Под знаком OST. Книга 2

Хор выводил уже четвертую строфу песни, когда в зал вошел герр Хиппке. Он осторожно пробрался между зрителями и сел на стул рядом с комендантом:

– Здравствуйте, герр комендант. Извините, я опоздал. Я еле нашел вас в этой глуши.

– Садитесь. Вы как раз во время, на сцене – ваша протеже!

Комендант кивнул на Мусю. Герр Хиппке вскинул взор и увидел Мусю за пианино. Девушка похудела, глаза запали, работа на фабрике давала себя знать, черты лица ее заострились, она выглядела старше и грубее. Однако изящные руки, стройные ноги и тонкая шея подчеркивали ее красоту. Герр Хиппке явно залюбовался. Он смотрел на нее, не отрываясь, а Муся как будто его и не замечала. Когда девушки закончили петь, она вышла на сцену читать стихи Тони Мальцевой. Набрав в легкие воздуха, она произнесла слова, которые повисли в звонкой тишине:

«Ты – русская, и труд – твоя стихия.

Трудиться и терпеть тебе не привыкать,

Ты терпелива, как сама Россия, чужой войной измученная мать.

Как ласточка среди дождя и бури,

страдаешь ты, когда гремит гроза,

Но не сдаешься, голову понурив, из глаз твоих не капает слеза…»

Переводчик быстро шептал коменданту все, что произносила Муся. Дерзкая русская вовсе не поняла, что декламация советского стихотворения строго-настрого запрещена на концерте, посвященном дню рождения великого фюрера. Когда комендант наконец-то понял смысл произносимых ею слов, он вскочил с места:

– Концерт немедленно прекратить, а ее – в карцер. Герр Вольф и герр Хиппке, пройдемте за мной, надо обсудить, что делать с этой русской.

Все остальное Муся помнила с трудом. Допрос у коменданта лагеря, сам Хиппке, удар в челюсть и по ребрам вывели ее из равновесия. Когда она очнулась, то голова кружилась. Темные стены карцера, куда ее бросили немецкие солдаты, холодный пол. Лишь к вечеру заскрипели ключи в двери, а солдат прокричал, подавая ей кружку воды:

– Через три дня принесем тебе еду!

Муся не верила своим ушам, очевидно, что ее бросили тут умирать с голода:

– Через три дня?

– Или через семь дней, вот так…

Солдат зло ухмыльнулся, закрывая железную дверь в карцер. Муся отпила воды, очевидно, что без еды она проведет в карцере почти неделю. Она вздохнула и потеряла сознание. То ли сон, то ли явь, но ей слышались голоса коменданта и герр Хиппке :

– Эту русскую пора отправлять в концлагерь. За ней столько числится, вы видели ее дело? А вы ее защищаете? Она чуть не убила немецкого ребенка, она его обварила!

– Я не защищаю, а просто считаю, что она может быть еще полезна Рейху. Ребенок остался жив благодаря ей.

– Но она неисправима, эта Растопчина ненавидит все немецкое, очевидно, что сегодняшняя выходка все доказала!

– Ну, что такого она прочла, упомянула несколько раз слово «русская», ну и что? Ласточки какие-то, нет тут ничего криминального. Лирика!

– Ну, хорошо, но только под вашу ответственность, герр Хиппке!

Скрежет открывающейся двери карцера заставил ее проснуться. Немецкий солдат внимательно смотрел на лежащую на полу девушку, ткнул в нее винтовкой, попытался разбудить:

– Эй, N14532! На выход. Ты жива? Тебя ждет герр офицер. Большой чин, так что поторопись. Эй, эй, вставай живей…

Муся встала с трудом. От длительного пребывания в холодном карцере ее лицо осунулось и почернело. Круги под глазами, запекшиеся губы – так она выглядела. Ноги не слушались ее, она была уверена, что и двух шагов не пройдет вперед. Однако немецкий солдат грубо подталкивал ее к выходу:

– Пройди в барак, собери одежду в вещмешок.

Муся зашла в свой барак и приблизилась к нарам. Она все делала машинально. По счастью соседки-остовки находились в цеху химического завода и ни с кем не надо прощаться, Муся оценила это, разговаривать совсем не хотелось. Муся бросила последний взгляд, схватила свой вещмешок и вышла. Герр Хиппке ждал ее в своей красной машине с открытым верхом на выезде из лагеря. Немецкий солдат довел девушку прямо до офицера, отдал ему честь и ретировался. Муся молча села в машину, еще секунду – и взревевший мотор унес ее от зловещих черных корпусов химического завода подальше. Через час они оказались на заброшенной лесной дороге. Герр Хиппке заглушил мотор и протянул ей коричневое платье взамен ее серого клетчатого:

– На! Надевай! В этом платье ты не можешь разъезжать по Германии. Да, не бойся. Я отвернусь.

Он вышел из машины, закрыв верх кожаной крышей. Муся хлопнула дверью и начала переодеваться. В лесу чувствовалась близкая весна, уже зацвели ландыши, а зеленая трава пробивалась сквозь землю. Кукушка произносила свое тихое «ку-ку», и Муся вдруг решила загадать: сколько ей осталось жить. На двадцатом «ку-ку» она сбилась со счету и обернулась к офицеру СС. Герр Хиппке достал из серебряного портсигара папиросу, понюхав скрученный в ней табак, а потом чиркнул зажигалкой и закурил. Муся в новом коричневом платье разглядывала его через стекло пристально, а он неожиданно быстро открыл дверцу машины и вытащил ее на поляну. Ее бледное лицо, руки с синяками от наручников его поразили. Муся же смотрела с ненавистью, в ее глазах была не благодарность спасителю, русская девушка скорее его ненавидела. Альфред Хиппке схватил ее за руку и как следует сжал. Муся вскрикнула от боли, но сделала попытку вырваться. Немецкий офицер свободной рукой достал револьвер, взвел курок, навел на нее:

– Мне стоило большого труда найти тебя на заводе, а еще вытащить оттуда и из карцера.

– Куда же вы меня везете?

– В Швейцарию. У меня есть маленький дом. Там тихо и ты можешь жить со мной.

– В качестве кого? А как же Вера? Вы ей тоже предлагали поехать в Швейцарию?

Герр Хиппке побледнел. Муся затронула больную тему, попав в самую точку. Альфред до сих пор горевал по своей русской прислуге. Втайне от самого себя и от всего арийского мира, в котором жил и существовал Альфред, он полюбил Веру Михайлович. Однако преступная связь с ней не давала ему покоя даже после ее смерти. Вера приходила к нему во снах вместе с ребенком и укоряла его за убийство. Герр Хиппке просыпался в холодном поту, вспоминая ее синие глаза и белокурые волосы:

– Она-то мечтала стать фрау Хиппке… Кроме того, она была беременна!

– Вы ее убили!

– О, нет… Она напилась, что-то говорила несусветное… Я, честно говоря, не сразу принял это всерьез… Потом она вскочила на окно, пытаясь разжалобить меня. И оступилась. (через паузу) Она мне снится. Часто. Она и ребенок.

– Это вы ей помогли выпрыгнуть в окно…

Слова Муси вывели герра Хиппке из себя, он неожиданно сунул свой пистолет прямо ей в руки:

– Вот, стреляй! Ты думаешь, мне жизнь дорога, с тех пор, как я каждую ночь вижу во сне убиенную Веру и ее не родившегося ребенка? А еще твои глаза, полные ненависти.

Пистолет холодил руку: Муся с трудом удерживала его. Дуло уперлось прямо в мундир герра Хиппке. Кажется: еще минута, и она выстрелит ему прямо в грудь. Альфред начал медленно говорить, тщательно подбирая слова:

– Какая драматическая сцена! Когда я был маленьким, я хотел стать актером, а стал эсэсовцем. Соколом Гиммлера.

Слова его попали в самое сердце Муси. Она опустила пистолет. Слезы навернулись на глаза, ей оказалось сложно выстрелить в человека, даже такого, как герр Хиппке: фашиста и убийцу. Она положила пистолет на капот:

– Я тоже хотела стать актрисой, а теперь я здесь.

Муся села в машину и расплакалась. Альфред вздохнул, опасность миновала, он достал белый платок из кармана и вытер пот со лба. Он взял пистолет, убрал его кобуру, застегнул портупею и то же сел в машину. Медленно завел мотор, продолжая говорить с Мусей:

– Знаешь… Лучше всего жить здесь. Быть лесником, никого вокруг. Только звери и птицы. И полный покой. Ну, все. Поехали. Я отвезу тебя к своей знакомой фрау Якобс, в деревню. Я ей как-то помог с документами. Я думаю, тебе у них будет хорошо.

Мотор наконец-то завелся, и красная машина тронулась с места. Герр Хиппке лихо вел машину по шоссе, петляющему по лесу с рядом дубовых деревьев по обе стороны. Поля с пробивающейся зеленой порослью, белые мельницы с лопастями, стада коров и овец, казавшихся Мусе игрушечными, проносились мимо. Дорога в немецкую деревню оказалась долгой, и вскоре Мусю укачало, и она задремала на заднем сидении машины Альфреда. Проснулась она ровно через пять часов от громкого разговора герра Хиппке с хозяйкой деревенского дома, фрау Якобс и ее сыном, Карлом. Муся посмотрела из окна автомобиля и увидела, что они припарковались у большого двора свежевыбеленного деревенского дома с черепичной красной крышей и такой же каминной трубой. Из нее шел дымок. По двору гуляли сытые гуси, утки, в хлеву мычала корова, блеяли овцы. Рядом с герром Хиппке стояла хозяйка дома: женщина в платке, кофте и юбке с фартуком, а также ее сын в форме Гитлерюгенда: коричневой рубашке, черных шортах, такой же пилотке на голове и галстуком. Муся рассматривала наряд юного поклонника фюрера. Удивительно, насколько все-таки эта форма напоминала одежду пионеров Советского союза, отличался только цвет, сравнение ей показалось неуместным и она отогнала эту мысль. Про Гитлерюгенд, этих юных эсэсовцев, куда принимали юношей и девушек до шестнадцати лет, Муся слышала еще в городе Вольфе, когда жила у герра Кернера. Она часто встречала их на улицах. Особо непримиримые к остовцам, они постоянно задирали и издевались над ней, заставляя соблюдать правила передвижения по городу. Так ей надо было оказаться у Кернеров дома до 21—00. Муся удивилась, что в глухой немецкой деревне они также есть. На вид Карлу можно дать лет четырнадцать, но он просто кипел от ненависти и казался старше. Сын фрау Якобс явно ненавидел славян. Он, глянув косо на сидящую в машине герра Хиппке, Мусю, вскинул руку:

– Хай Гитлер, господин штурман фюрер!

– Хай Гитлер, мой мальчик! Ты прекрасно выглядишь. (фрау Якобс) Здравствуйте, фрау Якобс!

– Здравствуйте, герр Хиппке! Чем обязана вашему посещению?

– Я хотел вас попросить, фрау Якобс (через паузу) об одной услуге.. Надо приютить эту девушку, она…

Петли на воротах скрипнули. Фрау Якобс, Карл и герр Хиппке обернулись, Муся шла с вещмешком по дорожке прямо к дому. Карл нахмурился:

– Мама, посмотри! Эта девушка похожа на славянку.

Муся вздрогнула, юный Карл уже ненавидел ее, даже не познакомившись толком. Герр Хиппке разозлился. Когда-то он хлопотал за сына фрау Якобс при поступлении в школу Гитлерюгента Шпандау. Альфред решил поставить на место Карла:

– Что ты сказал? Ах ты, щенок! (громко) Встать, смирно!

Карл удивился и испугался тона старшего офицера СС. Очевидно, что он сморозил какую-то глупость и вновь прибывшая русская прислуга имеет какой-то особый статус и покровительство герра Хиппке. Мальчик выпрямился, поправил свою портупею и еще раз выбросил руку вверх в приветственном жесте:

– Хайль Гитлер, герр Хиппке! (косясь на Мусю) Извините.

– Молодой человек, где ваша дисциплина?! С вами разговаривает старший по званию! А ну-ка, кру-уу-гом! Шагом марш!

Карл, следуя командам герра Хиппке, развернулся и замаршировал вверх по двору, к дому. Офицер продолжал командовать:

– Хоп-хоп-хоп!

Карл строевым шагом дошел до дома. Фрау Якобс улыбнулась и крикнула ему вслед:

– Карл, иди лучше вещи собирай. (герр Хиппке) Он на два года уезжает в школу Адольфа Гитлера, в Шпандау. Не знаю, что я буду без него делать. Урожай на носу!

Муся стояла рядом и слушала то, что говорит немецкая бауэрша, так называли помещиков в фашистской Германии. Сообщение, что Карл уезжает на два года из села, ее страшно обрадовало: некому будет травить.

Злобный Карл ей не понравился. Хиппке махнул не Мусю:

– Вот вам помощница! Ее бумаги – в порядке. Я уверяю вас, что вам нечего опасаться. Ну, как? Фрау Якобс? Вы мне поможете?

Фрау Якобс внимательно посмотрела на Мусю: худая, тонкая, с руками как тростинки, очевидно, что не крестьянская кровь, куда ей вилы-то держать? Фрау Якобс вздохнула, Карл – абсолютно прав, русская и ей не приглянулась:

– Надо бы еще раз спросить у Карла. Он терпеть не может русских.

– Фрау Якобс! Я прошу вас…

Они говорили тихо. Муся стояла в отдалении, по середине двора, и вряд ли их слышала, фрау Якобс добавила:

– Ну, ладно. Я надеюсь, эта славянка – не ленивая. Она хоть по-немецки говорит?

– Да, и отлично все понимает… (отдавая честь) До свидания!

Герр Хиппке развернулся и пошел к воротам двора фрау Якобс. Муся увидела, как он сел в машину, развернулся перед домом бауэрши, поддал газу и, скрипнув тормозными колодками, прибавил скорость, чтобы навсегда покинуть деревню. Девушке удивительно, что Альфред Хиппке не сказал ей на прощание ни одного слова, даже не взглянул на нее, отъезжая от дома. Очевидно, что офицер СС попрощался со своей пленницей навсегда. Фрау Якобс долго ему смотрела, пока машина Хиппке не скрылась на горизонте. Она обернулась к Мусе:

– Что же мне теперь с тобой делать? Худая… надо тебя откормить, а то ты никуда не годишься. Идем…

Фрау Якобс махнула ей рукой и повела Мусю по мощенной булыжником дорожке, прямо в свой дом. Скрипнула зеленая деревянная дверь на петлях, и они вместе вошли на кухню. Фрау Якобс показала Мусе светелку, ее будущую спальню на втором этаже дома и общую гостиную на первом:

– На кухню надо идти через мою комнату.

Фрау Якобс открыла дверь в комнату Карла. Сын собирал вещи в чемодан. Вся комната мальчика увешана агитационными плакатами с фашистской свастикой, рядом с окном – огромный портрет Гитлера. Молодой герр Якобс увидел Мусю в дверях и вскрикнул:

– Эй, ты куда?

Он подошел к двери и с треском закрыл ее перед Мусиным носом, фрау Якобс строго добавила:

– Это – комната Карла, все плакаты в его комнате принадлежат ему. Они мне не нравятся, но это сын их повесил.

Фрау взяла Мусю за руку и потащила ее опять через гостиную на кухню:

– Я давно перестала с ним ругаться из-за этого.

Она махнула на стену, где висел портрет старшего герра Якобса, отца Карла, с черной лентой:

– А это – мой муж и отец Карла. (сухо кидая взгляд на Мусю) Он полгода назад погиб в СССР.

Муся рассматривала портрет убитого в советских краях герра Якобса в форме рядового солдата Вермахта, очевидно, что семья баэуров ненавидела всех русских, и ей придется несладко. Однако фрау Якобс уже тащила ее наверх, в ее комнату, где на удивление просторно и много света. В углу стояла кровать с периной и двумя подушками, и на стуле – кувшин с водой для умывания. Фрау Якобс обвела рукой комнату прислуги:

– Вот твоя комната. Ложись пораньше, мы рано встаем, это же деревня. Корову надо выводить часа в четыре утра до выпадения росы.

Муся смотрела на фрау Якобс с интересом. Простое крестьянское лицо, конопатое и грубоватое, красные руки в цыпках, две косы, уложенные кренделем на голове, ничего в ней не выдавало чистокровную немку. Фрау Якобс чем-то напоминала обычную русскую крестьянку. Она улыбнулась, потрепала Мусю по спине и пошла вниз по лестнице к себе на кухню готовить ужин на вечер. Очевидно, что лишний рот прибавился в их семье, и нужно было рассчитать все правильно и накормить еще и новую прислугу. Муся положила свой вещмешок на кровать, набрала в ладошки воды из кувшина и умылась. Волосы, остриженные в сортировочном лагере, заметно подросли, путались. Девушка достала гребень с редкими зубчиками, подошла к старинному зеркалу и начала расчесываться, быстрыми и резкими движениями разделяя свои волосы на прямой пробор налево и направо. В отражении зеркала она увидела девушку с испуганным лицом, с запавшими глазами и с синяками под ними. Она рассматривала себя с сожалением, ей ничто не напоминало ее саму: будущую кинозвезду, студентку ГИТИСА, любимую дочь профессора. В коричневом старом платье, которое нашел для Муси герр Хиппке, она скорее походила на затравленную остовку. Полгода, проведенные в рабстве у немцев, подневольный труд давали себя знать, заметно меняя психику девушки. Слезы показались на ее глазах, она уже хотела расплакаться, когда сзади, в отражении зеркала, неожиданно появился Карл с ножом в руках. Он занес его прямо над ней и прошипел:

– Когда я вернусь, чтобы тебя здесь не было. Поняла?

Герр Якобс сверкнул лезвием прямо перед носом Муси, затем убрал клинок в ножны, висевшие на его кожаном поясе, и пошел к выходу. Растопчина закрыла глаза от страха, затем резко открыла. Карл исчез из комнаты. Она села на свою кровать и заплакала навзрыд.

Глава 2. Москва. Квартира тети Лиля Шварц / Рынок / Квартира Петра Васильевича. Май 1943

Во дворе тети Лили шла разгрузка дров. Жилкомитет направлял Гулю периодически на общественные работы после школьных занятия, и она активно помогала тете Фаине, управляющей жилищной конторой. Водитель грузовика сдал назад, открыл кузов и выгрузив дрова. Вместе с Гулей работали еще две девчонки из школы. Их коричневых платья и черные фартуки мелькали тут и там, на руках виднелись варежки. Девочки укладывали дрова в дровницу:

– Здесь, что ли? Мне, мне дайте. Я хочу! И я. И я.

Тетя Фаина, грузная, усталая женщина с красными руками, командовала:

– Подходим, подходим. Дрова! (девочкам) Разгружаем дрова! Так собираемся! Помогаем, помогаем. Осторожно, здравствуйте! (Гуле) Давай, шевелись, шевелись. Кто больше разгрузит, тот получит больше карточек на еду. Ага, и вам дровишек?

– Куда больше? Надорвемся…

– От твоей попы, Растопчина, не убудет. А кто будет ударно работать, получит лишнюю литеру в спецстоловую.

Неожиданно во дворе тети Лили Шварц появился пожилой седоватый мужчина. Тетя Фаина рассмотрела его подозрительно. Выглядел незнакомец франтовато: плаще, шляпе, с зонтом в руках:

– Здравствуйте, здравствуйте. Извините, пожалуйста, а Лиля Ильинична Шварц здесь проживает?

– Лиля Ильинична, а вот же она. Картошку сажает. Вместе со всеми. Во дворе.

Лиля Шварц занималась прополкой грядки картошки, она обернулась:

– Господи, дали только грядку, а чего с нее соберешь?

Рядом хмыкнула соседка Белобрысова, она тоже полола сорняк:

– Да, ладно, не ворчите. Скажите, спасибо, что это хоть под огороды дали.

Незнакомец подошел к ним ближе. Увидев Лилю в пелерине и шляпке с вуалью, копающую картошку, он просто всплеснул руками:

– Лилечка! Вы ли это?!

Тетя Лиля замерла на миг, она смотрела на незнакомца пристально, потом всплеснула черными от земли руками:

– Ой, ой! О, господи! Иван! Палыч!

Иван Павлович тоже казался взволнованным:

– Твои красоты не померкли. Я тебя искал, так искал!

– Господи, Иван!

– Хватит вопить! На весь двор.

Лиля Ильинична и Иван Павлович обнялись. Они давно не виделись и обрадовались встрече. Тетя Лиля пригласила его к себе домой в квартиру. Уже через полчаса они мило ворковали в гостиной, поедая суп, который сварила бабушка Лиза. Лиля Шварц подробно допрашивала старого знакомого:

– Палыч, а как твоя Женя? Все такая же толстая?!

– Так она же умерла!

– Ой, прости. А когда?!

– Два года, как я сам недавно узнал.

– То есть как это ты недавно узнал?

– Так ты ничего не знаешь? Она же сразу от меня ушла к Павленкову.

– К Витьке? Да ты что! Почему же я ничего не знала?

– Мне было стыдно, я почти сразу уехал и жил в Орле, у сестры.

– Ты ешь, ешь.

– Я ем, ем. (через паузу) Потом работал в филармонии.

– В филармонии? Мечта!

– А ты отлично готовишь, Лилечка!

– И хорошо пою. (начиная петь) «Струй вещих сладостные звуки до слуха нашего дошли!»

– Да, даже готовишь музыкально, да!

– Ты хочешь сказать со сладостными звуками?!

– Да! Дай я тебе ручку поцелую!

– Палыч, займите свое исходное положение.

– Все!

Во дворе все продолжалась разгрузка дров, куча в дровница росла на глазах. Девочки устали, а Гуля вдруг уронила бревно себе на ногу:

– Ой, мамочка! Мамочка!

– Чего, ударилась? Надо холодненькое приложить. Может домой пойдешь? Ты вроде здесь где-то рядом живешь. У тети Лили, да?

– Не ваше дело…

– Не мое дело! Как скажешь. (девочкам) Работаем, помогаем, помогаем. Кто сегодня хорошо поработает, получит лишнюю порцию супа в спецстоловой!

Разгрузка продолжалась, а Гуля, хромая, пошла к подъезду. Когда она вошла в квартиру Лили Шварц, Иван Павлович уже доел свою порцию супа, сказал комплименты Лиле Ильиничне, взял гитару и готовился спеть арию в честь своей дамы сердца. Он поздоровался:

– Здравствуйте.

Гуля молчала и исподлобья смотрела на нового знакомого. Бабушки Лиза крикнула с кухни:

– Гуля, это ты?

Гуля откликнулась:

– Я, бабуль!

Она вошла внутрь и пошла к комоду, нога болела, и Гуля решила найти зеленку или перекись. Вошла бабушка Лиза с тарелкой супа для внучки:

– Поешь, милая! Я приготовила суп для всех!

Гуля достала перекись, сняла порванный чулок, залила рану, поморщилась. Она окинула стол взглядом: на нем стояли три тарелки супа.

– Ага. Вижу. Для всех. (зло поглядывая на Ивана Павловича)

Тетя Лиля смутилась, махнула рукой на Палыча, так она называла своего друга:

– Гулечка. Познакомься, это мой старинный приятель, Иван Павлович!

– Добрый день! Здрасте!

Гуля села за стол, начала есть, не глядя на старинного приятеля. Тетя Лиля кивнула Елизавете Васильевне:

– Ты у нас тарелки возьми, Лиза! Спасибо!

– Пожалуйста.

Иван Павлович взял в руки гитару, начала перебирать струны. Гуля смотрит на него со злостью, новый знакомый тети Лили вел себя в квартире как хозяин. Бабушка Лиза собирала пустые тарелки:

– Гулечка, я не хотела тебя расстраивать. Но. У нас картошка кончилась, так что суп пустой, извини…

– Ну, еще бы. (зло глянув на Ивана Павловича). Мы же теперь всем кварталом питаемся.

Иван Павлович посмотрела на девушку. Очевидно, что она явно недовольна его посещением тети Лили. Он отложил гитару в сторону и стал собираться домой:

– Ой, я совсем запамятовал, ко мне товарищ должен зайти сейчас.

Тетя Лиля пыталась загладить неловкие слова Гули:

– Куда? Ты куда собрался? (вставая с дивана) Я тебя провожу, дверь закрою. Ты чего это вдруг? А?

– Лилечка! Не беспокойся, я сам все найду! И сам дверь закрою.

– Ой, Палыч, а ты ко мне придешь еще? А, Палыч?

– Я приду, приду обязательно.

Елизавета Васильевна, глянув на Гулю с укоризной, пошла то же провожать Ивана Павловича. Он поцеловал ей руку:

– Лиза, приятно познакомиться, до свидания. Всего доброго. Я приду, приду еще.

– До свидания, Иван Павлович! Заходите еще.

– До свидания!

Только после того, как за ним закрылась дверь, бабушка Лиза пошла к своей швейной машинке в другую комнату: шить варежки. Она подрабатывала их продажей, так как карточек на еду им явно не хватало. Тетя Лиля вернулась в гостиную, какое-то время наблюдала за Гулей, а потом осторожно заметила, сев к ней за стол:

– Он такой стеснительный. Ну, зачем ты его спугнула!

– Да нет. Я вообще не против, могу совсем не есть.

Гуля со стуком отодвинула тарелку, в которой еще плескался суп. Тетя Лиля нахмурилась:

– А картошку мы достанем для супа, не волнуйся. Я могу шубу обменять.

– Кому нужна ваша шуба? Зимой надо было продавать.

– Мне жалко было. Это память! От Виктора Сухорецкого!

Гуля чувствовала, как сосет под ложечкой, есть отчаянно хотелось, она придвинула к себе тарелку и начала доедать:

– Конечно, своего-то жалко. А чужого небось нет! За чужой счет щедрой очень хорошо быть. А то, что я устаю? От голода чуть в обморок не падаю, это никого не волнует. Старухой стала уже. Шубу пожалели! Эх, вы! (саркастично кивая на соседнюю комнату) Бабушка все руки стерла, пока шила свои варежки! Вы можете только читать и музицировать.

Елизавета Васильевна слышала их разговор, она вскочила и появилась в проеме двери:

– Гуля, ты… Как ты себя ведешь? Ведь мы живем в квартире Лилечки.

Ей стало крайне неудобно за те горькие слова, которые произнесла вслух Гуля. Тетя Лиля встала из-за стола:

– Гуля, ты совершенно права! Я совершенно неприспособленная!

– Ничего, бабуль. (громко) Шей варежки дальше!

– Гуля, ты…

Тетя Лиля покраснела, но сказала решительно:

– Да, Гуля! Ты абсолютно права. Я ненужная, только вас объедаю. Решено, завтра я иду на рынок продавать свою шубу!

Тетя Лиля подошла к шкафу, раскрыла его, достала свою шубу, а также еще часть своих украшений. Очевидно, что все это можно обменять на еду. Елизавета Васильевна всплеснула руками, а Гуля хмыкнула, достала из своего портфеля учебники и тетради и начала готовиться к завтрашним занятиям в школе. На другой день тетя Лиля оказалась на рынке вместе с шубой. Она трясла ею, в руках – длинные часы на цепочке, на указательном – два золотых кольца. Она стояла рядом с прилавками. На них лежали старые пластинки, мясо, сало и многое другое. Многоголосие торговцев заполняло рынок, сложное, протяжное, ложным, продавцы явно мешали друг другу: