её за волосы. Сделать больно. Я хотел намотать эти кудри на кулак, когда ещё впервые увидел её.

Она остановилась. Резко и внезапно. Без видимой причины. И мой рывок остаётся при мне. Я торможу в метре от неё. Могу теперь досконально различить узор, переплетённый в блеске её волос: золото и коньяк, такие цвета чередуют друг друга в её кудрях.

Она так близко. Но её дыхания не слышно. Заглушает остервенелый лай впереди.

Между хилых рябин, криво обросших малинником со всех сторон, прут собаки. Стая. Пасти оскалены. Лай начинается с рыка, и обрывается жёстко, таким же хрипом, закольцовывая угрозу в один короткий и не требующий раскодировки звук. Они говорят на человеческом языке: «Рвать!», «Рвать!», «Рвать!»

Девушка хочет бежать. Она заносит ногу над первым шагом. Я хватаю её за локоть. Она вскрикнула, сошла на всхлип. Тащу её к себе. Прижимаю резко. Она врезается спиной в мою грудную клетку.

Перебираю пальцами по её рукавам. Мягко толкаю. Прячу её за спину. Шепчу:

– Молчи и не двигайся.

Стая врезается клином в личное пространство, обступает дугой. Вылезают только головы. Тела дёргает от лая, заставляя полукруглую линию ряда искривляться изломами. Передние лапы вытянуты до предела. Подползают, режут когтями снег. Приближают носы. Морщат их. Втягивают запах распахнутыми ноздрями. Из-под кожи проступают от ярости рёбра. Над позвоночниками вздыблена коричневая и чёрная шерсть.

Я не интересую. Они косят злые глаза, пока подбираются к ней.

Голову вполоборота. Неторопливо. Девушка запуганным до смерти существом прячется за моей спиной. Она жмётся ко мне. Я медленно разворачиваюсь, пока её лицо не оказывается напротив моей грудной клетки.

Обнимаю. Притягиваю. Её бьёт крупной дрожью. Вжимаю в себя, сильно. Все её мышцы, которые я ощущаю своим телом, напряжённые, стянутые, потихоньку расслабляются. Она затихает. Почти повисает на мне. Смиряется. Подхватывает мой ритм дыхания, и перечит ему. Выдыхает, когда вдыхаю я. Она так близко, так крепко зажата в моих руках, что по-другому нельзя дышать.

Лай постепенно сходит на нет. Собаки разрушили дугу, рыщут в снеге поодаль. Вожак метит территорию, задрав массивную лапу в колтунах над разбухшим пнём.

За спиной, далеко, откуда пришли собаки, слышен свист.

Стая частями покидает поляну. И пока шорохи от последней не исчезают, я не отпускаю девушку.

Отступаю. Она смотрит на меня. Угольки зрачков влажные от слёз и ужаса.

Я не знал, что они выходят. Извини. Иначе я бы не позволил тебе зайти сюда.

Она не прочтёт это по взгляду. Но уловит сочувствие, в этом я уверен. Может быть, это сочувствие остановит её?

И что?

Больше никогда не придёт?

Становится так холодно. Интенсивность этого ощущения коррелирует с нарастающей дистанцией между нами.

Ярость сменяется простым влечением. Желание сжимает за один рывок. Я мог бы сделать с ней всё, что захочу.

Девушка отступает медленно. Будто я зверь, и брошусь, если сделает резкое движение. В её глазах растерянность.

Делает несколько шагов, не поворачиваясь ко мне спиной. Пока не упирается в край поляны. Ощущает, что теперь нужно видеть дорогу. Понимает, что если упадёт, я её уже не отпущу.

8. Яна

Так смотрел на меня. Этот взгляд бьёт. Не по лицу. В живот. Парализует. Дыхание. Я ещё дышу?

Делаю глубокий вдох широко распахнутым ртом. Слышу отчётливо это жаждущее кислорода «аххххх».

Будто ударили в солнечное сплетение. Но кулак не убрали. Распрямил пальцы. Вонзился ими под рёбра. Сжал. И тащит на себя. Хочет вырвать с мясом.

Я отдалялась, преодолевая боль. Я ещё никогда не ощущала груз притяжения настолько. Оно было свинцовым. Наваливающимся, как груда камней. Погребающим под собой. Растаптывающим. Втирающим в мёрзлую землю. Константин Лисковец вмиг стал безымянным. Пустым и гладким, как потерявший память. Безликим. Он сам превратился в это притяжение, подминающее меня под собой.

– Дэни, – выпускаю её имя в трубку.

– Господи, Яна, что с тобой?

– Мне срочно нужно увидеть тебя.