Полная версия
Место Карантина
«Вот так-то, – Эльза качает головой. – А ты уже готов со мной драться. Расслабься, мы не воюем. Просто такая вот здесь жизнь. И еще – смотри…»
Я усмехаюсь, расслабляю мышцы и опускаю руки, а она идет ко мне, покачивая бедрами. Подходит близко, потом совсем близко, делает еще шаг и вдруг проходит сквозь, оказываясь позади. Я не ощущаю прикосновения, мне лишь чудится запах можжевельника, а Эльза улыбается как ни в чем не бывало.
«Поверь, я сделала это очень тактично, – говорит она. – На улице некоторые так и норовят пройти сквозь тебя грубо, суки. Со мной в первый же день так поступила одна тварь… Извини за лексику – вообще-то я почти не употребляю плохих слов. Я из приличной, образованной семьи».
«Это правда, что от тебя пахнет можжевельником?» – спрашиваю я.
«Обманка, – машет она рукой. – У нас, как ты уже понял, что-то вроде фантомов вместо тел. От тебя, по крайней мере, ничем не пахнет. Даже обидно – в той, первой жизни все отмечали, что у меня очень приятный запах».
Меня коробит небрежная легкость, с которой соседка говорит о «первой жизни». Подозрительно… Вдруг и она – часть заговора, одна из тех, кто против меня? Я чувствую, как во мне вновь ворочаются утренние сомнения, но терплю, стараясь не подать вида. Может, Эльза просто легкомысленна чересчур – да и к тому же, она провела здесь на три дня больше, у нее было время привыкнуть.
Потом мы вновь оказываемся у кухни; Эльза хитро улыбается и вдруг смахивает на пол груду тарелок – с уже знакомым мне эффектом. «Не бойся, я не истеричка, – успокаивает она меня. – Но не одни ведь истерички порой бьют посуду. Кстати, пока мы здесь, загляни в холодильник. Ты любишь яичницу? Я буду готовить тебе завтраки. Яичница с ветчиной пахнет по-настоящему. И будто даже имеет вкус!»
В моей спальне мы первым делом отправляемся в ванную, в которой я уже был. «Обманка, – говорит Эльза, обводя рукой вокруг. – Можно вообще не мыться, и унитаз тебе ни к чему. Хоть, признаться, я люблю здешний душ – знаешь, шум воды, тепло. Очень расслабляет – это остров покоя. И ванная у меня цвета морской волны. Цвета спокойного, умиротворенного моря. Кстати, тебя не удивило, что знакомство со спальней мужчины я начинаю с душевой? Ха-ха-ха, шутка. Я очень порядочная девушка!»
Выйдя из ванной, Эльза обводит взглядом комнату и отмечает удовлетворенно: «Тут все, как у меня. Вот примерочная», – она подводит меня к большому зеркалу во весь рост. Рядом с ним платяной шкаф, встроенный в стену. Я открываю дверцу – он забит одеждой. Эльза хихикает: «У меня ни разу не получилось раздеться догола, представляешь? – И показывает на журнальный стол: – Здесь пульт. Чтобы все менять – обои, вид за окном, потолок, свет…»
Я прикасаюсь к стеклянной поверхности. Она оживает, это чуткий сенсор. Пробегаюсь пальцами по кнопкам – все действует: шторы двигаются, стены окрашиваются в разные цвета. Я замечаю, что на них – неяркий, чуть заметный рисунок. Подхожу поближе, всматриваюсь в штрихи и разводы.
«Кофе с молоком, – говорит Эльза у меня за спиной. – Или, может, следы на песке».
«Фрактал4… – бормочу я бессмысленное слово. – Или, может, сад камней в Тиауанако».
Что-то вспоминается, но очень смутно. Однако же это было важно! Я шепчу и вслушиваюсь в свой шепот: «Осознание собственного разума – звенья бесконечной цепи вопросов. Странный аттрактор5 – линия в многомерном пространстве – самодостаточная, самоорганизующаяся сущность. Затухание сознания – фрактальная ломаная. Звенья укорачиваются, потом еще и еще, но и все же она бесконечна…»
«Что-что? – переспрашивает Эльза. – С тобой все в порядке?»
«Вроде да, – произношу я задумчиво. – Просто мне приходилось когда-то размышлять об этом – о кофейных разводах. Не обращай внимания, пойдем посмотрим на твою ванную цвета моря».
Мы осматриваем ее спальню, которая не отличается от моей, возвращаемся в гостиную и садимся на диван. «Теперь, – говорит Эльза, – выбрось из головы свой сад камней и сосредоточься, насколько можешь. Тут у нас есть инструкция здешней жизни. Самое занятное, сказать по правде, я тебе уже показала, но прочесть ее нужно, так сказал мой Нестор. Да и твой, наверное, тоже».
У нее в руках брошюра в черно-белой обложке. «Карантин» – напечатано жирным шрифтом посередине. «Ты должен прочитать ее всю, – говорит мне Эльза. – Лучше сделать это тут, со мной. Я, если что, разъясню попонятнее».
Ясно, что ей просто не хочется оставаться одной – так же, как и мне.
Я открываю брошюру. На титульном листе, в правом верхнем углу, где обычно располагаются эпиграфы, вновь выведено: «КАРАНТИН» и чуть ниже: «Будьте благодарны!» Со следующей страницы начинается текст. Пункт номер один гласит: «Всем надлежит пребывать на Карантине вплоть до полной готовности его покинуть». И, чуть ниже, пункт второй: «Возвращение на Карантин невозможно. Без исключений».
«Пока все понятнее некуда, – бормочу я. – Но я, конечно, посижу тут, с тобой. О, смотри, здесь бывают прогулки – ну да, ты же говорила про какой-то инцидент на улице…»
Эльза заглядывает мне через плечо. Я читаю: «Для выхода из здания надлежит пользоваться частным лифтом, находящимся внутри квартиры у входной двери. Входную дверь открывать не рекомендуется».
«Прогулки надлежит осуществлять только в светлое время суток. В темноте гулять не рекомендуется».
И еще:
«Не рекомендуется купаться в море лицам без купальных костюмов. Без исключений».
«Тут есть море?» – спрашиваю я Эльзу.
«О да, – отвечает та, – что есть, то есть. Оно-то как раз кажется мне совсем-совсем настоящим. Ты можешь посмотреть на него из спальни – тут, в гостиной, за окном всегда лишь картинки».
«Можно прямо сейчас», – предлагаю я. Мы идем в спальню Эльзы. Она уверенно жмет кнопки пульта и кивает на окно: «Ну вот…»
За окном – шикарный морской пейзаж: ультрамарин до самого горизонта, яркое солнце, белые катера и яхты. Внизу под нами – набережная с балюстрадой, полная народа. Почти все гуляют по двое – праздно, неспешно, им явно некуда торопиться. Мы находимся высоко, я не могу различить лиц. От набережной к камням у воды ведут бетонные лестницы. Купающихся немного, все они в ярко-желтом. Некоторые просто лежат на камнях, будто принимая солнечные ванны.
«Идиллия, – я усмехаюсь. – Здесь так каждый день?»
«Ну уж нет, – Эльза делает отрицающий жест. – Я сегодня в первый раз вижу солнце. Погоду они включают по какой-то своей прихоти».
«По расписанию…» – бормочу я негромко, но Эльза не обращает внимания на слово. Быть может, у ее Нестора другой лексикон.
«Вчера был сильный ветер, – говорит она. – Ветер, тучи, все уныло, мрачно. И волны – никто не лез в воду, хоть, наверное, здесь это безопасно. С нашими-то телами…»
Она стоит совсем рядом. Повинуясь внезапному порыву, я пытаюсь приобнять ее за талию, но моя рука повисает в воздухе – Эльза уворачивается, делает шаг в сторону, потом вообще отходит внутрь комнаты. «Недотрога!» – думаю я с досадой. Почему-то в этом тоже мнится подвох, какое-то ненужное лукавство.
Вскоре мы возвращаемся в гостиную, садимся на диван чуть поодаль друг от друга. Эльза признается: «Мне не понравилось гулять одной. Все – все! – смотрят тебе в лицо, это напрягает. Я пожаловалась Нестору, а он сказал – мол, что ж ты хочешь, у всех одно на уме. Встретить тех, кого они знали там – каждый озабочен лишь этим. А мне, честно говоря, не важно – там у меня не было близких людей».
«Близких?» – переспрашиваю я и опять вспоминаю Тину. Вспоминаю имя, ярко-рыжую прядь и чувство тревоги, сосущее изнутри. Соседка замечает что-то, еще отстраняется, поглядывает на меня сбоку. Я молчу, говорить мне нечего – и пока даже нечего думать. Воспоминание жжет и мучит, но от него не тянутся нити. Память моя беспомощна – долго ли это еще продлится?
Потом я вновь беру в руки Инструкцию. Следующие листы не содержат ничего, кроме бесконечного дисклэймера, извещающего, что администрация не несет ответственности ни за что, от исправности инфраструктуры до ментального здоровья карантинщиков. Я продираюсь через параграфы сухого канцелярского текста и почти уже решаю пролистнуть несколько страниц, как Эльза вдруг спохватывается: «Мы опаздываем! Скорее – иди в конец, читай пункт семь дробь один. Или нет – наверное, семь дробь три…»
Я послушно читаю: «Всем надлежит иметь две сессии ежедневно со своим другом, своим наставником, своим Нестором – ровно в двенадцать и ровно в пять по большим настенным часам».
Эльза показывает на противоположную стену. Там висят круглые часы, стрелки которых уже сошлись на двенадцатичасовой отметке. «Надо спешить, – говорит она, вставая. – Пока-пока».
«Чао», – бурчу я в ответ и отправляюсь в свою спальню.
Глава 3
«Вы опоздали на пятнадцать секунд, – говорит Нестор, улыбаясь довольно-таки кисло. – Это не принято, прошу иметь в виду».
Я оправдываюсь: «У меня есть причина – ваша Инструкция, я пытался найти в ней толк. Безуспешно, честно говоря».
«Что ж, – хмыкает Нестор, – это лишь значит, что вы должны еще больше дорожить моей дружбой!»
Сегодня он в очках, которые делают его старше. Почему-то мне это кажется забавным.
«Опаздывать не принято! – повторяет советник, потом смотрит вниз и добавляет: – Впрочем, вы, Тео, никогда не отличались дисциплиной».
«Это написано в моем файле», – киваю я понимающе.
«Именно, – подтверждает он. – Имейте в виду, вам никуда не деться от вашего файла. Хотя – едва ли это вас огорчит».
«Интересно, – я прищуриваюсь, – откуда он вообще взялся, мой файл? Вы следили за мной – еще там? У вас там есть агенты, наблюдатели, шпионы?»
Нестор усмехается саркастически: «Экий вы конспиролог! Может кто-то и следил за вами там – обманутые женщины или кредиторы – но к здесь это отношения не имеет. Никакого – и скоро об этом подробнее – а файл скомпилирован при вашем здешнем рождении специальными методами, долго объяснять. Есть, знаете ли, алгоритмы – сводящие воедино отдельные обрывки воспоминаний, мечущихся в подсознании с первого же мгновения жизни. С подсознанием мы умеем работать и с обрывками тоже, но обрывки обрывками, а интересно все целиком. Все, накопленное в вашем земном мозге – оно пока недоступно ни нам, ни вам. Память восстанавливается постепенно – вы здесь, собственно, в основном за этим. Над ней нужно трудиться – к счастью, вы умеете трудиться, Тео. И у вас есть помощник – я, не кто иной. И сосед – то есть соседка. И ваши сны».
Он важно поднимает палец, намереваясь что-то еще добавить, но я перебиваю его: «Минуту! Прошу вас, Нестор, загляните еще раз в мой файл и прочтите мне все, как вы выражаетесь, обрывки, касающиеся Тины, девушки, похожей на подростка. Ей двадцать три, у нее чуть косят глаза, а в волосах у нее рыжая прядь. Обещаю, я буду работать – но мне нужна подсказка, хоть один намек!»
Нестор пожимает плечами: «Все по расписанию, я уже говорил». Потом глядит на меня и неожиданно соглашается: «Ну хорошо. В виде исключения, один раз. В вашем файле… – он опускает глаза, листает что-то и сообщает: – В вашем файле нет ничего про Тину, девушку с рыжей прядью. По крайней мере, в той части, к которой я имею доступ – ни-че-го!»
«А что, есть и другие части? – спрашиваю я, подаваясь вперед. – Их нужно найти, послать запрос – как это делается тут, у вас?»
«Никак не делается, – скучно говорит Нестор. – Я уже сообщил вам все, что мог. Работайте над памятью – и, для начала, устраивайтесь поудобнее, вам предстоит много слушать. Вы сегодня выглядите получше, пора систематизировать вашу картину мира. Сориентировать вас, так сказать, во времени и пространстве. Как говорят тут, у нас, обозначить место – место всего. Итак, вы родились…»
Я делаю было негодующий жест, но понимаю, что с ним бесполезно спорить.
«Вы родились на трехмерной бране6, когда та была в середине своего цикла, – голос Нестора звучит ровно, без всяких эмоций. – У вас ее принято было называть „Вселенной“ и считать, что ею ограничивается весь мир. Таков, по крайней мере, был расхожий взгляд – вы, Тео, и кое-кто еще испытали это на себе. К счастью, ваши критики оказались глубоко неправы…»
Нестор делает паузу и говорит: «Да. Мы рассматриваем устройство мира, но и не забываем о вас лично. Вехи вашей карьеры удивительным образом соответствуют хронологии вашей браны. Но сначала – немного о мироздании в целом, как мы понимаем его здесь!»
«Здесь – это…» – встреваю я.
Нестор останавливает меня ладонью: «Слушайте, слушайте, – и продолжает, так же монотонно: – На самом деле, бран может быть бесконечно много, – он делает ударение на „бесконечно“, – но вряд ли нам удастся это проверить. Мы ограничены знаниями о двух: первой, на которой вы родились, и второй, на которой мы с вами сейчас находимся. Само пространство, в которое погружены локальные браны, существует, по-видимому, всегда – или, по крайней мере, очень долго. Браны же рождаются и умирают, проходя через независимые друг от друга циклы – условно назовем их „разбег-сжатие“. Во время каждого цикла существует период, называемый „окном жизни“; на вашей бране он составлял – или до сих пор составляет – несколько миллиардов ваших планетарных лет. Нам известна лишь одна точка, где разумная жизнь развилась до заметного уровня – ваша планета, на которой сформировался и ваш разум, Тео, и разум многих из тех, с кем вы встретитесь в новом мире».
«И ваш?» – я вопросительно поднимаю бровь.
«Обо мне мы сегодня говорить не будем, – сухо отвечает Нестор. – Слушайте, слушайте, не перебивайте!»
«Скажу два слова о самом пространстве, – продолжает он, – его, кстати, называют по-разному. Просто, без затей, „пространство“ или „метапространство“, как вы когда-то, или даже „метабрана“ – имея в виду, что оно, возможно, существует не само по себе, а вложено в какую-то еще более глобальную структуру. Мне это кажется неоправданным усложнением, но термин прижился, и мы с вами не будем его чураться. По меньшей мере два фундаментальных поля, гравитационное и консионное, являются межбранными: переносящие их частицы путешествуют из одной локальной браны в другую. Именно присутствие таких полей, гравитационного в первую очередь, ответственно за отмеченные в ваше время необъяснимые космологические явления. И подчеркну: есть основания полагать, что именно метабрана – и только она одна – эмитирует консионы, предсказанные вами. Это важно – очень, очень важно!»
«Очень важно, – повторяет Нестор, как-то странно пожевав губами. – Но пойдем дальше: к сожалению, у нас нет контроля над глобальными полями. Мы не можем послать информацию другим бранам, не умеем создавать импульсы, несущие сообщения предыдущим жизням – или последующим, если таковые есть. Мы не знаем, контактируют ли с нами наши потомки. Скорее всего, это принципиально запрещено: похоже, что метабрана является строжайшим цензором траекторий, по которым движутся межбранные частицы. Есть лишь ограниченный набор возможных направлений движения и есть глобальное время – с ним не поспоришь и ничего не обратишь вспять. Мы не можем даже приблизительно оценить размеры всего пространства и имеем лишь отрывочные представления о его геометрии – хоть тут нам кое-чего удалось добиться. Главное, что мы знаем – это изменчивость, динамичность: его кривизна в любом масштабе меняется постоянно и со значительной амплитудой. Это, естественно, отражается так или иначе на локальных вселенных, на их структуре и свойствах – и на разумных жизнях, если таковые есть. Можно сказать, все мы, косвенно или напрямую, зависим от геометрических причуд метабраны, но детали этой зависимости мы обсудим позже. Пока лишь отметим, что она непосредственно граничит с любой из точек всех локальных миров. Изнутри ваша вселенная казалась большой сферой или, может, чем-то более общим, тороидальным, но с глобальной точки зрения она, скорее, длинная нить, упакованная в клубок или другую, сложную, но компактную структуру. Локальные браны как бы плавают в пространстве, словно клубки пряжи в океане: бросьте клубок в воду – вода доберется до каждой точки. Сами же они могут быть бесконечно далеки друг от друга на взгляд изнутри, но при этом могут и находиться совсем рядом – представьте себе клубок из множества переплетенных нитей разного цвета. Когда вы движетесь по одной из нитей миллиарды и миллиарды лет, вам не приходит в голову, что по соседству есть и другие, на которые, впрочем, вы никак не можете перепрыгнуть… В общем, запомните: в моделях мира возможны разные вариации и формы, но метабрана – она всегда рядом и это, как вы потом поймете, есть наше с вами величайшее благо!»
«Разрешите спросить?» – поднимаю я руку, как в классе.
«Зачем? – удивляется Нестор. – Ничего путного вы пока не спросите. – И продолжает: – Слушайте дальше: на каждой локальной бране – своя физика со своими значениями мировых констант, но некоторые глобальные законы остаются верными везде и всегда. Также, на каждой бране – свои причинно-следственные связи и время течет по-своему, потому, к примеру, здесь, во второй жизни, сосуществуют индивидуумы, земная жизнь которых происходила в разные века. Впрочем, больших временных расхождений не наблюдается – никто не знает, почему. Мы не можем сказать, когда – в „нашем“, здешнем отсчете времени – существовала „ваша“ брана и создавались Объекты Б, образы индивидуальных людских сознаний. Мы также не знаем, существуют ли до сих пор ваша брана и ваша земная цивилизация. По крайней мере, пока никто из вновь прибывших не сообщил нам ни о какой катастрофе, угрожающей ей гибелью. Уточню кстати, что только воспоминания помогают нам узнать хоть что-то про первую, земную жизнь. Никакие материальные сущности одних бран, естественно, не доступны на других бранах – обмен информацией осуществляется только через Объекты Б. К счастью, у многих память восстанавливается почти полностью, это относится и к деятелям науки – можете себе представить, с какой горячностью они, попавшие в новый мир, взялись за пересмотр всех концепций. Вам, Тео, тоже будет чем заняться – надо сказать, вас здесь заждались. Всё же, вас считают первопроходцем, связавшим сознание с материей-энергией и определившим его место в структуре мира. Все, кто жил там позже вас, но попал сюда раньше, знают ваши работы, вашу знаменитую статью о главном – да еще, к тому же, вас не стало сразу после ее появления: интрига, интрига! Но и если забыть об интригах, в теории консионов, как мы ее видим здесь, есть белые пятна – вы, Тео, влившись, так сказать, в ряды, должны помочь их заполнить, а потом двинуться дальше; работы непочатый край. Конечно, это непросто – восстанавливать теорию такой сложности по памяти многих людей без первоисточника. Информацию собирали по крупицам, и тут такая удача – вы явились собственной персоной. Пардон, я увлекся – конечно же, никто не желал вашей смерти…»
Все это он проговаривает без пауз, как давно заученный и много раз повторенный текст. Будто зачитывает мне правило Миранды – «Вы имеете право хранить молчание…» – или рассказывает, как вести себя в тюремной камере. «Консионы» – отпечатывается у меня в мозгу. Я знаю, с этим было связано много. Больше, чем с Тиной? Вполне возможно. Что за формула приходила мне в голову перед сном? Гамильтониан7? Интеграл действия?..
«Вернемся к вашей конкретной бране – и поведем отсчет от вашей конкретной жизни, – продолжает Нестор, глядя чуть вбок. – Четырнадцать миллиардов лет до того – привычных вам земных лет – ваша брана начала расширяться. Это важно само по себе, но мы отметим еще и одну частность, которую нельзя обойти, говоря конкретно о вас. Именно тогда случился первый – и ярчайший! – пример явления, с которым вы связали свою жизнь. Я даже завидую вам немного: вы скоро вспомните все и многое из этого красиво. Гармонично, прекрасно и – вот вам подсказка – симметрично, до известного предела, конечно. Но вы, Тео, не из тех, кто просто любуется красивой вещью. Вам нужно препарировать красоту, узнать ее подоплеку. И тут вы далеко шагнули, это нужно признать!»
В его голосе наконец появляются эмоции. Нестор переводит взгляд на меня, поправляет очки и ободряюще кивает. Его облик неуловимо меняется, почти вся официальность пропадает куда-то. Он теперь смотрит на меня, как сообщник, подельщик, даже будто прищуривается лукаво и говорит: «Представьте себе карандаш, стоящий вертикально на острие – это вам что-нибудь напоминает? Вообразите шарик в центре выпуклого дна бутылки – не сидит ли это в вашей памяти занозой? Симметрия манила вас лишь одним – моментом своей гибели. Точкой конца, распада, шагом к несовершенству. Карандаш, отклонившись на микрон, уже не возвращается к вертикали – нет, он падает с громким стуком, пугая соседей по библиотеке. Вас даже могут вывести из зала – вы смоделировали катаклизм, катастрофу! Момент нарушения симметрии – это переход от невероятного к вероятному, от редкого к частому, от запертого внутри – к свободе. И за это всегда есть плата – энергетический выброс!»
«Да, – продолжает он, помолчав, – огромный выброс, невероятная мощь. Это мощь геометрии – она беспощаднее, чем любая другая сила. Тогда, четырнадцать миллиардов лет назад, ваш миниатюрный начальный космос был симметричен до предела. Он существовал в виде сложнейшей фигуры, переплетенной во множестве измерений. Чтобы создать такой клубок, потребовалась вся энергия предыдущей браны, которая исчезла, коллапсировав сама в себя. Доведенное до максимума сжатия, пространство приняло идеальную форму, уместившись в крохотную крупинку немыслимой плотности и температуры. Это был предел совершенства – и жизнь его, как жизнь всякого идеала, была предельно, исчезающе коротка. Напряжение всех сплетений было столь велико, что первый же квант изъяна, мельчайшая флуктуация, как чье-то сомнение или косой взгляд, привели к необратимому. Карандаш отклонился, и уже ничто не могло его удержать. Ткань пространства затрещала по швам и лопнула с оглушительным треском. Часть его вновь свернулась – в узкую трубку – и осталась таковой навсегда, другая же стала расширяться с совершенно безумной скоростью – в длину, ширину и глубину. Великая удача отметила вашу брану: она – случайным образом! – оказалась трехмерной».
«Шанс… Белковые структуры… Жизнь…» – бормочу я негромко. Что-то шевелится в памяти, какие-то уравнения, диаграммы.
«Именно! – восклицает Нестор и ухмыляется – он за меня рад. Так воспитательница детсада рада за ребенка, сложившего слово „мама“. – Именно шанс – а для некоторых, включая вас, Тео, факт трехмерности стал еще и путеводным светом, лучом из тьмы, влекущим в зыбкие дали. Вы скоро вспомните свое детство, школу, занятия в лаборатории физики, которые вы посещали с таким усердием. Вы были подростком, тяготеющим к мастурбации, и заслушивались учителя, угрюмого человека с сальными волосами и горбатой спиной. Наверное, он тоже мастурбировал не переставая – женщины обходили его стороной – но вас с ним связывало не это. Он заронил в вас искру, поведав с маниакальной страстью о трех измерениях вашей вселенной как необходимом условии существования жизни. Вы представляли по его рассказам и наивным формулам на школьной доске, как в каком-нибудь четырехмерном космосе все падало бы друг на друга – планеты на звезды, электроны на атомы – а в двухмерном, наоборот, разлеталось бы безудержно, без остановки. Никакая жизнь не была бы возможна при количестве измерений, не равном трем! Вы, как и учитель-физик, были потрясены случайностью выбора, и оброненное им „рука Создателя“ навсегда запало вам в душу. Потом, повзрослев, вы стали искать следы, тайники случайности и поняли, что они кроются в событиях, описываемых словами „нарушение симметрии“ – какой-либо из симметрий мироздания. Так у вас и пошло: сначала кварки8, потом бозоны9 – переносчики фундаментальных сил, после – квантовые поля в ткани мозга, конденсация квазичастиц, и наконец – консионы, их вихри, „запись“ нашей памяти на метабрану. То, из-за чего на Карантине – и не только – вы являетесь селебрити своего рода. Но мы слишком много говорим о вас, давайте-ка вернемся к хронологии…»
Нестор вновь смотрит вниз – не иначе, в мой файл. Потом поднимает глаза и продолжает: «Итак. Четырнадцать миллиардов лет назад ваша брана, сделавшись трехмерной, раздулась в огромный пузырь, на котором кипело море мельчайших кирпичиков вещества, возникавших и тут же убивавших друг друга. Тогда несовершенство вновь дало о себе знать: в процессе рождений и аннигиляций счет не сошелся, как в колоде, над которой потрудился шулер. Некоторые кварки остались жить, их оказалось больше, чем антикварков – на одну миллиардную часть. Немного, казалось бы, но и этого хватило – и асимметрия определила вашу судьбу, Тео, не только позволив создаться всему материальному, но и заворожив вас как исследователя. Именно преобладание вещества над антивеществом стало вашей первой идеей фикс!»
