Полная версия
Весенняя песня Сапфо
Когда-то Филистина своей рукой вложила в затвердевшие губы Тимады обол – монетку, чтобы подружка могла уплатить Харону за перевозку в страну мертвых.
А теперь вот и Фаон тоже должен навсегда от нее уплыть. Пусть и не в подземную страну, откуда никто не возвращается, но тоже очень, очень далеко. И, вполне возможно, Филистина больше никогда не увидит сына маленькой Тимады. А вдруг Фаон действительно ввяжется в борьбу против тирании или отправится на войну в далекие страны?
Филистина почувствовала, что кто-то гладит ее по волосам, и с надеждой подняла голову.
Нет, это была не Сапфо. Сейчас ее пыталась утешить сильная, теплая рука Дидамии, на которой в лучах закатного солнца поблескивали серебряные кольца и браслеты. А та, от кого зависела судьба мальчика, наоборот, сидела отвернувшись и пристально смотрела на море, слегка сдвинув брови.
Филистина знала, что Сапфо не любила менять своих решений, и черточка между бровей не предвещала ничего хорошего.
– Я пойду пройдусь, – резко встала Сапфо и быстро не оглядываясь пошла вниз по склону, по направлению к буковой роще.
Подруги и не подумали двинуться за ней следом. Слова «пойду пройдусь» для них привычно означали, что сейчас Сапфо необходимо побыть одной.
Все знали, что свои стихи Сапфо обычно сочиняла во время пеших прогулок, – она сама рассказывала, что тогда нужные слова сами собой откуда-то появляются в такт шагам.
Да и ритм знаменитых стихов Сапфо был такой, словно она поднималась в гору, а потом неожиданно выходила на ровное место и переводила дыхание.
Тот, кто не знал образа жизни Сапфо с ее ежедневными пешими прогулками, удивлялся необычайной естественности ее поэзии. Говорили: стихотворения Сапфо легкие – как само дыхание. Или – они похожи на стук влюбленного сердца, которое то бьется ровно, то словно падает в глубокую сладкую бездну.
Сапфо, как всегда, с улыбкой выслушивала все эти речи, а про себя думала: нет, ее стихи скорее похожи на быстрые шаги… Они – как топот загорелых ног, обутых в легкие сандалии, что без устали топают по холмам и рощам, вышагивая слово за словом.
Строфы, которые повсеместно стали называть «сапфическими», состояли из трех одиннадцатисложных стихов и короткого заключительного стиха. Словно неутомимая Сапфо вдруг случайно спотыкалась на своем пути, но потом опять переводила дыхание и продолжала двигаться дальше.
Вот и сейчас, спускаясь с холма в долину, заросшую виноградником, она почти моментально забыла разговор про маленькую Тимаду и ее подросшего Фаона и даже про все свои дневные заботы.
Сначала Сапфо слышала только звук своего сердца, сильно и по-прежнему молодо бившегося в груди, но потом начали незаметно появляться слова:
Я негу люблю, Юность люблю, Радость люблю…[4] —стучало в груди у Сапфо, вышагивающей сейчас по своей любимой дорожке вдоль виноградников. Эта тропинка то плавно поднималась вверх, так что становился виден край моря, то снова спускалась в долину.
Вечно юный, лучезарный бог солнца – Гелиос – уже возвращался домой на своей колеснице, продолжая попутно рисовать на небе неповторимые, пронизанные розовым светом картины.
Да, Гелиос, как и все великие боги, был настоящим творцом, показывая людям пример неутомимости и щедрости. Каждый день он продолжал трудиться до поздней ночи, не желая уступать темноте, цепляясь за каждый последний миг…
…Радость люблюИ солнце…[5] —прибавилось к стихотворению еще одно слово.
«А можно ли, например, быть влюбленной в Гелиоса так же, как в человека?» – вдруг задумалась Сапфо. Она чувствовала, что при виде золотистых верхушек деревьев и сияющих над головой облаков ее переполняет не только признательность к богу солнца, но и настоящее, эротическое чувство. Да-да, глубокое наслаждение от созерцания величественной красоты природы.
И тут же ответила себе: конечно же можно, если не обманывать себя и спокойно признать свой жребий – любить безответно и беззаветно, не ожидая за это никакой награды.
Жребий мой – бытьВ солнечный светИ в красотуВлюбленной…[6] —целиком сложилось в голове у Сапфо новое четверостишие.
Но Сапфо тут же испугалась своих чересчур смелых мыслей.
Что это ей сегодня приходит в голову: тягаться с богами в творчестве, влюбляться в самих богов?
Это ли не гордое безрассудство? Она ведь прекрасно помнила, что стало с фракийским поэтом Фамиридом, когда он захотел вступить в состязание с музами в пении и игре на кифаре. И даже самонадеянно объявил, что в случае победы возьмет одну из муз себе в жены.
Тоже, наверное, захотел совершенного искусства, вечной любви… А что из этого вышло?
Фамирид был не только побежден и ослеплен музами, чтобы навеки забыть о любых сравнениях, но они в наказание лишили поэта самого главного – дара пения и игры на кифаре.
Нет, все что угодно – но только не это!
Где-то совсем близко послышался шум ручья, и Сапфо захотелось немного перевести дух и умыться.
Она чувствовала, как от быстрой ходьбы разгорелись ее щеки и даже ступни ног, которые так приятно было бы сейчас подержать в прохладной воде.
Но, подойдя к ручью, Сапфо вздрогнула от неожиданности: буквально в нескольких шагах от нее, повернувшись спиной, стоял незнакомый мужчина.
Он был стройным и очень загорелым, и оттого тело незнакомца казалось вырезанным из темного дерева, причем с величайшей искусностью. Оно красиво блестело на солнце как отполированное.
Мужчина повернулся к Сапфо, и только теперь она узнала в профиль Фаона.
Но, великие боги, как же он изменился и вырос за это лето!
Фаон сосредоточенно смотрел в воду, держа в руках небольшой трезубец, – он охотился на рыб и не обратил внимание на шорох в кустах. С этим трезубцем юноша очень походил на родного сына морского бога – Посейдона, который на время покинул морские глубины, подыскав себе развлечение в ручье.
Филистина оказалась права – у Фаона были светлые волнистые волосы, похожие на морскую пену в штормовую погоду.
В разгоряченном воображении Сапфо, которая вот уже целый час занималась сочинительством, один за другим с необыкновенной скоростью стали мелькать божественные образы.
Нет, когда Фаон вот так пристально смотрел в воду, он скорее напоминал прекрасного Нарцисса, который никак не мог оторвать взгляда от своего отражения в ручье. И если бы Фаон сейчас на ее глазах действительно превратился в цветок, то это почти наверняка был бы именно нарцисс. Ну, конечно, а мягкие волосы юноши, слегка вздыбленные ветром, стали бы белыми капризными лепестками…
Тогда получается, что Сапфо сейчас выступает в роли нимфы Эхо, которая, будучи отвергнутой Нарциссом, подглядывала за ним из-за кустов и потом от горя превратилась в скалу?
Впрочем, от Эхо все равно навеки остался ее голос, живущий в горах.
Когда-нибудь и от нее, Сапфо, тоже останется всего лишь один голос. Только ее голос – ее стихи.
Весь вопрос только в том, как долго голос может звучать после смерти обыкновенной, земной женщины? Вот если бы…
Но продолжить Сапфо не пришлось, потому что в этот момент Фаон издал громкий, победный крик и вонзил в воду свой трезубец. Однако дно в этом месте ручья оказалось неровным, так что юноша не удержался на ногах и с шумным плеском упал в воду.
Сапфо выскочила из своего укрытия – как бы мальчишка не утонул! Но он, смеясь, уже поднимался на ноги.
– Все в порядке? Я гуляла рядом и вдруг услышала какой-то шум…. – проговорила Сапфо.
– О, здесь мелко, – тряхнул волосами Фаон, и с них во все стороны полетели мелкие серебристые брызги. – И это хорошо, ведь я совсем не умею плавать! Поэтому я купаюсь только в ручье, да и то захожу по колено.
– Почему же ты не научишься? В моей школе даже маленькие девочки умеют плавать в море. Тебе наверняка известна пословица о необразованных людях: «Он не умеет ни писать, ни плавать…»
– Я много раз пробовал, но меня сразу же как будто кто-то хватает за ноги и тянет под воду, – по-детски пояснил Фаон.
А Сапфо снова подумала про себя: так и есть, отец тебя к себе тянет, Посейдон. Вон какой сынок у него уродился, красавчик с трезубцем – настоящее украшение подводного царства!
На теле Фаона сейчас была только одна белая повязка, прикрывающая бедра.
Но теперь повязка намокла, и Сапфо невольно обратила внимание, что Фаон не только ростом стал похож на настоящего мужчину, нет, вовсе не только широкими, загорелыми плечами…
Этот мальчишка был так бесстыдно, откровенно красив, что обычные капли воды на его пупке казались сверкающими алмазами, а повязка – сотканной из тончайшего, почти прозрачного шелка, не скрывающего, а, наоборот, подчеркивающего прекрасную наготу юности.
И снова этот удивительный контраст в наружности Фаона: светлые волосы, и при этом – темные, лучистые глаза и черные, словно тщательно прорисованные углем брови на округлом, почти детском лице.
Нет, его мать, Тимада, была совсем другой. Сапфо запомнила ее смуглой, хрупкой и какой-то опасно звонкой, как чересчур сильно натянутая струна кифары.
– А я даже немного испугался, – весело засмеялся Фаон, и на его щеках обозначились небольшие ямочки. – Когда ты неожиданно выбежала из кустов, мне показалось, будто ко мне на помощь явилась сама Артемида, богиня охоты…
– Да? Я действительно похожа на богиню? – тоже смеясь, переспросила Сапфо, удивляясь, как такое глупое бахвальство могло сорваться у нее с языка. – Скорее уж тогда на наяду – нимфу ручьев и мелких речушек…
Что с ней происходит? Она ведь сама учила девочек, что никто из смертных не должен себя сравнивать с божествами, чтобы не навлекать на себя их гнева. Зачем она теперь все это говорит?
– Нет, на богиню, – кивнул Фаон и посмотрел на Сапфо серьезно, с уважением. – Ты самая красивая и умная из всех, кого я знаю. Ты и еще Филистина. Для меня вы обе – все равно как богини.
Разумеется, Фаон знал, как много сделала для него эта необыкновенная женщина, которую он нередко видел блуждающей в одиночестве по холмам и долам. И с детских лет был осведомлен о том, что Сапфо не только его добрая покровительница, но еще и прославленная по всей стране поэтесса.
Но почему-то самой Сапфо простые, бесхитростные слова юноши показались вдруг очень мудрыми. Ведь она и вправду сейчас, подобно Артемиде, возвращалась домой с охоты! Вот только добычей ее была не дикая лань, а несколько новых строк, которые она ночью запишет на пергаменте.
И кто скажет, что такая добыча чем-то хуже или дается легче?
– Хорошо, что я тебя встретила, – сказала Сапфо, стараясь не смотреть на Фаона чересчур пристально, но, чувствуя, как ей трудно оторвать взгляд от его совершенного и почти что обнаженного тела. – Наконец-то я получила письмо из Афин. Мои друзья с радостью примут тебя в своем доме. Не говоря уже о твоем родном деде Анафокле, который тоже находится в нетерпеливом ожидании встречи. Тебе, Фаон, пора собираться в путь!
– О! Спасибо, спасибо! – воскликнул Фаон.
Всего несколько стремительных шагов по воде, и он уже крепко сжимал руки Сапфо в своих ладонях, не зная, как еще выразить благодарность.
– Ты так добра ко мне, Сапфо! Я никогда не забуду, как много ты для меня сделала! И теперь – снова, снова…
Сапфо почему-то неприятно кольнуло в сердце проявление столь бурной радости юноши.
Разве ему так плохо здесь живется? Значит, втайне Фаон всегда мечтал поскорее от них уехать? Неужели неблагодарность, словно капля яда, всегда тайно хранится в душе самого верного из мужчин?
Несмотря на то что Фаон только что искупался в холодном ручье, у него оказались на редкость горячие руки, от которых буквально исходил нетерпеливый жар юности.
– Тебе так сильно хочется покинуть Лесбос? – строго спросила Сапфо, высвобождаясь из этих почти что объятий. – Не терпится зажить взрослой жизнью?
– Да… Нет, не знаю, – сразу же смутился своего порыва Фаон и затем проговорил, словно обращаясь к себе самому: – Вообще-то мне везде одинаково хорошо. Как ты скажешь – так я и сделаю. Вы с Филистиной лучше знаете, что мне надо. Моя Эвриклея всегда говорила, что ты – самая умная и все должны тебя слушаться…
– Кто так говорил?
– Ну, моя добрая воспитательница, Алфидия, – немного покраснел Фаон. – Я в шутку называл ее Эвриклеей, как преданную кормилицу Одиссея. Ей это очень нравилось…
Сапфо с удивлением, новыми глазами посмотрела на Фаона: надо же, оказывается, все это время у мальчика была жизнь, о которой она не имела ни малейшего представления, – со своими радостями, печалями, шутками, заботами. Только сейчас она поняла, каким горем для Фаона стала смерть его доброй воспитательницы, заменившей ему обоих родителей, его «Эвриклеи».
И потом, по всей видимости, юноша был неплохо образован и разбирался в деяниях великих героев древности, если в душе мнил себя Одиссеем!
– Ладно, не буду сейчас тебе мешать. Быть может, в ловле рыбы тебе еще улыбнется удача, – сказала Сапфо, торопливо отворачиваясь от Фаона. – Приходи завтра ко мне, и мы обо всем обстоятельно поговорим. А я постараюсь подготовить для тебя рекомендательные письма.
– Хорошо. Как скажешь – так я и сделаю, – снова, как послушный ученик, ответил Фаон.
И Сапфо подумала, что ведь он, по сути, совсем еще ребенок, который должен уезжать неведомо куда, на материк, к чужим людям. Ребенок, который успел пережить много настоящего горя. А теперь должен отправиться в дорогу, чтобы стать настоящим мужчиной. И больше это не подлежит обсуждению.
– По утрам я обычно читаю в садовой беседке, – на прощание сказала Сапфо. – Там нам никто не помешает обсудить все подробности отъезда.
– Да-да, я приду, приду, – торопливо кивнул Фаон, и несколько брызг от его волос упали Сапфо на грудь.
Сапфо могла поклясться чем угодно, что эти капли показались ей кипящими, и она даже вздрогнула от необычного, странного ощущения.
Всемогущие боги, наверное, она просто сегодня слишком сильно переутомилась!
И действительно, отойдя от ручья и скрывшись от Фаона в кустах орешника, Сапфо почувствовала, что ее совершенно покинули силы. Пройдя несколько шагов по тропинке, заросшей по краям дикой спаржей, женщина снова спустилась к воде, слегка ополоснула себе лицо, плечи и присела на траву.
Но странное, беспокойное чувство, похожее не смятение, почему-то не проходило, а, наоборот, только возрастало у нее в душе. Не слишком ли строго сейчас она разговаривала с этим юношей-сиротой, который и без того был обделен лаской, вырос без отца и без матери? Она вела себя с ним, как старая, строгая учительница, даже спрятала за спину руки.
А ведь, наверное, его «Эвриклея» нередко ласкала и целовала своего любимчика – как же приятно это было делать!
Или, наоборот, – вела себя сейчас чересчур вольно? Звонко смеялась, как будто Фаон был ее любимой подружкой! Но ведь он почти что ребенок и может истолковать ее веселость неправильно.
Конечно, гораздо разумнее было бы уже сегодня обо всем переговорить с Фаоном, чтобы больше не думать о предстоящей встрече. А лучше всего просто передать ему через кого-то из подруг рекомендательные письма. Зачем тратить на столь незначительные дела столько драгоценного времени? Почему она сама перенесла разговор с Фаоном о неминуемом отъезде на завтрашний день?
Сапфо посмотрела в воду, почти гладкую на этом изгибе ручья, и тихо ужаснулась: как же она растрепана! Уставшая, растрепанная после длительной ходьбы, но почему-то такая же счастливая, как в молодые годы.
Она вдруг отчетливо вспомнила тот миг, когда Фаон внезапно подбежал к ней и близко заглянул в лицо. Почему такие пустяки вдруг стали ее волновать? Что с ней происходит? Он сравнил ее с богиней – и она на самом деле почувствовала в сердце неземной огонь.
Перед сном Сапфо решила навестить бедняжку Сандру, вот уже которую ночь страдающую бессонницей. Может быть, подруга согласится хотя бы немного поесть?
Сапфо взяла киаф – небольшую вазу с одной длинной ручкой, до краев наполненную медом, завернула в салфетку свежеиспеченного хлеба. Ведь если мед в нужных пропорциях смешать с водой и добавить в напиток чуть-чуть вина, получается прекрасное успокоительное средство. Неслышно, на цыпочках Сапфо вошла в комнату подруги, но сразу поняла, что та снова не спит.
Несмотря на потушенные светильники, в комнате было светло от лунного света, проникавшего через распахнутые настежь окна.
Сандра сидела на своем ложе, обхватив руками колени, и неотрывно смотрела на ночное небо.
Если бы в подобной позе Сапфо застала Дидамию, то ее бы это нисколько не обеспокоило: Дидамия интересовалась всеми астрономическими открытиями афинских и вавилонских ученых и нередко, напрягая свой деятельный, пытливый ум, старалась тоже отыскать на небе какое-либо новое созвездие или планету.
Но во взгляде Сандры, повернувшей к окну свое узкое лицо с черными, гладко зачесанными назад волосами, было что-то звериное, волчье. В нем прочитывалась такая неизбывная, жуткая тоска, что Сапфо невольно внутренне содрогнулась.
Боги, каких призраков видит сейчас ее подруга, глядя на лунный диск? Вглядывается ли она мысленно в прошлое или в неизбежное будущее? Да и зачем знать человеку то, что, наверное, нарочно, для его же спокойствия, до поры до времени скрыто плотной завесой неведения?
– Ты не проголодалась? – тихо спросила Сапфо.
Сандра вздрогнула, но тут же очнулась от своего оцепенения.
– Нет, – качнула она точеной, гордо посаженной головой, и Сапфо с облегчением узнала в своей подруге прежние, любимые черты – теперь она была снова близко, совсем рядом и даже улыбалась в темноте. – Я знала, что ты придешь. Спасибо, о, спасибо тебе, Псаффа…
Сандра с первого дня придумала для Сапфо свое собственное имя – Псаффа и всегда только так называла старшую подругу. Больше она почти ни с кем не общалась в школе – только с Сапфо. Они были чем-то похожи, как две противоположности: одна разговаривала с небесами светлыми, радостными стихами, другая – печальными прозрениями и заклинаниями.
– Тебе следует выпить медового напитка и постараться уснуть, – сказала Сапфо.
– Я не могу спать. Меня начинают мучить кошмары… какие-то злые духи.
Через открытое окно из сада доносился запах какой-то ароматной травы. Особенно сильным он становился после полуночи, а днем словно терялся среди благоухания других цветов и трав.
Сапфо все время забывала узнать у Дидамии: как по-научному зовется эта таинственная трава, которую в народе называют дурманкой? Она чем-то напоминает загадочную, закрытую от людей душу Сандры… Эта женщина смотрела на мир темными, слегка подслеповатыми глазами прорицательницы и видела то, что было скрыто от всех остальных. Между собой подруги называли взгляд Сандры «тяжелым, как камень» или даже «медузогоргонным». Даже от ее волос сейчас исходил запах горьковато дурманящей травы.
– …А так – я пытаюсь представить себя песчинкой на дне твоего океана, Псаффа, – негромко продолжала Сандра. – И мне сразу становится спокойней. Я вспоминаю твои песни… Люди будут их помнить и через сто, и через тысячи лет, а все наши имена исчезнут… провалятся в Тартар!
За окном громко стрекотали цикады, незаметно примешиваясь к разговору двух женщин.
Сапфо подумала, что не зря считается, будто цикады тоже находятся под покровительством Аполлона и всех муз. Они ведь тоже не просто стрекочут, но все время что-то сочиняют на своем, непонятном для людей, языке. Может быть, свои бессмертные строки? Вот кто настоящие поэты! Их не заботят ни слава, ни почести, ни количество слушателей. Они поют просто потому, что не могут не петь. Но, может быть, это одна длинная, бесконечная песня об уходящем времени?
Однажды розоперстая Эос – богиня розовой зари – влюбилась в красивого мужчину по имени Тифон. Похитив его, она сделала своим супругом и даже выпросила для него у Зевса бессмертие. Но забыла о малом – попросить для Тифона вечной юности. Эос и глазом моргнуть не успела, как ее любимый сделался дряхлым, сморщившимся стариком, обреченным на вечную безотрадную старость. И Эос не могла придумать ничего лучшего, чем превратить Тифона в цикаду и выпустить его на одну из лужаек, где они в молодости предавались веселой любовной возне.
Сколько же тысяч поколений беспокойно стрекочущих цикад, должно быть, сменилось с тех пор? Или же среди них есть одно вечное, бессмертное существо, поющее по ночам о медовых радостях любви и краткости человеческой жизни, о неумолимом времени, с которым не могут справиться даже всемогущие боги?
– Ты не слушаешь меня, Псаффа? – окликнула Сандра подругу.
– Слушаю – но не понимаю. Какая радость в посмертной славе? Помнишь, как написал в одной своей песне Архилох:
Благодарность мы, живые, питаем лишь к живым[7]…Сандра вдруг протянула руку и легонько дотронулась до груди Сапфо.
– Что? Что у тебя с сердцем, Псаффа?
– Ничего.
– Нет, я же слышу. Оно так стучит, как будто вот-вот вылетит из груди. Твое сердце сегодня – как ястреб, который собирается тебя заклевать…
Сапфо вспомнила слова Филистины: сейчас, когда в глазах Сандры отражалась луна, в ее зрачках действительно словно загорелись два далеких желтых факела. И от этого неистового свечения становилось как-то не по себе.
– Боги, опять начинаются твои фантазии…
– Нет, ты должна мне сказать! С кем ты сегодня встречалась? Что говорила? Может быть, видела что-то необычное во сне? И я скажу, откуда тебе угрожает опасность!
Сапфо в ответ лишь упрямо качнула головой.
Разве можно птицу заставить петь, поставив клетку посередине зала? Или насильно принудить поэта выкладывать все, что у него на душе, пока рука сама не потянулась к лире?
Уж месяц зашел. ПлеядыЗашли… И настала полночь.И час миновал урочный…Одной мне уснуть на ложе![8] —пробормотала Сапфо, торопливо покидая комнату, наполненную лунным светом и тревожными песнопениями цикад.
Бедный старичок Тифон, стрекочущий и прыгающий где-то среди темной травы на четырех тонких лапках! Ну почему именно сегодня ты надрываешься изо всех сил?
Глава вторая
Песенка
Утром Сапфо дольше обычного занималась своей прической.
Ей захотелось сотворить на голове что-нибудь такое, чтобы ее от природы красивые темные густые волосы привлекали к себе внимание любого, с кем ей сегодня доведется встречаться. Ну да, любого – в том числе и Фаона…
Сапфо решила собрать их на затылке в пучок, но оставить по бокам два черных блестящих локона, которые спускались бы из-за ушей, подчеркивая белизну щек и шеи. Эти завитые локоны доходили ей почти что до пояса и напоминали необычное, дорогое украшение.
Сапфо еще раз посмотрела на себя в бронзовое зеркало – она знала, что красива от природы, но сегодня лишний раз хотела в этом убедиться.
Да, боги подарили Сапфо при рождении многое, о чем может мечтать любая женщина: стройную фигуру, нежную белизну кожи, которую летом не портил загар, выразительные карие глаза.
Но если бы каждую черту лица Сапфо можно было рассмотреть отдельно, причем спокойным, бесстрастным взглядом, то в ее внешности не нашлось бы ничего слишком уж удивительного: да, небольшой, правильной формы нос, карие глаза, четко очерченные губы, высокая шея…
Пожалуй, изнеженная, трепетная красота той же златокудрой Филистины могла гораздо сильнее поразить чье-либо воображение.
Но все же всякий, кто хотя бы раз беседовал с Сапфо, потом утверждал, будто никогда до этого не встречал женщину более привлекательной и прекрасной наружности. Мало того, у многих после первой же встречи складывалось впечатление, что именно эта в меру молчаливая, в меру веселая, но при этом безмерно загадочная женщина знает секрет человеческого счастья. И если хорошенько попросить, она сможет поделиться этим секретом со всеми. Достаточно иметь счастливую возможность постоянно находиться возле Сапфо: слушать ее песни и смех, видеть, как она танцует, или даже просто ест или спит.
Наверное, именно поэтому в школе Сапфо постоянно появлялись новые ученицы самых разных возрастов, уверенные, что, чем дольше им посчастливится здесь побыть, тем больше и у них самих появится шансов когда-нибудь тоже достичь женского совершенства.
Однако подобное ощущение внутренней гармонии Сапфо было обманчивым: в ее душе, как и у любого другого человека, постоянно кипели разные страсти. Она могла раздражаться, печалиться, возмущаться, но с годами научилась хорошо это скрывать от окружающих.
Точнее, наоборот: Сапфо научилась все свои эмоции честно, без остатка выплескивать в стихотворения и песни. Потому-то ее строки получались буквально заряженными искрометными, живыми чувствами и поражали слушателей – как мужчин, так и женщин! – тем, что совпадали с их самыми, казалось бы, затаенными мыслями и переживаниями.
Но сама Сапфо при этом словно оставалась немного в тени и со своей знаменитой, тихой улыбкой наблюдала за тем восхищением, которое вызывало у окружающих ее неукротимое творчество.