Девчачьи нежности

И она принесла мокрую тряпочку. Мы начали тереть клавиши, а клавиши стали блеять и гудеть под нашими руками. На пожелтевшем лаке оставались бледные розовые циферки. Надо с мылом, решила Маргарита и пошла в ванную мылить тряпку. Но мыло циферки не оттерло. Надо одеколоном, решила Маргарита и принесла дедушкин «Шипр». Запах «Шипра» ел глаза, но и одеколон не оттер еле видные циферки. Может, ацетоном, спросила я. Лучше не надо, в панике прошептала Маргарита. Что сказала про «оцифрованное» пианино бабушка, я не знаю. Но назавтра учить «Чибиса» я к Барашковым не пошла…

Наташа Аблипова, когда я ее попросила, тоже взялась меня учить музыке. Это было классе в шестом или пятом. Она уже умела играть самое начало «Лунной сонаты», а потом сбивалась. А «К Элизе» уже не сбивалась. Вот «К Элизе» давай и выучим, сказала Наташа. Я еще подумала, странное название какое – Кылизе. А потом в нотах увидела, что «К Элизе». И она показала вот это: па-па-па-па, па-ра-ра-рам, па-ра-ра-рам, па-ра-ра-рам… Ну, в общем-то, ничего сложного. Сначала вот сюда, а потом вот так и вот так. И у меня даже получалось вот это «па-па-па-па». А потом нам надоело. И я решила, что неспособна к музыке.

А потом я вдруг, сама того не ожидая, стала учиться играть на гитаре. Я уже перешла в другую школу, и у одной нашей одноклассницы брат играл в рок-группе. И она сама тоже умела играть на гитаре. А все вокруг, куда ни плюнь, или уже умели, или учились играть на гитаре. Ну, почти все. В десятом-то классе. Ну, как умели? Кто-то и вправду умел, а кто-то только думал, что умел. Но моя-то одноклассница еще немножко умела играть на скрипке. А скрипка – это ого-го-го, это буквально высшая математика в музыке!

Однажды в декабре моя мама пошла в гастроном за продуктами, а принесла оттуда в бумажной обертке гитару. Мама, наверное, и сама не поняла, как это вообще у нее получилось. Гитара, занесенная с мороза, подернулась легким таким туманом на деке, была гулкой, с гудящими струнами, вся такая ах, вкусно пахнущая новым, неожиданным, но оказавшимся таким желанным, приобретением… Деревяшка, купленная в магазине культтоваров, который находился в одном здании с гастрономом.

Озябшая гитара осталась дома отогреваться, а я сразу побежала к Наташе, у которой брат играл в рок-группе. Учи меня, выпалила я, едва успев выпрыгнуть из валенок в прихожей. Наташа нарисовала на листке линеечки, а на них кружочки. Это аккорды, сказала Наташа. Этот звучит вот так, а этот – вот так. Пробуй. Я поставила пальцы на струны, как мне нарисовала Наташа. Но ни тот, ни другой аккорд, как им следовало, не зазвучали. Надо прижать сильнее. Я прижала сильнее. Но снова получилось только дребезжащее блямканье. Еще сильнее, сказала Наташа. А теперь переставь вот этот палец вот сюда. Но палец не переставлялся. И Наташа стала разгибать мои окаменевшие пальцы. Боем не получается, сказала я, может, перебором? Через десять минут мы обе устали и пошли плести феньки из бисера.

Дома я еще пыталась что-то изобразить на гитаре из тех трех аккордов, но на подушечках пальцев струны оставляли глубокие больнючие борозды. Мне сказали, что скоро на пальцах должны появиться мозоли. Но они что-то не появлялись. Без мозолей и музыка не шла, какая может быть музыка без мозолей? Гитару вскоре отправили за шкаф, и мир музыки закрыл для меня свои двери.

И вот, когда, казалось бы, не будет уже музыке места в моей жизни, я обзавелась пианино. Моя мама, надо сказать, в детстве не угнетала меня воспитанием. У нас был заключен пакт: я хожу в любые, какие хочу, кружки, а мама не выслушивает на родительских собраниях про то, что ее дочь болтается по улице. И я ходила, куда считала нужным и сколько считала нужным – то на байдарку, то на хореографию, то в кружок кройки и шитья, эк меня мотало. Мама спросит: «Ну, как там дела, на шитье-то?» Какое шитье, мам, я уже месяц танцую и ногу на станок закидываю. Такая, видимо, была у меня беспокойная и всежаждущая натура. Дольше всего я задержалась только в кружке по изучению языка эсперанто – на целых два года.

И вот с внучкой мама решила наверстать упущенное. В шесть внучкиных лет она отвела ее на танцы. В семь лет разглядела в ней певческий талант. А почти в восемь решила дополнить его музыкальным образованием. И пианино тоже она нашла, и грузчиков, и настройщика. А вдруг, чешется мое материнское тщеславие, ступает сейчас мое дитя и на путь большой, настоящей музыки? Но мы-то нет, мы не будем, если вдруг дитя заартачится, привязывать его к инструменту, что вы, упаси Господи. И бабушке не позволим.

И вот хожу я мимо, стираю пыль с крышки и поглядываю на Мохеля и Зимину. А что? А, может, и вспомню еще, как вот это па-па-па, самое начало «К Элизе» играть. А пока пойдем-ка, доченька, сыграй мне «Та-та, два кота, черный кот в чула-а-ане, все усы в смета-а-ане»…

Я. Когда мама и папа были детьми

Как часто я это слышу: «Мы в твоем возрасте то, мы в твоем возрасте сё…» И учились-то они хорошо, и в пять кружков ходили, и по хозяйству шуршать успевали. Ну-ну. А жили-то вы когда, дорогие мои родители? Ну там, тусовались, в киношки ходили, в кафешки – когда вот это все у вас было? В общем, не слишком-то и завирайтесь. Стоило мне только втереться в доверие к обеим бабушкам, да порасспросить их про вас, так тут же и выяснилось, что были вы нормальными такими детьми. Я даже удивляюсь, как некоторые ваши делишки вам вообще с рук сходили. Начнем с папы.

* * *

Папу до пяти лет воспитывали по японской системе: ребенок – это маленький император, и все такое, любите и поклоняйтесь. Даже когда папа прыгал с холодильника, его не ругали. И даже когда он выстрелил утиной дробью в какого-то дядьку из охотничьего ружья: он злоумышленник был, зашел во двор и пнул собаку, а папка был дома один, вот и решил заступиться за Пальму. Вот чувак был, горжусь прямо им. Но его из-за этого даже в первый класс не хотели брать: очень уж непредсказуемый тип. Но дедушка как-то директора школы уговорил. И папа, в общем, не подвел. Он быстренько записался во все кружки: какое-то там конструирование, моделирование и мотокросс, и вся его атомная энергия ушла в мирное русло. Короче, про пять кружков – это правда. Но прыгать с холодильника? Это сильно даже для меня. На это еще даже наша Котька, а ей все прощают, не отважилась.

* * *

Теперь про маму. Мама в детстве была не так крута, как папа. Совсем печаль. Когда мама была маленькой, она зашла в большую лужу и стала на самую середину. Лужа была глиняная, и сапоги присосались (азаза, вот умора), прилипли, то есть. И так стояла мама посреди лужи, даже ногу поднять не могла. И стояла бы так до самого вечера, если бы ее не увидела соседка. Она взяла маму под мышку, достала ее из сапог, перенесла через лужу и усадила на лавочку, а потом отодрала от глины резиновые сапоги. Так себе случай, если честно.

* * *

Когда мама училась в четвертом классе, она ушла в поход. Вообще-то в поход собирался весь класс вместе с классным руководителем, но пошли только мама и еще две девочки. Они встретились возле школы и увидели, что больше никого нет, но поход решили не отменять – не пропадать же бутербродам и чаю в термосе? И они втроем пошли в лес, а путь в лес пролегал через кладбище… у-у-у. Страшно? Нет, им было не страшно. Самое страшное началось, когда они вернулись, и их встретили родители! Мама говорит, что я расту, не зная слов «ремень» и «угол». Мама, судя по всему, знала эти слова очень даже хорошо.

* * *

Когда мама была маленькой, ее отправили в булочную за хлебом. И она пришла домой только через три часа, потому что вместе с этой несчастной булкой каталась на горке. Маму выдала оледеневшая булка. В других историях про маму и продукты присутствуют разлитый по дороге бидон молока, обкусанный опять-таки хлеб и наполовину выпитый квас. И что? Я вон однажды ногой в торт наступила, и ничего, не расстроилась. Случайно вышло: принесла торт из магазина, поставила его на пол и стала разуваться. Ну, и как-то так вышло, что моя нога опустилась на крышку торта. А торт, между прочим, мой был, на день рождения мне же и предназначался. «Ты какой-то человек-кремень, – сказала тогда мама. – Я бы в твоем возрасте расплакалась». Тоже мне проблема, пошла бы да новый купила…

* * *

Когда папа был маленьким, он не давал своей сестре встречаться с парнями. Ему было очень интересно, что у них на свиданиях происходит! Если бы у меня был такой брат, уж он бы огребся. Но у меня есть Котька, и чувствую, что в этом смысле она будет стоить двух братьев сразу.

* * *

Когда мама была маленькой, она упустила двух волнистых попугайчиков, которые летом жили в клетке на балконе, потеряла кошку, а хомяки у нее вообще умерли! Пусть не говорит тогда, что я о своей черепахе плохо забочусь!

* * *

Когда папа был маленький, он подарил свою цигейковую шубу одному соседскому мальчику. Семья мальчика жила очень скромно, и вот когда соседский мальчик за солью пришел, папа ему шубу – раз! – и отдал. Его родители поворчали, но ругать не стали – шуба-то старая была, да к тому же моему папе маловата. Ну, и как-никак, это ж доброе дело, а за добрые дела и ругать как-то неловко. Отличный был чувак, говорю же вам.

* * *

Когда мама была школьницей, в школе на уроках труда она училась шить прямую юбку, а припуски на швы нарисовать забыла. Юбка вышла такой узкой-преузкой, что мама в нее еле втиснулась и пошла на школьный показ мод в честь праздника Восьмое марта. И юбка порвалась прямо на сцене – все слышали, как она по шву затрещала! А говорила, что по труду всегда у нее «пятерка» была. «Шить надо уметь, шить надо уметь…» – вот что я слышу, когда мама заставляет распороть кривые швы на фартуке. Так и хочется вернуть ввернуть что-нибудь про эту ее дыркоюбку…

* * *

Когда мой папа был маленьким, ему было негде купаться. Ну, то есть, в городе, где он жил, была всего одна речка, да и то очень мелкая. Папа в ней, конечно, купался, но как-то без удовольствия. Он надевал маску для ныряния и полз на животе по дну, а ж…, ну то есть это самое в купальных плавках, в это время над водой была видна. И папа решил эту речку углубить. Он сделал самодельную бомбочку и взорвал реку. В реке появилась яма глубиной ему по грудь, и папа с друзьями плескался в ней целую неделю, пока яму снова песком не затянуло. Отличный, отличный чувак, жалко только, что давно вырос, а то бы с ним позажигали!

* * *

Когда мама была маленькой, однажды она сварила щи. Пришел с работы ее папа, то есть дедушка, и стала она его щами угощать. Открывает папа крышку – а там! – прихватка в супе плавает – желтая такая, из фланелевой ткани в клеточку. А еще мне говорит: «Внимательнее надо быть, внимательнее!» Но мама говорит, что чемпион по невнимательности – это я. Все-таки отпустили меня с классом в Белокуриху, но я забыла дома кошелек.

– Это просто воплощение одного из моих кошмаров, – сказала мама, – уехать в командировку без копейки денег.

Ну, уж прямо и кошмар.

* * *

Когда мама была маленькой, она любила петь в ванной, потому что в других местах петь стеснялась. Однажды соседи сказали, что эти звуки они тоже слышали. «Кто у вас там воет по вечерам? Собаку завели?» Капец.

* * *

Когда мама была маленькой, то однажды решила уйти из дома. Уж не знаю, что там у них произошло, но мама вошла в комнату к родителям и объявила, что уходит на все четыре стороны. А родители ей: «Да подожди, не торопись, хоть пельменей на дорожку поешь!» Мама пельменей поела, спать легла, а про то, что из дома уходить собралась, даже и не вспомнила. И эти люди говорят мне про силу воли, о том, что надо иметь собственное мнение и доводить начатое до конца. Ага-ага.

* * *

Однажды мама вместе с подружками, когда им было лет четырнадцать, наряжались парнями. Их об этом попросила одноклассница, что бы они так нарядились и с ней вечером погуляли, будто она с парнями дружит. Чтобы один старшеклассник увидел ее и приревновал. (Хм-хм, а если бы приревновал бы и побил?) Они надели ватники, такие куртки стеганые на вате, шапки кроличьи и валенки. Не, так-то идея может и здравая, но я видела у дедушки на даче ватник, чтобы я такое на себя надела! Рукалицо. Надо было пуховичок, кроссы какие-нибудь зимние, шапку унисекс. Мама говорит, что пуховик у нее на первом курсе появился, кроссовки – на втором, а слова «унисекс» не знал никто. Интересно, во что тогда вообще подростки одевались?

* * *

И еще про обоих моих родителей сразу. Когда они были старшеклассниками, то ходили на концерты рок-музыки и трясли там волосами. Ну, они еще не были знакомы, и ходили не вместе, но делали в одном возрасте примерно одно и то же. Должно быть, трясти волосами под музыку – это забавно. Они так в голос утверждают, что это было кру-у-уто, и ты (то есть я) не понимаешь. Что крутого, объясните. И еще они носили драные джинсы, и это тоже было кру-у-уто. А тут в чем крутизна? Пошел в любой магазин и купил, с любыми дырками, все так ходят. Но тогда, говорят, не все ходили. Дух протеста, все такое… И в этих джинсах они ходили на концерты и трясли волосами. Какие забавные у меня родители, однако. Сейчас и волос-то у них почти нет, и джинсов дырявых не наблюдается. Но они говорят, что это у меня еще впереди, может быть. Хм. Не знаю, не знаю…

Она. Фантики

Вы собирали в детстве фантики? И я собирала. А моя дочь фантики не собирает. Более того, я даже знаю детей, которые и конфет-то не едят.

Как так? Да вот так.

В нашем классе мама одного из ребят работала проводницей на московском рейсе. Перед Новым годом родительский комитет собирал деньги на подарки и вручал их Пашкиной маме, чтобы она привезла нам из Москвы целую кучу конфет. И чтобы каждому – по коробке «Птичьего молока», наказывал ей родительский комитет. И мандарины. И грецкие орехи. И жвачку такую – пять пластинок в одной упаковке. Пашкина мама впрыгивала в свой вагон, когда поезд уже начинал трогаться, махала ручкой родительскому комитету и своему Пашке на прощание. Надо ли говорить, что в нашей школе у нас были самые лучшие – потому что из Москвы – подарки?

Однажды моя мама поехала в отпуск по профсоюзной путевке в Ленинград. Уезжала она с одним чемоданом, а приехала с двумя. Во втором чемодане были сапоги для меня и моей сестры, и все свободное место между сапогами было заполнено конфетами, шоколадками, жвачками. А в каждом сапоге еще и по банке сгущенного молока обнаружилось. Чемодан конфет, это ли не праздник!

– Мне за этим молоком по очереди в четырех магазинах пришлось отстоять. В одни руки только один продуктовый набор дают, а там одна банка, – рассказывала мама. – Я подхожу к какой-нибудь женщине в очереди и предлагаю меняться: «Давайте, я вам из своего набора яйца и масло отдам, а вы мне – сгущенку». А конфеты там свободно продают, у нас таких нет.

Разве можно было выкинуть хоть одну бумажку от конфеты из такого волшебного чемодана? От шоколада «Тройка», например? Или от шоколада «Балет»? От «Мишки на Севере»? Рука не поднималась. Мы с сестрой аккуратно ногтем или монеткой, или еще какой штукой разглаживали серебристую фольгу от шоколада, чтобы она стала ровной-ровной, как зеркало. Зачем надо было хранить эту фольгу? Так, ни зачем, на память просто. Нюхать можно – она шоколадом долго пахнет.

Кстати, вы заметили, что в шоколадках фольга стала не такая, как тогда – не такая блестящая, не так шуршит, не так сминается в маленький алюминиевый комочек? Да и конфеты мы едим все реже, и даже их вкус кажется чужим и незнакомым. Дело не в конфетах, они немного изменились. Дело в нас – редкая съедобная штука может теперь удивить нас и порадовать. Инфляция гастрономического счастья, вот что это.

Однажды наша младшая Котька впервые попробовала шоколадную конфету. Котькино лицо было одним сплошным изумлением – это ж надо, какой вкусной, оказывается, бывает еда! Котька сопела, облизывала липкую ладошку, причмокивала и приговаривала «мня-мня». Язык сворачивался трубочкой, потом распрямлялся, проходил по губам и подбородку, возвращался к ладошке, к фантику с растаявшим шоколадом, удивление в глазах сменилось восторгом, а «мня-мня» – настойчивым «дяй»: Котька требовала добавки. Я так удивляться конфетам и вообще еде уже не умею – прошло.

А тогда мы с сестрой собирали фантики – каждая в свою коробку. Зачем? Ну, как зачем… В обычные дни в гастрономе можно было купить либо «дунькину радость», обсыпанную какао-порошком, либо «морские камушки», либо карамель в блеклых обертках с повидлом внутри. Твердый и вязкий – прощайте, пломбы! – ирис «Золотой ключик».

Шоколад, настоящие шоколадные конфеты доставались только по великим праздникам. И только раз в год нас заваливало самыми вкусными, самыми нарядными конфетами – каждому подарок в школе, на городской елке, с папиной-маминой работы, от бабушки…

Сладости сметелить – дело нехитрое, быстрое. А до следующего Нового года еще так далеко! Вот и разглаживаешь на худой коленке в коричневой колготине гармошкой яркую, пахнущую шоколадом «рубашку»… Белая начинка, темная начинка – какая разница! Разве бывают невкусные конфеты?

Однажды в санатории, где нам выдавали конфеты на полдник и «пятый» ужин, мы узнали, что фантики – это еще и азартная игра. Свернутый треугольником фант нужно было подкинуть ногтем большого пальца так, чтобы он отскочил от стены и задел фант твоего соперника. Задел – «жизнь» врага долой! Сколько цветов на конфетной «рубашке» – столько и «жизней» у твоей боевой единицы. Самыми сильными считались треугольники из серебристой и золотистой фольги – «девятижизки» и «десятижизки» соответственно. Человека, который владел «десятижизками», победить было практически невозможно.

Еще мы знали, как из фантиков делать закладки для книг. Мы знали сто способов применения цветного телефонного кабеля. Мы умели шить из почтовых открыток шкатулки-ларцы. Мы могли оплести стержень для ручки обычными швейными нитками № 40, и много чего еще мы умели делать.

Нашим детям ничего такого не надо придумывать. Всю коллекцию фантиков сразу можно купить в одном магазине в любое время. И слава Богу. Но мне, правда, интересно, какой вкус самых больших своих праздников запомнят они, если и ларцы, и шоколадные россыпи достаются сейчас им слишком легко, слишком просто. Так просто, что кое-кому и пробовать не хочется.

Я. Мальчики

Иногда мама пытается поговорить со мной на всякие такие темы, ну, вы понимаете, какие. Но делает это очень и очень коряво. Вот, например:

– Котька, иди сюда, смотри, что по телевизору показывают!!! – кричит она мне из соседней комнаты.

Я раз так купилась. И что же там показывали? Программу «Беременна в шестнадцать». Это точно не про меня. Во-первых, мне пока не шестнадцать, во-вторых, я не беременна, в-третьих… Да какие там «в-третьих»! Меня даже в кино еще никто никогда ни разу не приглашал!!!

Думаю, потому что, я толстая. И челка у меня всегда торчком. И смеюсь я невпопад. Ну, и еще думаю, три года занятий айкидо сделали свое дело. Кто полезет ко мне со всякими глупостями – портфелем по голове или толкнуть в лужу, если я тому – сразу раз! – котэгаеси, кокью-наге или того хлеще, тэнчи-наге.

Но мама говорит, что и волосы-то у меня шикарные, и ноги красивые, и ростом-то я буду выше ее. Но остальное-то? Прямо скажем, не фонтан.

Но мама продолжает:

– Вот целоваться уже можно, а все остальное нельзя!!! Особенно все, что касается снимания штанов. Ну, то есть, штаны нельзя не снимать ни при каких обстоятельствах! По крайней мере, пока…

Господи, о чем она вообще? С кем целоваться? В нашем классе нет ни одного мальчика, которого бы мне захотелось поцеловать. Ну, а то, что от секса дети бывают, это я и так знаю. Откуда? Наша Котька не с неба ведь свалилась.

Надо сказать, что с появлением Котьки моя жизнь очень часто стала походить на программу «Беременна в шестнадцать», особенно в той части, когда у девочки уже есть ребенок, и она не знает, что с ним делать. Сейчас, конечно, когда Котьке уже почти четыре года, я знаю, что с ней делать – нужно просто включить мультики, и с Котькой ничего уже делать не надо. Но раньше…

Котька родилась, когда мне было десять лет. Первые два месяца я ее почти не видела, потому что жила летом у бабушки на даче. А когда вернулась, Котьку в ползунках мне сразу же дали подержать на руках, сфотографировали нас вместе для истории… И на этом моя спокойная жизнь закончилась. «Посиди с Котькой, пока я в душ». «Подожди с математикой, Котя плачет». «Подогрей себе сама, я не могу, видишь, Котю на прогулку собираю». Потом мне поручили выносить котькин горшок, потом – гладить маленькие котькины вещи, «ты только не все, конечно, какие сможешь». А еще Котька не спала по ночам почти три года. Однажды Котька выпала из кровати, и именно в тот момент, когда смотреть за ней было поручено мне. Вот крику-то было… И маминого, и котькиного.

Так что, про младенцев и их устройство я знаю почти все: какие у них какашечные памперсы, слюнявые противные слюни, какие у них заляпанные едой футболки. Как у них портится характер, когда лезут зубы. Какие они приставучки и оруны. Правда, с годами Котька почти избавилась от этих своих вредных младенческих привычек. Но она по-прежнему вытирает руки после еды о стенку в кухне, роняет куски на пол. И они по-прежнему говорят мне: «Уступи Коте, она же маленькая, а ты старше». Котька ходит за мной хвостиком, лезет в мой телефон. Берет мои вещи. Тетрадь на столе нельзя оставить, чтобы ее Котька не изрисовала. Брр, как надоело это все! Хорошо, что я еще могу иногда сбежать от Котьки в школу или на тренировку. А если Котька была бы полностью моя собственная, мне бы пришлось вставать к ней по ночам, кормить ее по десять раз в день, мыть, стирать, выгуливать. Я как-то слишком молода для всего этого.

В общем, я немного завидую тем своим подружкам, которые не знают, что это за ад – жить в одной квартире с младенцем. Хотя, с другой стороны, Котька – мой родной любимый клопик, такая мимимишечка.

Но все эти мучения совместной жизни с Котькой! Поэтому ближайшие лет десять других детей, помимо Котьки, в моей жизни не будет.

Но однажды мама зашла к теме подростковых взаимоотношений с другого бока.

– Может быть, ты влюбилась? – брякнула вдруг она, решив, что я как-то чересчур грустно поедаю рассольник за обедом.

Я показала взглядом, что нет. Я вообще немногословный человек, особенно в разговорах с мамой, так-то я болтаю за милую душу. С Котькой, например. Мама говорит, что наши разговоры, как шумовая завеса – сквозь нее не продерешься: я, видите ли, Котьку шпыняю, а она орет, визжит и возмущается. Ну а что, мы должны вести великосветские или философские разговоры, что ли? «Многоуважаемая Клотильда», и все такое…

– Правда? – спросила мама.

– Угу, – ответила я.

– Но если вдруг ты влюбишься, а в тебя – нет, то ты не расстраивайся, – проявила мама чудеса эмпатии (да, я знаю такое слово). – Ведь не важно, сколько у тебя было поклонников, главное, какой тебе достанется муж.

Хорошо тебе говорить, тебе-то муж ничего такой достался. А мне-то когда еще? И достанется ли вообще? Судя по тому, как на меня обращают внимание представители противоположного пола, может не достаться вообще никакого.

И тут мне стало так обидно, что я сморщила все лицо, надеясь таким образом ответить маме: «Мол, не очень-то и хотелось».

– Раз уж я этот разговор начала, то уж доскажу, – продолжила мама.

Ага, действительно. А нельзя ли просто молча пообедать?

– Знаешь, все твои самые большие переживания еще впереди.

Пугает? Ой-ой.

– Может быть, так страдать будешь, что, кажется, сердце лопнет от горя.

Чо это сразу лопнет?

– И так может быть целых десять раз подряд.

Ничоси!!!! Целых десять раз подряд я буду влюбляться безответно и страдать!!! Какая-то печальная перспектива.

– А, может быть, с первого раза сразу возникнет большое взаимное чувство, которое сохранится на всю жизнь.

Нуданудануда.

– Однажды на первом курсе я влюбилась в старшекурсника…

Таак.

– Меня, знаешь, как молнией ударило, когда я его увидела. Прямо как в книжках пишут. Он был весь такой в желтых брюках, розовой рубашке, зеленом галстуке, и волосы до плеч.

Эээ, хипстер?

– А он в меня не влюбился. И я тогда думала, что я больше не смогу никого полюбить так сильно.

Это не папа был, что ли? Продолжайте, очень интересно.

– Но потом влюблялась и развлюблялась еще раз десять. А однажды устроилась на работу, прихожу в офис, а там сидит тот старшекурсник. И я подумала: вот тогда за такую возможность сидеть с ним в соседних кабинетах и видеть его каждый день я бы отдала одну ногу и один глаз.

Чума. Я представила свою мамку с костылем, на деревянной пиратской ноге, с черной повязкой с «веселым роджером», и подумала: «Вот дурешенька, кто же тебя такую-то потом бы полюбил?»

– …но это бы тогда, на первом курсе! – продолжила мама. – А в тот раз ничего в моем сердце не шевельнулось. Просто тишина. Ну, то есть прошло все, как ветрянка. Может, только рубчик какой на сердце и остался.