Времена не выбирают. Книга 1. Туманное далеко

И вот я, новоявленнный студент, стою на шикарном старого фасона крыльце с надписью, удостоверяющей, что это именно Ярославский государственный педагогический институт имени К.Д.Ушинского. Вход в здание с массивными дверями и бронзовыми ручками, со львами, символизирующими респектабелность, надежность и прочность сущего всего. Может, потому для нас – студентов – он не существует, здесь нас не пропускали. От входа небольшой тамбур, справа доска объявлений, слева – вахтер, за спиной которого две преподавательские раздевалки и огромная доска с ключами. Прямо напротив – две маленькие двери: одна в библиотеку, другая в змеистый узкий коридор с массивной подвальной частью, в которой размещались библиотека, бухгалтерия и прочие технические службы.

Верхний второй этаж, на который вела старой ковки чугунная лестница с шикарным огромным зеркалом на первом же переходе, являло последовательную череду административных кабинетов от ректорского до кабинета парткома. Из кафедральных аудиторий три, зато какие: философии, политэкономии и истории партии!

Студенческий и вообще разночинный вход со стороны улицы Салтыкова-Щедрина. От двери на две стороны – спуск в цокольную часть. С левой стороны – раздевалка, с правой – общая столовая и преподавательский буфет. В столовой в бытность мою студенческую стояли две шикарные, огромные, старинного китайского фарфора вазы, под которыми и пятикопеечный винегрет съедался как отдельное блюдо ресторанного меню. К сожалению, столовой пользоваться приходилось редко, поскольку учились во вторую смену, а перерыва для обычно немалой очереди не хватало.

По небольшой короткой лестнице поднимаешься на первый этаж, поворот налево, вдоль по коридору, еще одна лестница, и попадаешь к себе на факультет. Это четырехэтажное здание по улице Салтыкова-Щедрина мы делили с физматом, они занимались в первую смену, мы – во вторую.

Наша аудитория – первая в коридоре второго этажа под номером восемь. Напротив деканат с доской расписаний. Первое отличие от школы – расписание не постоянное, поэтому учебный день начинаешь у доски. Здесь же всевозможные объявления и приказы декана, директора, позже ректора, проректоров, заведующих кафедрами.

Деканат мал невероятно. Первая комната метров шести, в которой умещается только письменный стол секретарши с пишущей машинкой, слева – дверь в комнату декана, такого же объема. Деканы же наши, вначале Николай Иванович Резвый, потом Лев Владимирович Сретенский – мужчины габаритные и выглядели в четырех камерных стенах стесненно. Помнится, в одном из концертов смотра художественной самодеятельности факультета была поставлена комическая опера, выходная ария которой завершалась так:

И очень трудно выразить в словах,

Как тяжко, братцы, в клеточке у Льва…

Колхоз на раскачку времени не оставил, и в учебный процесс пришлось включаться с ходу. Конечно, отсутствие ежедневного поурочного контроля расслабляло, но не нас, рабочих ребят, за время занятий в ШРМ и на подготовительных курсах научившихся беречь время.

Предметы и преподаватели

Но предметы! Предметы! Не уверен, что пошел бы сюда, зная, с чего придется начинать. Старославянский язык, историческая грамматика, введение в литературоведение, археология… Преподаватели столь же разные, как и преподаваемые ими предметы. Старославянский язык и историческую грамматику нам давал некто Костя Маков, то ли ассистент, то ли почасовик, короче, не из основы. Костя невысокого роста, лысый, несмотря на очевидную молодость, которой стеснялся, с безмятежной улыбкой и чистыми глазами подвыпившего ребенка.

Едва взойдя на кафедру, он с ходу начинал бормотать:

– Не лепо ли ны бяшеть, братие, начати старыми словесы…

И дальше по тексту увлеченно, но монотонно, не поднимая глаз, не слыша аудитории. Вспоминалось есенинское: «загузынил дьячишка ледащий»… Вспомнил, вероятно, вслух, ибо аудитория колыхнулась. С тех пор, если преподаватель начинал читать строго по тексту, неслось «загузынил».

Костя стеснялся возраста, постоянной подвыпитости, неряшливого внешнего вида… Кончил плохо. Однако зачеты нам поставить успел. Зачет есть, а знаний нет, о чем сожалею.

Еще один не познанный до конца предмет – «Введение в литературоведение». Вводил нас не кто иной, как сам директор института Андрей Степанович Гвоздарев, человек добродушный, улыбчивый, говоривший тихо и неспешно… В качестве примера для разбора использовал отрывок из монолога Чацкого в комедии Грибоедова «Горе от ума»:

Когда ж постранствуешь, воротишься домой,

И дым Отечества нам сладок и приятен…

Следовало определить размер стиха. Оказывался ямб, но что это такое – узнать не удавалось, Андрей Степанович тихо и незаметно для себя засыпал. Мы – люди взрослые – не будили его и также тихо занимались своими делами. И что меня теперь роднит с пушкинским Онегиным, так это перефразированная характеристика: «не мог он ямба от хорея, как мы ни бились, отличить», хотя, если верить диплому (сам уж того не помню), экзамен сдал на «хорошо».

За странную любовь Андрея Степановича к грибоедовским строкам лекции его меж собой мы именовали «дымными».

– А что у нас сегодня третьей парой?

– Третьей? Опять дымим…

И только после преждевременной кончины его 13 мая 1960 года мы узнали о нелегкой судьбе простого и очень легкого в общении человека, всегда и для всех открытого.

Он многое знал, но немногое мог. К тому же немало времени и сил отнимали директорские и кафедральные обязанности. Потому до нас знания свои не донес.

Где уж нам уж…

Гораздо большие проблемы доставлял русский язык. Первый же диктант привел преподавателя в ужас, переходящий в неистовство. Русский язык у нас тогда вела Ия Васильевна Рыбакова, невысокого роста, полноватая и симпатичная блондинка с большим чувством юмора, но… Горячая и вспыльчивая.

На первом занятии она дала нам обычный школьный диктант для десятиклассников. Написали удовлетворительно только наши девочки – отличницы вроде Наташи Лебедевой и Ирочки Быковой, да еще слепой Валя Зиновьев. Ия Васильевна не вошла, влетела в аудиторию, размахивая листочками с диктантом, словно горьковская мать пачкой прокламаций.

– Я всегда говорила, что пединститут для неудачников. Ну, девчонки ладно, им, собственно, кроме как в «пед» и «мед», которых хуже нет, идти некуда. Но мужики! Значит, ни на что негодны. На девять мужских диктантов – восемь «неудов». Причем не по шесть-восемь ошибок, а от восемнадцати до сорока!

Последняя цифра показалась нам подозрительно преувеличенной. Но она выдернула листок, испещренный красными чернилами. Это была работа ветерана корейской войны Анатолия Ивановича Гузнищева, старосты нашего, за годы не то что забывшего правила, но и буквы, кажется, не все помнившего.

Ия Васильевна, прочитав его фамилию, осознав перебор в отношении рекомендованного соответствующими органами студента, поутихла.

– Ну, я вас научу, я не слезу с вас, пока вы не станете грамотными, – уже спокойно заключила она.

И взялась, да как! Одними «яйцами вареными и сваренными» измучила в конец. И уж совсем, как несмысленышей, учила нас запоминать исключения из правил еще дореволюционной практикой. Например, шипящие без мягкого знака на конце «уж, замуж, невтерпеж» заучивали стишком:

Где уж нам уж

Выйти замуж,

Нам уж замуж

Невтерпёж.

Или другое правило: ко второму спряжению глаголов относятся все глаголы на –ить, кроме «брить» и « стелить». Глаголы-исключения мы опять же проговаривали вслух, словно молитву:

Терпеть, вертеть, обидеть,

Зависеть, ненавидеть,

Синонимы «видеть», «смотреть».

Нам было и смешно, особенно вначале, и обидно – в дальнейшем, но Ия Васильевна неумолима. Мы – парни рабочие, трудностей не боялись, от них не прятались и не ныли. Мы хотели учиться, на русский накинулись со злостью и твердили:

Вот бутон,

А вот батон,

Вот бидон,

А вот бетон…

Она своего добилась: к концу семестра «удовлетворительно» диктант писали все, разве что Толик Гузнищев иногда спотыкался, да и то не каждый раз. А уж к концу года нередкими стали хорошие оценки. Здесь важно еще что: мы плохо знали правила, некоторые не знали их вообще, но мы много читали. И не какой-то макулатуры типа «фэнтези», а настоящей, добротной русской классики, что неизбежно воспитывало чувство языка.

Ию Васильевну сменила Софья Федоровна Молчанова – полная ей противоположность. Чрезвычайно до мелочей интеллигентная, воспитанная, выдержанная. Она говорила очень чистым грудным голосом, всегда негромко, но оттого еще более внушительно. Не помню случая, чтобы она не то чтобы закричала, а просто повысила хоть на тональность голос. Нет, всегда в одной неспешной ритмике и негромкой тональности. С ней мы осваивали и освоили пунктуацию…

Вообще кафедра русского языка была сильна своими кадрами. Прежде всего, это сам заведующий кафедрой Григорий Григорьевич Мельниченко, выпускник Краснодарского государственного педагогического института, который окончил в 1930 году. Семь лет спустя становится преподавателем Ярославского пединститута и уже не расстается с ним. В конце Великой Отечественной войны являлся деканом филологического факультета, затем несколько лет руководил диалектологическим кабинетом. С 1949 по 1982 год, то есть более тридцати, заведовал кафедрой русского языка. Профессор, доктор филологических наук.

Годы моей учебы пришлись на самый расцвет научной деятельности этого крупного ученого, впрочем, тогда, скорее, рядового. Невысокого роста, полноватый и лысоватый (последнего обстоятельства стеснялся), он даже по институту ходил в берете. Рот его горел сталью и гремел металлом. Видимо, при протезировании не удался стоматологу прикус, поэтому даже при разговоре постоянно слышался лязг стукающихся зубов. Непривычно.

Главным делом всей жизни Григория Григорьевича стало создание диалектологического атласа русского языка. К делу подходил основательно. При его участии было организовано 15 экспедиций преподавателей и студентов по изучению говоров в Ярославской области. Откровенно говоря, не знаю, что имеется в виду, но моей группе курсе на втором предложили в летние каникулы поехать к родне в деревню и записать местные говоры. Раздали нам опросники, и отправились мы по родным весям. Я, естественно, в свое Малитино. Несколько вечеров терзал свою тетушку Надежду Александровну вопросами из вопросника и просто вопросами. Она, надо сказать, вначале отвечавшая неохотно (все-таки своих дел не переделаешь), затем втянулась и помогла мне составить хорошую тетрадку с редкими полузабытыми словами и целыми выражениями, которые я сдал на кафедру и получил твердый зачет.

В 1961 году выходит «Краткий ярославский областной словарь», объединивший материалы всех ранее составленных словарей, списков слов и других источников, содержащих местную лексику. Позднее он трансформировался в десятитомный «Ярославский областной словарь». Этот фундаментальный труд сделал его ведущим в стране языковедом-диалектологом. Он прожил долгую и полную научного поиска и находок жизнь – 87 лет, до конца оставаясь верен главному делу, последний десятый том словаря вышел в 1992 году, за два года до его кончины.

Самым верным и надежным помощником его в нелегком труде по составлению словаря стала В.А.Паршина. Очень хорошо сказала о ней Светлана Боева, считавшая себя её ученицей: «Баба Вера». На лекции она могла вдруг прервать объяснения и пуститься в воспоминания, как она с внуком ездила в Китай, или про Григория Григорьевича Мельниченко, перед которым преклонялась до самой смерти.

Вера Андреевна – редкой души и доброты человек. Ольга Карпова, методист заочного отделения, проработавшая с Верой Андреевной 32 года, вспоминала:

– Училась на заочном отделении девушка-отличница. И, как бывает с некоторыми отличницами, боялась госэкзамена. Добоялась до нервного расстройства, да такого сильного, что слегла в больницу. Пролежала два года – родители совсем отчаялись, не верили, что дочь выздоровеет и окончит институт. Тогда к ним пришла Вера Андреевна со словами:

– Приводите дочку, помогу.

За экзаменационным столом Вера Андреевна принимала экзамен, а Ольга держала руки бывшей отличницы: они тряслись так, что костяшки стучали по столу. Естественно, ответ был далек от идеального – члены комиссии пытались задавать дополнительные вопросы. Но как кто-нибудь из них открывал рот, Вера Андреевна кричала: «Молчать!». Чего-чего, а командовать она умела. Поставили девчонке положительную отметку. А на выпускном вечере, когда выпускникам заочного отделения вручали дипломы, мать девочки преподнесла Паршиной огромный букет цветов, стоя на коленях.

Она всегда кого-то навещала в больнице, кому-то приносила поесть, решала бесконечные студенческие проблемы. Однажды на заочном отделении раздался ее крик в адрес молодой мамаши, которая в коридоре с ребенком на руках ждала своей очереди сдавать экзамен:

– Что же ты делаешь? Ты же его не так завернула!

Студентка пошла сдавать, а Вера Андреевна прямо в коридоре перепеленывала чадо, убаюкивала его.

К внуку Алешке относилась заботливо и была с ним дружна. Она заменила ему родителей (отца Алеша не помнил, а мать почти сразу после рождения сына уехала в Ленинград – преподавать).

Она искренне верила, что в ее лекционных отступлениях решающим фактором является её биополе. Может, и ошибалась, но эта вера помогала ей делать добро. Если она звонила кому-то, то именно тогда, когда человеку бывало особенно плохо.

Не стану повторять сказанное, но отмечу, что в отношении экстрасенсорных возможностей Вера Андреевна просто подыгрывала себе. Артистка та еще. Я её знал совсем молодой, когда они с мужем, моим одногруппником Лешей Паршиным, жили в селе Великом и работали в местном детском доме. Бывал у них в гостях не раз, и водочку пили, и песни пели, и анекдоты травили – все, как у всех.

Но уже тогда Веру отличала неуемная тяга к новому вообще и к науке в частности. Именно тогда началась их совместная работа с Г.Г. Мельниченко, вузовским преподавателем и сельской учительницей. И знаю точно, что огромную черновую работу по поиску требуемых материалов, обработке и перепечатке их на пишущей машинке выполнял Леша. Убежден, что, пожелай он, также защитил бы кандидатскую диссертацию. Но он тянул воз жены, и ему этого хватало.

Её отпевали в только что возобновившем службы храме Николы Мокрого, что прямо напротив третьего (основного) общежития пединститута, может, поэтому народу собралось много. На похороны к бабе Вере пришли все знавшие и любившие её. Давно не видели кладбищенские копари столько плачущих людей. Ей было 65 лет.

Носок не в мысок

Другой серьезной проблемой, во всяком случае, для меня, стал факультатив по внешкольной работе. Не надо думать, что это нечто вроде художественной самодеятельности. По окончании семестра следовал зачет, не сдав который мы не допускались до экзаменов. Это была катастрофа! Не буду говорить за всех, но лично для меня крайне важно было не только подойти к экзаменам с полным набором зачетов, но и сдать их с гарантией получения стипендии. Пусть это 220 рублей, но ведь рублей!

И вот в начале учебного года нам предлагают распределиться по группам факультатива. Их, если не ошибаюсь, было четыре: танцевальная, пионерская работа, художественное чтение и мягкая игрушка. Я принялся уговаривать Стасика Алюхина идти в танцевальный кружок. Какая-никакая польза, девчонок легче «закадрить», закружив голову в вальсе. Стасик с доводами соглашался полностью, но сомневался в физических способностях. У него имелся приобретеннный при рождении дефект неполного сгибания колен, так и ходил на полусогнутых хоть быстро, хоть тихо. Нисколько не сомневаясь в своих способностях (все же по танцам бегал лет с четырнадцати), я всячески уговаривал его и уговорил.

Занятия проводила во Дворце пионеров руководитель местной танцевальной студии. Из двух групп (вместе с литераторами), желающих приобщиться к Терпсихоре, набралось порядочно. Составили список, определили старшего и начали заниматься. Нас поставили в круг и заставили идти, чуть подпрыгивая, гуськом друг за другом, выполняя команды:

– Вытянуть правую ножку. Носочек – в мысочек. Понятно? Так. Теперь тянем ножку левую… Стоп, стоп…

И ко мне:

– Почему спину не выпрямите?

– Попробую.

– Пробуйте.

Хлопок в ладоши, и пошли, но ненадолго. Остановка, и она опять направляется ко мне.

– Что-то нога у вас получается корявая какая-то… Пробуйте… Так пошли… Стоп. Что еще? – обращается она ко мне.

– Вместе ногу и спину не могу, только по отдельности.

– И не полностью, – усмехнулась она.

Надо сказать, что при поступлении в институт сил физических я на стройке поднабрался, а фигуры не выправил. Именно это она и увидела, потому что скомандовала:

– Хорошо, тяни максимально ногу.

Я вытянул. Достал гарцующего впереди Алика Василевского. Тот засбоил и завалился назад. На меня. Я не устоял и рухнул, подмяв под себя танцующую сзади хрупкую литераторшу.

Грохот. Хохот. Шипенье Алика, не площадная, но брань литераторши, и я меж двух вполне приличных, вероятно, танцоров, улегшихся на паркете. Преподавательница устремилась к нам:

– Выйди из круга и посиди на скамье у стены.

Так и просидел до конца занятий. Когда ребята потянулись в раздевалку, она подошла ко мне.

– Вот что, молодой человек. Можешь петь, можешь читать со сцены, можешь, наверное, показывать фокусы, но не танцевать. Ну, не дано тебе. Не мучайся и выбери другой кружок…

Потрясение и удивление. Ведь до того у себя в Чертовой лапе слыл первым плясуном и танцором. Я перегулял там на всех свадьбах и проводах в армию. Приглашали охотно за безотказность, веселость и голос. Я пел от души, песен знал множество самого разного пошиба и жанра, поэтому на всех местных торжествах был признанным запевалой, который ведет нестройный хор подвыпивших гостей и хозяев. Но, кроме умения петь и пить, высоко ценились мои плясовые возможности. И уже после пары-тройки рюмок обычно начинали просить:

– Сбацай цыганочку с выходом.

Я бацал, а чечетку отбивал, как от зубов. Тогда без чечетки никуда, и мы, пацаны, не могли просто стоять, обязательно отбивали ритм на «раз-два». Сейчас вместо привычной «чечетки» употребляется модное слово «степ», но прежней массовой погруженности в него нет и, наверное, не будет. У каждого времени свои песни и свои танцы…

И вдруг облом. Тем более неожиданный, что Стасик с негнущимися коленями остался.

Опять же, легко сказать, выбери другой кружок. Из чего выбирать? С Алюхиным по дороге домой стали разбирать варианты. Пионерской жизнью я досыта наелся в пионерских лагерях. Мягкая игрушка – вообще не вариант для мужика. Что в остатке? Выразительное чтение.

Через неделю явился в кружок. Элегантная, древняя до невозможности актриса обрадовалась мне, как родному сыну:

– У нас как раз мужчины не хватает.

Она ставила с занимающимися выразительным чтением спектакль-сказку. Мне роль досталась, как последнему, без слов. Роль волка. Я по команде режиссера время от времени выл. Старался. Выл так, что актриса все время говорила:

– Какой темперамент! Нет, вы определенно уже занимались в драматургии.

Зачет я получил со словами:

– Если б можно, поставила отлично.

Старой школы человек

Из предметов, которыми занимался с удовольствием, были история древнего мира и археология. Профессор Алексей Степанович Башкиров – истинный представитель интеллигенции старого, дореволюционного, поколения. Их, не выбитых революционными вихрями, и тогда-то оставалось немного, а ныне, пожалуй, нет вовсе. Человек уникальный. Равного ему больше мне не встречалось ни в нашем вузе, ни в каком-либо ином.

Достаточно сказать, что в 1913 году он окончил одновременно исторический факультет Петербургского университета и Петербургский историко-археологический институт. Причем настолько успешно, что сразу определился научным сотрудником Русского историко-археологического института в Константинополе. Это случилось незадолго до начала первой мировой войны. Когда военные действия развернулись по всем фронтам, его интернировали, лишив возможности возвращения на Родину.

– Прискорбно, но не смертельно, – говорил он по этому поводу. – Гораздо важнее, что я мог заниматься наукой и по заданию института только в 1915-1916 годах поработал во Франции, Италии, ряде других европейских государств и в особо почитаемой мною Греции…

– Греция, юные друзья мои, – не просто древнейшее государство с древнейшей и высочайшей культурой, Греция еще и археологический рай, где, куда ни шагни, – материальные следы истории…

На этих словах он обычно замирал, погружаясь в далекое уже прошлое своей молодости и первых шагов в большой науке.

Домой в Россию смог возвратиться только после революции и первоначально в 1918 году в качестве доцента Самарского государственного университета и пединститута одновременно. Кстати, такая работа в двух вузах будет ему сопутствовать постоянно.

Еще в 1945 году он (по совместительству) – профессор, заведующий кафедрой всеобщей истории Ярославского государственного педагогического института, а с сентября 1953 года – штатный профессор, заведующий кафедрой всеобщей истории.

Автор 50 научных публикаций по античности и средневековью, подготовивший пять кандидатов наук. При этом оставался человеком чрезвычайно скромным и чуждым обычной в научных кругах околонаучной суеты. За всю долгую жизнь удостоился лишь медали «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны», которую получили все, кто не умер и дожил до победы.

Он преподавал историю древнего мира и археологию. Лекция могла начаться совершенно неожиданно. Вот он входит в нашу восьмую аудиторию и, еще не подойдя к кафедре, вдруг начинает смеяться. Мы в недоумении. Он поясняет:

– Сегодня, кажется, не поел, забыл.

Очень необычный человек. Он мог подойти в коридоре и спросить:

– Деньги нужны?

А кому в студенческие годы они были не нужны? Начинаешь мяться, неудобно, профессор все-таки:

– Да как сказать…

– Никак, – обрывает он, сует ассигнацию в руку, быстро отходя, словно опасаясь, что его догонят и деньги вернут. Но никто не догонял. Когда худощавая фигура седовласого профессора исчезала за дверью кафедры, посмотришь в кулак и увидишь 25 рублей одной бумажкой. Сумасшедшие деньги, ведь стипендия на первом курсе была всего 220 рублей, а обед в студенческой столовой от сорока копеек. Долги не запоминал или не помнил, не знаю, но назад не брал, объясняя примерно так:

– Да вы что, хотите обидеть старого профессора? Да у меня в двух вузах зарплата больше восьмисот рублей…

Кстати, официальная зарплата первого секретаря обкома партии составляла 450 рублей. Возразить трудно, да и не слишком хотелось, но и не отдать грешно. Хотя находились отпетые, что пользовались добротой профессора часто, но не возвращали никогда.

Слушали его в полной тишине, ибо любая лекция являлась сгустком интереснейших воспоминаний и своеобразным путеводителем по археологическим памятникам Европы и Крыма.

О том, как он принимал экзамены, стоит сказать отдельно. Для него оценка ниже «отлично» являлась сущим наказанием. Он краснел, говоря:

– Простите, но больше чем «хорошо» поставить не могу.

Что касается оценки «удовлетворительно», то на моей памяти она случилась только однажды. В параллельной группе «литераторов» училась Таня Озеркова, девушка симпатичная, а может, даже и красивая, такая вся беленькая и пушистая. Блондинка в полном смысле принятого ныне определения. Родом – перекопская, проживавшая «у черта на куличках», в казармах Петропавловского парка. Из самой что ни на есть рабочей семьи, но с гонором сногсшибательным, более всего мечтавшая о карьере актрисы, считавшая институт досадной, но необходимой ступенью к вершинам всеобщего признания и поклонения. Получилось так, что экзамен по истории древнего мира она сдавала вместе с нашей группой. «Поплыла» на первом же вопросе, но кое-как доплыла до второго и стала «тонуть». Бедный Алексей Степанович, прямо-таки измучился, подкидывая ей спасательные круги в виде простейших подсказок. Последней из них была такая: «Самый распространенный в Европе музыкальный инструмент с древнейшх времен до средневековья?» Таня погрузилась в глубокое раздумье, из глубин которого ничего не выплывало. Она старательно морщила лобик, поднимала глаза к потолку, вздыхала глубоко и страстно, пока кто-то из ребят не выдержал и громко прошептал: «Лютня». Она обрадовано повторила: «Люхня».

Мы тихонько лопались от смеха. Алексей Степанович даже задохнулся от возмущения и растерянности:

– Ну, знаете ли, это уж ни в какие рамки. Как хотите, но больше трех поставить вам не могу, – и с тем протянул зачетку.

Надо знать Алексея Степановича, всегда уделявшего особое внимание терминологии, чтобы понять глубину его обиды. Он, помнится, не раз на лекциях подчеркивал, что нет слова «стадион», есть «стадион».