Музыка сердца

– Синьора, я не заслуживаю вашей похвалы, но не скрою, мне очень приятно.

– Тетушка Маргарет, что вы говорите? Вы так молоды и полны сил! И вы обещали приехать в Италию!

– Дитя мое, вот я расстроила тебя, но для меня смерть уже не страшна, я жду ее, как подругу, веря, что за гробом будет другая жизнь, не менее прекрасная, чем эта. А теперь, Карло Броски, я попрошу вас еще об одной услуге.

– Все что угодно, сударыня!

– Хоть я Роксане и не родня, но люблю ее, как свою внучку. Я вижу, вы достойный человек, обещайте мне беречь ее.

– Тетушка, я клянусь вам, я буду любить и беречь вашу внучку!

– Ну вот и славно, давно я так замечательно не проводила время, а теперь оставьте меня с моими воспоминаниями. У вас, молодых, еще все впереди, и незачем вам оглядываться на старух, идите!

Я расцеловала тетушку в обе щеки и пожелала спокойной ночи, потом взяла за руку Карло и повела в свои покои.

– Не бойся, тут везде каменные ступени и кованые лестницы, держись за меня.

– Это похоже на заколдованный замок, ― Карло останавливался, чтобы рассмотреть призрачные лики святых на потолках, головы диких зверей, добытых на охоте покойным Генрихом, пыльные гобелены, прикрывавшие таинственные железные двери.

– А тетушка Маргарет ― заколдованная девушка, которой двадцать лет, ― прошептала я, ― мне так жаль ее.

– Моя голубка, ты снова плачешь?

– Нет, просто так много всего приключилось, я очень счастлива. Пойдем!

Моя комнатка была под самой крышей. Приехав в замок, я сама выбрала ее. Это может показаться чудом, но мне эта комната снилась уже давно. И герани на окнах, и ковер на полу, и мягкие занавески. Когда мы вошли, на стене белел лунный зайчик.

– Вот тут я живу. Тебе нравится?

– Мне везде нравится, где есть ты.

– Мой Карло, ― я обняла его, радостно принимая его поцелуй. ― Как давно я ждала тебя! Как ты жил все это время? О чем думал? Вспоминал ли меня и наш маленький домик в деревне? Обними меня крепко, вот так, чтобы я слышала, как бьется твое сердце, иначе я не поверю, что это не сон.

– Я не знаю, что тебе рассказать, мне кажется, что я не жил. Я не помню ни одного дня, в котором не было тебя.

– Значит, ты правда любишь меня?

– Да, правда.

– И ты отвезешь меня к морю?

– Я отвезу тебя домой, к морю, очень скоро.

Дома

Окончился театральный сезон, на Лондон опускалось марево летнего солнца. Каждый день приближал нас к отъезду. Я стала проводить больше времени с тетушкой Маргарет, чувствуя, что больше никогда не увижу ее. Гендель, получивший все, о чем мечтал, был на взлете своего вдохновения и писал прекрасную музыку, которая должна была лечь в основу новой оперы. Главную партию он без сомнения опять отвел Фаринелли. Риккардо выглядел немного уставшим и потерянным. Отчего появилось это новое выражение в его облике, было непонятно, ведь дела шли более чем хорошо. Он хлопотал о будущем переезде в Италию: закупал все необходимое, нанимал прислугу, проверял состояние экипажей.

Я решила ничего не брать с собой из написанного здесь, все свои работы подарила тетушке на память. Маргарет тяжело переживала нашу предстоящую разлуку, ее мучила бессонница, она жаловалась на головные боли, и я, чем могла, утешала ее. Карло пел для нее каждый день, как когда-то для Филиппа, в надежде, что его голос поможет скрасить эти тяжелые часы перед расставанием.

В итоге Фаринелли провел в Лондоне несколько месяцев. Труппу финансировал сам принц Уэльский. Кроме сочинений Порпоры, Броски и Генделя, Фаринелли исполнял вокальные произведения Бонончини, Алессандро Скарлатти и Хассе. Театр осыпал его золотым дождем, он один получал столько, сколько вся труппа вместе взятая. После «Артаксеркса» Хассе лондонская публика устроила Фаринелли триумфальную овацию, как случалось почти всюду в Европе, где ему приходилось бывать. До отъезда в Италию он принял приглашение королевского двора, где принц принимал его в покоях королевы и слушал со столь явным удовольствием, что привел в недоумение придворных, знавших как о его неизменной сдержанности, так и о равнодушии к опере. Фаринелли получил от него в подарок огромную сумму денег и усыпанный бриллиантами портрет королевы ― это было неслыханной щедростью!

В Италии, недалеко от Венеции, меня и моего любимого Карло ждал небольшой палаццо в сельском стиле. Этот земельный участок он купил еще до отъезда в Испанию, а затем из Мадрида следил за строительством и благоустройством резиденции, в которой намеревался поселиться до конца жизни.

Карло делил время между занятиями музыкой и мной, причем, смею заметить, предпочитал последнее. Каждое утро он молился, глядя из окна на церковь Богоматери ди Сан-Лука; при этом у нас было разрешение иметь в доме алтарь, так что его личный капеллан мог служить там мессу. Иногда мы любили ходить на богомолье к находящимся неподалеку святым местам, особенно к любимому Карло Святому Лорето. Он наносил положенные официальные визиты герцогу Пармскому, местному архиепископу, и еще нескольким вельможам, а у себя принимал, кроме просивших о встрече музыкантов, лишь немногих друзей, среди которых главное место в его сердце занял отец Мартини, бывший виднейшим в Болонье преподавателем и историком музыки и ставшим его духовником и ближайшим другом.

Мы с Карло открыли школу для детей, где я обучала их рисованию, а молодые музыканты, которые во множестве бывали в нашем доме, ― музыке. Многие из талантливых ребятишек удостаивались чести получить урок и от самого Фаринелли, но вряд ли они догадывались о том, сколь великий человек занимается с ними: он так и остался милым, скромным, чутким и добрым.

Риккардо сделал свой выбор еще на пути в Италию, к нашему большому огорчению и, не скрою, слезам. Он уехал внезапно, решив, что дальше нам не по пути, что ему пора устраивать собственную судьбу. Это расставание мы переживали очень тяжело, пряча друг от друга свои горькие чувства. На прощание Риккардо оставил перстень, точную копию того, что носил Карло. Теперь эти два кольца, некогда соединявшие братьев Броски, были символом нашего любовного союза.

Уехал он тайно. Проснувшись утром, мы не обнаружили Риккардо в гостинице, только письмо, адресованное его младшему брату: «Дорогой мой брат, я счастлив видеть тебя счастливым, и я уезжаю в поисках счастья и новой музыки, которую, как я надеюсь, когда-нибудь споет для меня Фаринелли». Не знаю почему, но это расставание стало для меня большим ударом, может быть потому, что Карло терял своего брата, и боль его потери передалась и мне, кто знает. Спустя некоторое время мы получили письмо, в котором Риккардо сообщал о том, что в Испании он завел дом и семью.

Гендель какое-то время процветал в своем театре, но затем принц Уэльский настроил против него Хассе и вновь раздул пламя конкуренции ради своей забавы. Но узнав о новой борьбе меж театрами, о травле Генделя, Карло отправился в Лондон ему на помощь. К войску Генделя примкнуло еще несколько итальянских певцов, и в итоге всем вместе им удалось выиграть эту борьбу и спасти честь великого композитора. Он побывал у нас в Италии, и я упросила его позировать для парадного портрета. Когда картина была завершена, Карло и маэстро не могли решить, кому она достанется: каждый приводил свои веские доводы и хотел заполучить этот портрет. Только мое вмешательство смогло разрешить этот спор: картина уехала вместе с Генделем в Лондон и заняла почетное место в кабинете композитора, а я написала точную копию, которую Карло повесил на самом видном месте в музыкальной гостиной, над клавесином, на котором чаще всего играл.

Прошел год, когда до нас дошло известие о том, что тетушка Маргарет умерла в своем замке. Слабым утешением были мысли о том, что она успела получить не одно наше письмо и не одну посылку с итальянскими винами и подарками. Я горевала о ней, как о родной бабушке, которой у меня никогда не было. Карло все эти дни был рядом, чтобы поддержать меня. А потом мы были удивлены, когда приехал человек, представившийся поверенным тетушки, и привез для меня ее завещание: Маргарет оставляла свой заколдованный замок и сад мне и Карло. Возможно, когда-нибудь нам удастся совершить еще одно грандиозное путешествие в Англию, с которой было связано так много в нашей судьбе. Наша новая жизнь была наполнена солнечным теплом, любовью и свободой творчества. Бог щедро одарил нас счастьем. У нас было все, что нужно: любимый дом, море, безлюдные пляжи, цветы, холсты и краски, музыка, школа и близкие друзья.

La liberta

Иллюзия счастья

На белых камнях просторного патио лежали пятна солнечного света, изумрудные листья лиан изнывали от полуденного зноя и фиолетовые гроздья винограда стали прозрачными от пронизывающих их насквозь горячих лучей, словно в забытьи бабочки вяло качали крыльями, посасывая нектар из сердцевинок благоухающих цветов. Во всем была разлита звенящая тишина. На горизонте блестело лазурное море, окутанное туманом и, словно в раму, обрамленное пиками заснеженных гор. Морской воздух сюда не поднимался, и большой дом был разогрет, как будто в жаровне. И в нем, и в окружающих его многочисленных постройках все изнывали от жары – сиеста.

Самое прекрасное время для того, чтобы остаться наедине с собой и наслаждаться этой компанией в течение почти трех часов, когда тебя точно никто не будет беспокоить. Уютно потянувшись в плетеном кресле-качалке, я каждой клеточкой ощущала блаженство: море, солнечное тепло, запах цветов, чего еще желать, разве что…

– Cara, ты единственный человек на свете, питающийся солнцем, но я решил принести тебе вот это, – Карло протягивал мне высокий ледяной бокал.

– Лимонад! О, вот об этом я только что и мечтала! – Карло заранее угадывал все мои желания. – Он такой холодный, в самый раз.

– Тебе больше ничего не нужно?

– Вы так любезны, синьор, что я не могу отказать себе в еще одном маленьком желании, – и кончиком пальца я показала ему на свои губы. – Один поцелуй Карло Броски – и я буду совершенно счастлива.

– И почему я ни в чем не могу тебе отказать? – Его поцелуй был мягким и нежным, таким, что сладко заныло сердце.

– Карло, я тебя так люблю, – прошептала я, не в силах выпустить его из своих объятий.

Он положил голову мне на колени и обнял мои босые ноги.

– Скажи, ты счастлив со мной? – Наверное, я бы умерла, если бы это было не так. С наслаждением я ласкала его волосы, запуская в них пальцы. – Мне все время хочется для тебя что-нибудь сделать, но я не знаю что, и это мучает меня. Ты так добр ко мне, ты заботлив и внимателен. А я?

Карло посмотрел на меня своими прекрасными глазами и засмеялся:

– Само твое присутствие делает меня счастливым. Мне больше ничего не надо, как только знать, что ты будешь сидеть здесь, несмотря на пекло, в своей белой шляпе и пить лимонад.

– Как мало тебе надо, – ответила я, улыбаясь в ответ. – Карло, скажи честно, ты здесь не скучаешь? Я вижу, что у тебя много дел, но все же…

– Ты хочешь сказать, не скучаю ли я по театру? – Он задумался, отчего лицо его вмиг стало серьезным, и в глазах промелькнула грусть. – Ты все чувствуешь, не правда ли, cara? Я не хочу, чтобы ты печалилась по пустякам.

– Но Карло, твоя печаль отзывается в моем сердце еще больнее. Я чувствую, что-то не так. И это что-то, это твоя любовь к опере, твоя жизнь – это земное воплощение музыки, которой просто перекрыли доступ воздуха, но она не может вот так взять и умереть! Если бы у меня отняли мою живопись, возможность писать, я не знаю, что было бы тогда со мной! Почему ты не хочешь даже думать о возвращении в театр?

Карло порывисто встал, всем свои видом давая понять, что разговор закончен.

– Карло, прошу тебя, давай поговорим об этом!

– Cara, не сейчас! Я обещал Доменико послушать его, извини, мне надо идти, – он поцеловал меня в щеку, как целуют любимого, но капризного ребенка, и скрылся в доме.

Мы с Карло уже успели обжить этот большой дом, вначале показавшийся мне огромным и пустынным дворцом. В первый день нашего приезда я бродила по анфиладам комнат, множеству лестниц, балконов и террас, не понимая, как можно жить в таком огромном и свободном пространстве.

Однако дом был построен очень удобно: он выходил фасадом на море, и всегда был наполнен солнечным светом. В комнатах, обращенных на противоположную сторону, было прохладно в полуденный зной. Самый светлый и просторный зал мы без всяких споров отвели под главную гостиную, где стоял любимый «Рафаэль» Карло – музыкальный инструмент, изумительно расписанный каким-то старым мастером. Позже над клавесином появился портрет маэстро Генделя, написанный мной как копия первого портрета, подаренного композитору, и тут же увезенного им в Англию.

Когда я впервые добралась до самого верхнего этажа, сердце мое сладко сжалось, это действительно была моя мечта, и не в силах больше сдерживать волнение, я бросилась любимому на шею: «Карло, это именно то, что я хотела! Понимаешь? Вообще все! Можно я заберу себе эту мансарду?». В его глазах я видела отражение своего счастья: «Голубка моя, это твой дом, делай, что захочешь!».

И я недолго думая расположилась в этой уютной мансарде с большим балконом и видом на море. В одной комнате я устроила спальню, в другой студию, и еще маленькую гостиную, как говорится, будуар. Со мной в Италию приехали мои холсты, кисти, краски, мольберты, а еще всякие мелочи, которые хранили память о жизни в Венеции: кукла, сделанная руками маленькой Роберты, старая вуаль, в которой я веселилась на карнавале, и, конечно, частичка Англии, память о милой тетушке Маргарет, подарившей мне на память свой веер и шкатулку, где она в девичестве хранила свои драгоценности и тайны.

Среди колец, браслетов и серег в ней лежала записка от ее Генриха, полная страстных слов любви. Я любила перечитывать ее, держа в руках помятый, тонкий, как пергамент, листок бумаги, с размытыми от слез Маргарет буквами, написанными витиеватым почерком. Карло, застав меня за этим занятием, обычно смеялся и дразнил меня ревностью к этому уже давно не существующему сэру Генриху.

На счастье, дом быстро заполнился всем необходимым: мебелью, коврами, посудой, портьерами и прочим. Слуги были расторопные, сдержанные и вежливые. Большим хозяйством заправлял синьор Лучиано – какой-то давний знакомый друга Карло отца Мартини, который его и прислал. А тот, в свою очередь, снял груз забот о доме с наших плеч, и все, о чем нам нужно было подумать, ограничивалось выбором цвета обивки диванов и формы канделябров.

Почти все свое свободное время я проводила на улице, стараясь охватить вниманием каждый уголок этой живописной природы. Верхом на своем любимом Ragazzo я обследовала все окрестности и пляжи.

Быть может, именно наши, такие разные, занятия и увлечения позволили нам с Карло сохранить обостренное чувство любви друг к другу. Целыми днями он занимался музыкой, учил детей, общался с многочисленными гостями, наносил визиты, отвечал на письма, читал. Мы встречались, случайно столкнувшись где-нибудь в закоулках дома, и эти неожиданные для нас обоих встречи были наполнены нежностью, сравнимой по силе ощущений лишь с первым свиданием.

Это была именно та свобода, о которой я мечтала всю жизнь: посвятить свое время тому, к чему лежит душа, а моя душа была расположена к любви и творчеству. Мне катастрофически не хватало времени, чтобы выплеснуть на холсты ту уйму впечатлений, что подарила мне ласковая Италия: настроение лета, счастья, покоя и восторга.

Небольшой ноткой горечи в этом букете был мой Карло, которого мне очень не хватало, на что я жаловалась ежесекундно, правда лишь себе в своих мыслях и чувствах. Даже находясь под одной крышей, мы редко оставались наедине, и мне все так же, как и раньше, страстно хотелось видеть любимого и быть с ним рядом, но, увы, боясь помешать или оторвать Карло от дел, я лишь наблюдала за ним издалека, мышкой притаившись где-нибудь в углу на софе, впитывая его присутствие в комнате всем своим существом.

Вниманием Карло одновременно пыталась завладеть масса людей: и музыканты, гостившие у нас, и представители знати, специально приезжавшие с визитами, и родители, приводившие своих детей заниматься музыкой, и любимые друзья, которым доставалось все его свободное время, а я питалась крохами с этого общего стола, но какими упоительными они были!

Сегодня было полнолуние, а это значило, что я не усну ни при каких обстоятельствах: виной тому моя давняя привычка маяться под бледным светом луны, страдая от бессонницы. В такие ночи, обеспечив себя всем необходимым: теплой шалью и чашкой чая, я располагалась на своем балконе в плетеном кресле.

После умопомрачительного заката, когда солнце тонуло прямо в море, окрашивая его воды в алый цвет, наступала ночь, поющая звоном цикад, благоухающая сладостным ароматом роз. Все успокаивалось и в большом доме: смолкали разговоры, прекращалась суета, разъезжались одни и ложились спать другие, только слуги тихо убирали со стола и гасили свечи.

И вот луна во всей своей красе появилась на кобальтовом небе, рисуя искрящуюся дорожку на дрожащей воде. Море лежало прямо передо мной, словно расстеленный бархатный ковер, усыпанный звездами. Как жаль, что ни один художник мира не достиг еще полного совершенства в своем мастерстве, чтобы изобразить эту картину, и мне тоже приходилось лишь наблюдать, замирая от восторга.

Мне вдруг представилось, что я всемогуща, как богиня Селена, и что стоит лишь, крепко зажмурив глаза, захотеть, – и все желания тут же лягут на раскрытые ладони. Чего же я теперь желала? У меня было все или нет?

Закрыв глаза, я прислушалась к себе: Италия с ее морем и солнцем, большой дом, наполненный друзьями, школа, живопись и музыка вокруг меня, все это несомненные плюсы. Я продолжала размышлять, закутавшись потеплее и поджав под себя ноги.

Если есть положительные моменты, то они непременно сопровождаются теми, что имеют знак минус, и как ни странно, сюда попадает мой Карло, что еще… ах, да, путешествия. Слоны, львы, северные олени до сих пор оставались лишь мечтой. А еще Риккардо и старинный английский замок с коваными дверьми, скрытыми за гобеленами и хранящими свои тайны.

Как много оказалось в этом списке! Значило ли это, что я несчастна? Боже, какая сладкая грусть разливалась сегодня в моей душе, словно звуки скрипки в ночном воздухе. Луна тревожила каждую клеточку моего существа, проникая глубоко под кожу своим синевато-бледным светом.

– Cara, снова? – любимый заглядывал в мои глаза, зная, что за пытка для меня эти ночи полнолуния. Его руки по-хозяйски распорядились мной – через секунду я сидела у него на коленях, вся объятая его любовью и нежностью. – Ты даже не пробовала уснуть?

– Зачем? Я знаю, что бесполезно. Но я смирилась с этим, и, знаешь, сразу стало легче. Возможно, эти ночи полнолуния специально даны мне для чего-то важного, а для чего, я еще не разгадала.

Карло легко, чуть касаясь, провел губами по моей шее, вызвав волну дрожи и головокружение.

– Возможно, для этого? – голосом, опустившимся до шепота, спросил он, не прекращая ласкать меня.

Что тут можно было ответить?

– Карло, скажи мне, ты счастлив?

– Ты спрашиваешь меня об этом каждый раз.

– И каждый раз ты не отвечаешь мне!

– Это не так, ты прекрасно знаешь, что я счастлив с тобой.

– Почему ты такой? Ты улыбаешься и смеешься надо мной, почему ты не хочешь поговорить со мной серьезно?

Он попытался снова сбить меня с толку своими поцелуями, но это уже не помогло унять желание выяснить все до конца. Отстранившись, я удерживала его руки, которые все делали для того, чтобы я замолчала.

– Карло, ответь мне лишь на один вопрос!

Его глаза, до этого с усмешкой смотревшие на мое лицо, наполнились тревогой, но все же на этот раз он не сделал попытки сбежать, как это бывало раньше.

– Скажи мне, – медленно начала я свой допрос, – скажи, скоро начнется сезон…

Он перебил меня:

– Не скоро, осень еще только началась.

– Осенью, 28 октября откроется сезон, а там и карнавал. Тебе еще пишут из театров?

Этот прямой вопрос вызвал в нем такое замешательство, будто плохого ученика пытали у классной доски, Карло отвел глаза в сторону, но наши лица были так близко, и я пытались угадать его самые сокровенные мысли.

– Карло, посмотри на меня! – потребовала я и заставила его посмотреть мне в глаза. – И ответь мне, наконец! Тебе еще присылают приглашения?!

– Да.

Вот так просто. Оказывается, все, о чем думала я, интуитивно чувствуя подвох во всей нашей теперешней жизни, было правдой. Я вскочила, разволновавшись, стала мерить шагами террасу.

– И ты так просто об этом говоришь?!

Карло продолжал сидеть в моем кресле, напустив на себя невозмутимый вид. На этот раз он уже не отвечал. Мне же хотелось многое ему сказать, но подходящих моим мыслям слов не было.

– Откуда писали?

– Из Вены. Из Неаполя. Из Мадрида, – ровным голосом перечислял он. У меня дрожали руки, а потом и всю меня охватил странный озноб, от которого не спасала шерстяная шаль. – Из Ковент-Гардена.

При последних словах голос его дрогнул, вызвав у меня ностальгию и слезы. Ковент-Гарден, театр Королевы, Гендель, публика, устроившая неслыханные овации… Неужели такое можно было забыть, вычеркнув раз и навсегда из своего сознания, из своих чувств, своего сердца?! Фаринелли добровольно отказывался от своей прошлой жизни, но во имя чего?

Как же я хотела понять это! Взглянув на его красивое лицо, такое бледное под светом луны, я испытывала странную смесь раздражения и любви. Опустившись рядом с ним на колени, я смотрела на этого непостижимого человека.

– Ты принял решение? Ты уже выбрал?

– Да… Я больше никогда не стану выступать в театре, – медленно и холодно произнес он.

Этого ответа я ожидала всякий раз, когда задавала подобные вопросы, но каждый раз не была к нему готова. Слезы застилали мне глаза, и сквозь эту пелену печали Карло казался нереальным призраком.

– Cara, умоляю тебя, не плачь, твои слезы разрывают мне сердце.

Но я не могла и не хотела остановить поток слез, которые заволакивали мои глаза и текли по щекам.

– Во имя Бога, Карло, почему? – прошептала я то, что не давало мне чувствовать себя счастливой в этом сказочном раю, таком призрачном раю. Все вставало на свои места, складывалось мозаикой: наш мирок был лишь миражом, лишь искусной подделкой рая.

Он молчал. Он не пытался успокаивать меня. Он как будто окаменел. Я снова видела того Фаринелли, который терзался неведомыми мне муками. Сколько времени наши души вели безмолвный разговор, пять или десять минут, я не знала, но Карло прервал молчание:

– Роксана, я не хочу. Я туда не вернусь, – и, помолчав, будто это было самое болезненное объяснение, он добавил: – Я слишком много отдал ему. Я достаточно отдал ему, и мне больше нечего ему дать.

– Ты знаешь, что это не так. И кто, скажи мне, кто определяет эту меру? – Я поднялась, отпустив его безвольные неподвижные руки. Он не пошевелился. – Ее может определить лишь тот, кто отмерил. Не ты и не я. Я не могу писать настоящие картины, я уже давно не пишу ничего стоящего, потому что у меня нет вдохновения, которое ты дарил мне своей игрой в театре, своим голосом и этой неспокойной кочевой жизнью. У меня была масса впечатлений, пусть они были и радостные, и горькие порою. И все это переплавлялось в моей душе в художественные образы, которые мои руки были в силах перенести на бумагу. Теперь же я пуста, как пуста моя жизнь в этом доме. Как пуста твоя жизнь, как ни стараешься ты заполнить ее массой вещей, – я, наконец, выговорилась, и теперь хотела остаться одна. Уже в дверях что-то заставило меня обернуться и посмотреть на него, все так же неподвижно сидящего в кресле: – И еще, Карло, мы с тобой не можем дать друг другу того, что давало нам искусство, цена которого тоже безмерна!

Возможно, я причинила ему боль, но такую же ответную боль чувствовала и сама. Укрывшись с головой одеялом, я пряталась от всепроникающей луны, от нервного дрожания каждой моей клеточки, от горя, которое заполняло мою грудь и не давало дышать.

Имела ли я право на те слова, что так долго копила в себе и сегодня дала им волю? Он жил для меня, можно было быть благодарной уже за это. Но это было бы неправильно! Это противоречило всему его существу. Фаринелли был рожден для искусства, для вечности, о которой он пытался забыть. Но сделать это было уже невозможно! Как бы он ни старался сейчас вычеркнуть свое имя из истории – оно уже было вписано в нее. Все не так, все неправильно, пульсировали в моей голове болезненные мысли. Но я была рада, что смогла высказаться.

Среди звенящей пением цикад ночной тишины послышался шум резко одернутой занавеси на двери моей спальни. Обернувшись на звук, я увидела Карло. Объятая нахлынувшей нежностью к нему и жалостью к нам обоим, я протянула руки:

– Иди ко мне.