Ильин Роман. Автобиография

Из начальной школы помню мало, – только то что учился нормально, не перечил и не дрался. Ребенком был замкнутым, и сидел за одной партой с Наташей Зайцевой, – как и в дошколе. Помню еще, как сидевший на окне детской веранды, мой друг Андрюша Леваков, был мной столкнут, – столкнут с усилием, – и, упав, сломал руку. А я стоял и не понимал, ни что произошло, ни кто или что управлял моим поступком. Зато мать получила возможность посещать со мной больного. Дружба, естественно не увеличилась, но у матерей возникло подобие общения, которое я встречал иногда до каких-то последнил лет.

К девяти годам меня отправили на обучение в музыкальную школу, которую закончил в 99 году пианистом. На занятия специальностью приходилось ездить к 7 часам утра, чтобы мать, отвезя меня, успевала на работу. Поэтому заниматься любил не совсем, и дома домашние задания делал редко. Все произведения отрабатывались уже на уроках. что не помешало играть аттестационные концерты и здавать экзамены на четверки. Учительница, Людмила Анатольевна Пьяникова (за что и к тому же меня пытаютя назвать пьяницей) была хорошим преподавателем, и учитывая мой без самоотдачи подход, терпеливой. Из-за этого и не заинтересованной в будующем пианиста. Поэтому пианист, по окончанию школы, из-за невостребованности ни родными, ни основной школой, – гимназией, – играл мало. Но были ансамбли с альтисткой (по-моему) и такой же учащейся Лизой Фатневой, которая училась некоторое время в том же «А» классе гимназии, и с которой мы исполняли дуэт «Платье в горошек и лунный свет», – однажды даже репетируя у меня дома. Лиза хотела подарить мне конский волос от смычка, но я не взял. Потом она, классу к десятому, женилась на Роме, – и родила ему сына.

Остальные дисциплины – сольфеджио и хор проходили тя жело. Из хора меня выгнали в первый же год, солфеджио было для ребенка тяжелее математики и настолько же неинтересно. За то, что при выполнении заданий по разрешению аккордов, в которых я не понимал ничего до времени, когда стал более плотно заниматься на инструментах – а это уже настоящее, – или уже прошлое время, – я был часто оставляем после занятий один в темном классе с раздолбанным рыжим роялем, что никак не прибавило любви к музыкальной теории и матери, которая приходила забирать меня из школы гораздо позже, чем кончались занятия. Приходил в музыкальную школу десятилетний ребенок ночью, и уходил ночью. А дома ждал детский синтезатор касио с размером клавиши под палец ребенка. Поэтому первый год или два дома я вообще не играл. Зато играл на домашних мероприятиях у частной учительницы английского языка, дочь которой была одноклассницей из параллельного класса гимназии и к которой записала меня любящая мать. Дочь впоследствии тоже пришла учиться в музыкальную школу к тому же преподавателю. Обычное пианино «Аккорд» было куплено позднее. При покупке мать была обманута – пианино привезли другое и умудрились при подъеме на этаж уронить его. Треснули фанерные части, настройщик долго занимался их склейкой и вгонкой колков, и в итоге оказалось, что прошлое его не очень способствовало его сохранности. Но стоит пианино – вот – рядом, на торце крышки выбито 013, настроено недавно, хотя и держит строй на некоторых колках плохо. Есть ключ, китайский, а у меня – возможность подстраивать его. Школа музыкальная закончилась, что жаль, документом с четверками, в котором мой преподаватель подпись свою ставить не стал. Хорошо хоть, что не «умер».

В трамвае один раз встретил какого-то деда, сказавшего, что, когда вырасту буду композитором. Нет.

Мать зачем-то решила меня, уже занимающегося музыкой на определенном инструменте, который требует изучения, – одарить еще гитарой. Про гитары будет отдельный рассказ,

но далее. Гитара у меня осталась от отца, с треснувшей декой, как у цыган. Мать решила заменить ее другой. В магазине «Спорт-туризм» был отдел с акустиками и мать по незнанию выбрала семиструнную. А строй-то у нее другой! Играть на семиструнной аппликатурами шестиструнной нельзя, а тогда я еще играл аккордами – и поэтому гитара была оставлена рассыхаться, что с успехом русского качества и дерева, – вернее, дсп, – сделала быстро. И в последствии была разобрана и выброшена. Больно вспоминать, как будто сам виноват в ее ошибке. Не покупайте лишнее, тем более дешевое. Совет музыканта. Далее была куплеа гитара аккустическая, нормальная, вестерн – позже, к концу школы – которая до сих пор, даже будучи русской, находится почти в первоначальном состоянии.

Дома мать всегда была нервная, всегда орала, объяснять ничего или не умела, – или не хотела, – поэтому, все время находясь с ней в одной комнате, приходилось напряженно терпеть. И, вероятно, – один раз не вытерпел, – и в лоб полетели железные краски. Разбили его, и мать, – уже с плачем, – отмывала мою голову от крови в раковине.

Часто в квартире звучал, как ни странно, гитарист Кузьмин, которого я ненавидел, и его первые звуки были так неприятны, что выворачивали наизнанку. Еще звучал Митяев, кассеты которого я старался ей потом регулярно дарить. «Крепитесь люди, скоро лето». Потом, на новой квартире и приближаясь к настоящему времени, у нее не звучало ничего – ни слушиваемого ей с ее институских времен, ни потом.

Соседские дети были обыкновенными уличными мальчишками, с играми в ножички, взрывами гидропирита, солнышками на качелях, лазаньем по крышам и прочими радостями детской жизни. Я выходил на улицу мало. Или вообще не выходил гулять. Что происходит и сейчас – но сейчас и не особенно могу, и вообще не хочу ее видеть, улицу Тулы.

Квартиру часто проливала соседка сверху, объясняя это за бытым краном. Виноват, видимо, был кот малыш, который, за пертый уже в нашей – этажом ниже, квартире – своим боевым ором не давал жить никому в доме. Но не утонул. И бабка платить не стала. И ремонт никто не сделал.

А у меня с детства был сломанный нос. Или, как выясняется, проблемы в развитии кости или хряща или врач его знает чего еще. Но скапливались в нем с семи лет кровавые сопли и заложен он был всегда. И решила мать отвезти меня в ту же Семашко для прокола пазухи. Но, увидев подвал и пыточное кресло, в котором проходил осмотр, – я сказал, что не надо. Это было одно из немногих выявлений моей собственной воли по какому бы то ни было вопросу. Мать же сказала, «как хочешь». Теперь мне 32, нос в том же состоянии, и из-за него пришли в то же состояние другие органы дыхательной системы.

Вся сила моего здоровья проявилась в селе Колюпаново. У матери есть и был сослуживец Валерий Павлович (не сомневаюсь, претендовавший когда-то на роль мужа, как и некоторые другие представители), у него была и есть машина, а у матери желание верить в Бога. Все вместе привезло нас на Крещение в купель, в которую отправлен был только я. Сама не полезла. Божественной милостью я сразу заболел двусторонней пневмнией и не мог вздохнуть еще некоторое время. А мать заставляла меня бегать из больницы за трамваями под предлогом «хронической нехватки времени».

Пневмония кончилась астмой, которую с гордостью ношу и по сей день.

И еще про болезни. Мать. будучи далеко не близким человеком, в ведение моих проблем с ногами поставлена не была, или была, но отреагировала глубоко в себе. Но. однако, лет в 12-15 отвезла меня к необычному врачу в необычную поликлинику, до которой нужно было идти километра полтора, и этот врач прописал мне лекарства, прописываемые как поддерживающие при поставленном диагнозе. Больше меня не лечили – и о том, как это было, далее – а диагноз поставили уже так поздно, что я и не ходил, и не думал, а просто лежал на кровати и ползал до туалета.

Но к ремонту. Дед Василий Степанович нас не забывал, несколько раз приезжал, помогал делать различные сантехнические и прочие работы. У меня осталось от него в наследство (единственно) куча старых инструментов и даже именная пила с деревянной ручкой «Рома», наспех нацарапанной чем-то. Пос-ле переезда я перестал воспринимать всю семью целиком, а мать, поскольку она еще себя и проявляла, просто терпел. Но к бабке с дедом ходили мы регулярно, – и только вместе, – это условие сохранилось и после смерти деда в 1997 г. В этом же году начались ощутимые обострения рассеяного склероза. От деда, кроме ненужных ему инструментов. осталась фотография, висевшая до недавних пор на пианино. На ней дед, снятый в квартире, сидел на стуле в белом пиджаке, оттопырив уши (было такое умение – двигать ушами) и улыбаясь, указывал пальцем вниз и дежал этой же рукой очки. Сейчас только тало ясно, – что он, или пытался провести урок полового воспитания, – или, что вероятнее, указывал на стоящее снизу под фотографией пианино и намекал, что видит и слышит, как я играю. Ничего странного.

Дед последние годы своей жизни болел аденомой предстательной железы, встречал нас с бутылкой мочи, привязанной к ноге и катетером в живот, был слабый и худой. Но, казалось, был мне рад. А мне было, как с самого детства, неудобно. И находится в присутствии матери, и находится в присутствии прочих родственноков. Но деда – единственного – я любил. И люблю единственного и теперь. Но до сих пор не знаю, когда он родился и забываю, когда умер. Каждое 9 мая, по традиции дед навещаем, и мне совершенно не до того, чтобы рассматривать даты. А теперь рядом с ним и бабка. На это девятое мая придется плакать вдвойне.

От деда остались командирские часы, врученные ему государством на пятидесятилетин Победы (потом отец из забрал вместе с оргомным долгом перед матерью, за который она рас

плачивалась сама – в итоге часы отдавала мне бабка в 2013 г., а отца больше невидел). Еще государство ометило вклад ветеранов в победу и строительство страны, – которая потом была разрушена, – фронтовой фляжкой с намеком на заливание водкой горя потери всего, заработанного за жизнь. И многие ветераны пили.

Мы были на какой-то турбазе. Какой-то мальчик почти склонил меня к покупке спиннига, – или это было в другой раз. Не важно, – важно то, что позвонила бабушка и сказала что дед умер. Как оказалось, он уже время лежал в больнице, и сердцем не перенес операцию. Не думаю, что можно верить в рассказ о его легкой смерти во сне. Но итога это не меняет. Вернувшись, деда я застал уже перед похоронами, в их с бабкой квартире, с другими бабками. Быстро подошел, простился, и мать меня быстро увела. Закрыла дома, и поехала на похороны. А я еще долго не мог избавиться от картин в голове о том, что в могилу я опускаюсь вместе с ним.

Попугай Лори, мой единственный друг, умер незадолго до деда. И что странно, о его смерти я узнал так же издалека, вот из какого – не помню. Приехал – попугай уже закопан.

Когда меня выгнали из гимназии, мать некоторое время выбирала новую школу – и в списке была еще одна гимназия. Но закончилось все почему-то химическим лицеем. В обшарпанном, разбитом здании, дважды перезжая на новое место учили меня и прочих химии, биологии, – по десятибальной системе. Ездил я в него на трамвае, от трамвая ходил далеко, и по дароге происходили неясные вещи. Школьники там были именно такими, каких бы выгнали из гимназии через неделю. Лихо издевались надо мной на стадионе подтягиваниями и прочим, любили клейкие резиновые мячи (продавались в 90-е – «лизуны») и маленькие – стучать об стенки. На стенки еще любили прыгать с разбега ногами и пытаться пробежать вверх. Меня просто перекидывали через себя толчком ног в грудь из положения лежа. Не сказал бы, что, как инвалид, находящийся уже пятый год в одной комнате, есть желание сломать стены или прыгать на них, но были далее по рассказу и ранее по жизни люди, которые ради своих целей перекидывали меня через себя абсолютно так же. Или просто ездили на плечах. Или просто брали, что понравится.

Директор лицея, – что, как и все, не удивительно – предпочел умереть в 2017 г.

В лицей приезжал один раз папа. В это же время они с матерью решили сделать мне подарок. Или не мне – самим посмотреть. И, через первую гимназию, отправили меня в Англию. Предварительно подчеркнув, как нелегко и быстро был получен загранпаспорт и какие средства были разменяны на фунты и где. И я, пухлый, нелюбимый мальчик, полетел в Хитроу, – и далее, – через Уимлдон – в предместье Лондона, где жил в английской семье с еще одной смутной личностью из Тулы. Англия англией, – Тауэр, Хемптон-коурт, Мост, Трафальгарская площадь, музеи – все бы как у обычных людей. Мне же досталось самое интересное. Например лада – семерка хэтчбек по дороге в место жительства. Вишневая, стояла возле магазина. А в 2013 – разбитая возле дома на металлургов. Мальчик своровал пиццу. Ели, запершись. Надоумил меня звонить руководителю группы – жаловаться на принимающую семью. Семья выдавала нам небольшой завтрак с собой, когда ездили на курсы английского, в этом завтраке были чипсы. И надо же – испорченные! И надо же, зачем-то сообщал об этом я, звоня с домашнего телефона семьи. Что-то было про украденные деньги. У мальчика. Кем? Нашлись, под кроватью. Семья отвезла нас на овечью ферму. Мальчик купил себе компьютерную игрушку, показывая, во первых. что он умен для стратегий, во вторых, что она у него «пойдет». в третьих, как прицел на мое будующее.

Я привез диснеевского медведя, микроскоп, и подарки маме и прочим. Много буклетов осталось. Но потерял фотоаппарат. В первый раз. Или не потерял? В любом случае, пришлось покупать еще и его. Компенсировал потерю отец, когда взял поло вину пленок с фотографиями – проявить – и увидел я его потом через несколько лет. А фотографий никогда.

Алименты он, говорят платил. Потом не платил. Мать и об этом говорила. В любом случае, от этих денег у меня были только китайские штаны и уродливые коричнивые ботинки. Зато в долг, но это позднее, брал он много, матери на это приходилось брать кредиты, занимать, – но деньги ему дать. И отдавать их самой. И потом, на всю жизнь у нее остался один ответ о деньгах – я вся в долгах, не успеваю один отдать, как следующий надо. Сейчас она на пенсии. 15000. Сейчас он инженер с сорокалетним стажем. минимум 50000. Все отдает долги на любой вопрос о деньгах.

За девяностые отец умудрился продать за свои долги фамильные настенные часы, которые я помнил еще с раннего детства, и если верить бабке, много других старинных драгоценностей.

Глава третья

Мать старалась «изо всех сил» построить сыну будущее, тульское же общество направляло ее действия в нужную сторону, и как только сын перестал отвечать требованиям общества, оно, в массе своей не имеющее возможности думать, поспешило от него избавиться.

С пятого класса меня снова перевели в классическую гимназию под обещания с моей стороны, – неизвестно о чем данные, – и причитания матери как в присутствии директора, так и в личных беседах.

Шестой класс я начал в филологическом классе, на 80 процентов заполненном противоположным мне полом. Русский язык не был любимым и изучаемым предметом, поэтому оценивался на тройки – среднеарифметические, по большому счету. Литература была просто изучаема в контексте школьной программы, задания выполняемы, сочинения писаны, и не могу сказать, что она стала необходимым жизненным явлением.

Женский контингент класса повлиял только появлением собственной анкеты – тетрадки с вопросами о людях, даваемой всем в классе по очереди, – и тетрадки с вырезками статей о «Битлз», – все по примеру увлечений этой половины класса. Был еще альбом наклеек «Животные», который я долго заполнял, покупая в Роспечати наборы по пять штук в пачке. Потом мать заменила его на альбом «Рулалочка», но русалочка не собиралась. Мать вообще любила поиздеваться, перебирая на мне названеия от эмбицила до стандартных дибилов и прочих слабоумных. Был у нее анекдот, в котором говорилось о ребенке, спрашивающем мать, почему остальные дети указывали ему на квадратную голову. Мать ребенка усповаивала его и гладила рукой по форме квадрата. Моя голова квадратной не была, но была мягкой, и при сильном нажатии выделялась вода. Кто-то в классе даже экспериментировал.

В процессе обучения интересным было не само то, что оно происходило, а как его вели, что говорили, как реагировали на меня учителя и ученики.

В отношении внутриклассового общения первый год в «А» классе прошел в отдалении от сверстников. От сверстниц в отдалении прошли и оставшиеся шесть лет. Кто-то занимался учебой, кто-то самолюбованием, кто-то концентрацией вокруг себе подобных. Но с мужской половиной общались редко. Впоследствии стали появляться и пропадать пары, одна даже закончилась браком, с событиями 2013 года так же закончившим– ся.

Постепенно человеческое отдаление на мотивах или помощи в учебе, или интересу к чьим-то занятиям, или банальной жалости к человеку стало пропадать. Появился общающийся со мной и сторонящийся остальных (и наоборот) мальчик Паша Кузьмин, – отличник, усатый, – называемый всеми Раптором. Паша оказался заинтересован компьютерными играми, и, – так как отец имел благосклонность подарить мне 386 компьютер с досом и принтером, – Паша решил приобрести себе настоящий компьютер. А приобретя, использовал его для игр, на основе которых и родилось подобие дружбы. Может, даже больше на том, что конфигурацию для него долго подбирал я сам.

На моем компьютере кроме «Формулы один», «Принца персии» и иргы «Предистория» работало мало чего, и Паша стал иногда приглашать меня к себе. Жил он в коммуналке недалеко от меня и помойки, – с матерью, отцом, бесконечным выводком тараканов и кошкой Дашей, которая, однажды, чуть ли одновременно с моим котом, от Паши сбежала. Паша любил тараканов, может за это и назван был Раптором. Не любил, но издеваться любил. Протыкать иголками, отрывать усики, прокалывать матке ее сумку и прочее.

Я стал к нему довольно часто ходить, смотреть, как он играет в игры, потом принес ему принтер на котором печатались доклады. Однажды, вставая со стула, сильно ударился головой о висевшую полку.

В другой раз, при его присутствии, идя в школу по странной случайности сильно упал затылком об лед, потерял дыхание и смотрел в черные глаза. «Как ты? Как ты?» Тебе видней, Паша, как я.

Но у Паши уже был, как оказалось, друг, – или очень ловко и неожиданно возник. Егор Свиридов, ловкий парень, пришедший в «А» класс, и также из него ушедший в поисках просто достижимой золотой медали. Паше было сложно выбрать, кто друг, – и он часто, вместе с Егором, – просто закрывался в квартире, когда приходил я. От Егора у меня остался клоун на качелях – игрушка на стену, подаренная на день рождения, и кассета Queen.

Когда сломал ногу об унитаз классе в 7, они приходили, наверно целый раз, посмотреть, как хожу на костылях по двадцати квадратным метрам. Снова ногу сломал, когда бежал по лестнице в спуск к уже новой квартире в доме 49, номером 113, в которую переехали классе в 7-8. Бежал с батоном, и вывихнул ступню на правой ноге. Оказалось – трещина.

Были еще в классе личности не сыгравшие роли в судьбе, но показавшие людскую мерзость на своем примере. Алексей Шариков, самовлюбленный «красавец», высмеивающий и подставлявший всех, кто был не он. Зато он намекнул как-то,что болен вегетососудистой дистонией. Надо же.

С его подачи и Паша стал Раптором, и я Овцебыком и еще кто-то кем-то, но это не важно. С девятого класса я перестал стричься и постригся уже после «института». Руками грязными, но православными. Позже.

Был еще Паша Барымов, ребенок высшего тульского света, неплохо учившийся, но, – странно, – плохо бегавший, над чем все очень потешались. Паша был на 30 сантиметров выше всех нас, и после окончания института побыл депутатом тульской думы. По им введенной моде я недолго проходил в школу в костюме. Но после 13-го года, он, видимо, тоже постарался умереть, – и тоже, неплохо подставлял людей, – в частности нас с Пашей. Сосед с верхней квартиры при написании этих строчек начал стучать молотком в стену. И об этом позже.

По их с Шариковым воле, будучи в гостях, я был напоен и брошен на улице другим одноклассником, после чего прополз полтора квартала. Есть такой способ за спиной разводить пиво с водкой.

Паше же пришлось тяжело на первое сентября н-ного года, когда он в полубессознательном состоянии из парка Белоусова на моей спине передвигался до своей коммуналки.

Остальные были менее активны в моей жизни. но до тех пор, когда не начались массовые попойки, сторого контролировавшиеся бабками. Тогда же в мою жизнь был введен главный персонаж.

Мать в те годы. как и сейчас одела деревянное колье из развернутых в разные стороны листьев. Не знаю. Не замечал.

Еще одно странное событие. У меня был телефон. У паши был телефон, но лучше. 3310. И вот, – что-то меня дернуло, – что он мне нужен, и я его забрал у Паши. И потом еще года два с ним проходил. Но Паша тоже был далеко не прост. И родные его. И вся Тула, вместе с Анной Кузьминичной. И он забрал у меня гораздо больше. Но это не око за око. Я перед ним извинился.

И готов всегда телефон 3310 ему отдать.

Были девки, пытавшиеся меня развести под предлогом починки компьютера и потом долгое время компостировавшие мозги смсками на Пашин телефон.

Был Евгений Авдеев. ученик Б класса, математик и качок, рассказывавший про своего друга, занимавшегося формовкой крышек от люков. И о нем, о Жене тоже будет далее.

Был Ян Корабельников, через которого в мою жизнь попало основное подставное лицо.

Сам учебный процесс шел, как уже упоминал обычным ходом. Кроме конфликтов с класнной руководительницей, Натальей Александровной Логиновой (логику я изучал годами позже), который привел аж к неподаванию дневника и использованию только черных ручек – единственное проявление переходного возраста.

Еще была кража из спортивной раздевалки. Украдена барсетка. документы, тетради. Все порвано и выброшено на пустыре.

Как бы замяли. Как бы нашли и как бы кто-то извинился.

Каждую зиму, по просьбе матери я был не в состоянии заниматься на лыжах, – а после бега летом, цеплялся неподнимающимися носками ступней за маты. С кружащейся головой приходил на урок биологии после урока физкультуры. А все наблюдали. И сейчас молчат. До суда молчат?

В школные спортивные игры меня не брали что в начальной школе, что потом. Что в лагерях, что на уроках физкультуры. Бегал я пока хорошо. Но почему-то ударной ногой под мяч была левая нога, и играл я плохо. И соображал медленно, – а футбол требовал быстроты. Сейчас правая нога, – действительно, – несмотря на свою естественную силу, двигается хуже ле– вой.

С пятого-шестого класса мать захотела компенсировать недостаток еды, или просто заработать – и сняла недалеко от КБП участок в поле, на котором я был вынужден сначала копать, потом собирать жуков, потом выкапывать. Все последнее помогал делать дед. Приезжая на мотоцикле, топил в бензине жуков, а при урожае, который был редко, увозил его. Куда? Не знаю. Картошку мешками дома я не видел. Как и в этом поле.

Зато видел еще одного потенциального папу, его новую дачу и Запорожец, который будучи дан в руки, был почти завезен в кювет.

Дугой потенциальный папа, уже упомянутый выше, вывозил нас, скажем, куда-то, где были деревья и луг. И оводы с кулак. И помповая винтовка. И стоп. Это мог быть и не он. Значит было больше потенциальных пап.

Третьи, хотя и не потенциальные отцы поймали нас с матерью на какой-то турбазе, отвезли к себе в дом и дальше я не помню.

Зачем-то и где-то в это время мать записалась на уроки воржедия и научилась водить. Чью машину, я не знаю, – и кем и какие обещания ей были даны, – тоже. Как живет она сейчас, вместе с оттирающей себя от прошлого Тулой, мне тем более не известно. При написании книги она пылесосит пол, и, вероятно, старается убедить кого-то в своей чистоте и многих прошедших годах.

Помню ее единственный урок. Мне было чуть поменьше лет. около 10, – и, опять же, на турбазе, мать взяла на прокат первый двухколесный детский велосипед. И как делают мужики, бросая в реку, толкнула меня на нем с горки. Но тормоз, как функциональную систему, я еще не знал. Поэтому очень сильно, опять же, ударился телом об асфальт.

В школьное время, после и перед картошкой, у меня была возможность ездить на дачу самому – к бабке. Она была не рада, но что уж, – пригласив, – впускала. Тогда и появилась черника, – а дед пропал с дачи.

Гораздо больше был мне рад сосед по даче, – возможно, – Николай Михайлович, – ныне не живой, – и, понимая тогда, как относится бабка к внуку, впускал в свою дачу. С минимальной отделкой досками, газовыми белыми занавесками на втором этаже и поэтому очень приятной атмосферой. В «нашей» дедом все было уже брошено, стены были кирпичные, в полумраке, – и навален строительный хлам. Не успел дед доделать дворец бабке. Поэтому основное время она проводила в парнике с помидорами.

У соседа был маленький внук, живший еще в полусказке, с которым было приятно полазить по деревьям и просто побыть вместе.

Со смертью деда дача кончилась.

В школе же я не пригодился. Роли в классных театрализованных постановках, как пулей в голову, забывал, – пианист же был никому не нужен. Только один Николай Федорович, учитель истории, сказал: «будете вы все торговать рыбой на базаре». Я – торговал не рыбой и не на базаре, а высокоинтелектуальной мультимедиа продукцией и книгопечатными изданиями. Но.