Времена не выбирают. Книга 1. Туманное далеко

– Да ведь и сама я толком не разобралась, – откровенно призналась Фаля. – Была война. Он по инвалидности не призывался и работал парикмахером вместе со мной. Один мужик на весь бабский коллектив. А один – всегда лучший. Да и баб-одиночек вокруг тьма. Насмотрелась я и рискнула. Поженились. Родила Таньку и Вовку одного за другим. Тут уж назад пути нет, да и оглянуться некогда, только разворачивайся…

– А он не изменял, если одни бабы кругом?

– Изменял с бутылкой, – улыбнулась Фаля. – Разве ж я позволила бы!

Я часто бывал у них. Танька, моложе меня незначительно, была ближе, но не только из-за возраста. Она, как ни странно, любила побороться, или, как сама говорила, повозиться. А уже находилась при всех женских формах, так что я охотно шел навстречу. Когда заканчивала школу, убедил её поступить в пединститут.

– Да кто меня, троечницу, возьмет? – сопротивлялась она.

– А ты двигай на подготовительные, со стажем точно поступишь.

Она последовала моему совету и действительно поступила на биолого-географический факультет. Перед окончанием института, как и большинство студенток, вышла замуж за паренька нашего, «перекопского», с рухловского поселка. Он только что, отслужив в группе советских войск в Германии, возвратился домой, весь в сиянии многочисленных знаков воинского отличия. По распределению молодая супружеская пара отбыла в один из подмосковных птицеводческих совхозов. Здесь она стала преподавать в местной школе, он устроился кровельщиком. Довольно скоро оба стали своими. Она с учениками и их родителями в свободное время занималась развитием пришкольного садового участка, он же крыл крыши железом, жену – матом. В общем, уезжала с мужем, вернулась с дочерью. Пришла в новую, только что сданную школу №11, что напротив Донского кладбища (умеют же у нас место для школы выбрать), где и проработала всю жизнь.

Ребенка воспитывала одна. Дочь, умница (с детства в очках, делавших её невероятно серьезной), пошла по стопам матери, окончив тот же самый факультет нашего пединститута.

Татьяну увидел на одном из каналов местного телевидения. Её неугомонный характер, склонность к борьбе не позволяли довольствоваться только уроками. Вместе с ребятами из своего класса разыскала и собрала бывших зенитчиц полка, охранявшего подступы к мосту через Волгу, о чем и рассказывалось в увиденном мною репортаже. Но отыскать давнюю знакомую и созвониться с ней было не досуг. Она нашла меня.

Тонька, тихая и скромная, единственная из трех похожая на мать, вышла замуж, родила и жила обычной жизнью рабочего человека.

Сын Володя после школы устроился в троллейбусный парк водителем и проработал там вплоть до ухода в армию. До того успел жениться на красивенькой блондиночке, родившей ему дочь. Что-то не сложилось у них, и в армию ушел холостым. Вернувшись, устроился на моторный завод.

Судьба столкнула нас неожиданно в обстоятельствах, для него критических. Это случилось тридцать с лишним лет спустя после нашего новоселья. Он пришел в редакцию сразу после дневной смены, разгоряченный, огромный, с круто посаженной головой, широким разворотом массивных плеч, пудовыми кулаками. Поставил в ногах продуктовую сетку и начал печальный рассказ. Что же выяснилось?

На Ярославский моторный он пришел еще в 1971 году и стал работать, как сам говорил, "в четвертой коробке передач". Вначале обрубщиком, а позже наладчиком. И не подозревал, что, когда отдаст родному заводу лучшие годы, тот проявит к нему равнодушие, от которого впору бежать куда глаза глядят. Только бежать оказалось поздно: и годы не те, и обстановка в стране не та, и люди стараются доработать свой век там, куда привела судьба смолоду.

На заводе работала жена, сюда же пришел младший сын. Маленькая, но династия. В 1982 году встал в очередь на получение жилья. Через десять лет отправили его на строительство 60-квартирного дома по Ленинградскому проспекту. Мужик, работящий, дисциплинированный, любящий порядок во всем, пользующийся авторитетом в коллективе, был замечен администрацией и назначен старшим подъезда. А когда сдали подъезд, то узнал, что квартиры здесь им не светит, зато уж в подъезде следующем – точно. И цеховой комитет, и расширенный цехком профсоюза коробочного производства единогласно решили вопрос о выделении ему трехкомнатной квартиры по существующим нормативам. А управляющий коробочным производством и заместитель директора объединения по крупнопанельному домостроению пошли дальше и в квартире, которая выделялась их цеху, а значит ему, разрешили работать в свободное от работы время над отделкой. И он старался. Ведь для себя кто силы и время жалеет!

Тут-то начинаются неприятности. В квартире родителей, всю жизнь проработавших на комбинате “Красный      Перекоп*, проживали на момент подачи документов он сам, отец с матерью, сестра с дочерью и бабушка – мать отца. Время идет. Племянница, окончив Ярославский пединститут, уезжает в Подмосковье, умирает бабушка, затем мать, и к моменту официального распределения жилья в трехкомнатной »хрущевке» родителей остаются они с отцом и сестрой.

Эх, начальники, начальнички! Приглянулась, не иначе, кому-то из них отделанная с любовью квартира рабочего и стали намекать ему: ты, мол, сдай эту квартиру, а уж в следующем подъезде дадим, ну уж, обязательно! В следующем, Володя! Рассчитывали на его безответность и скромность, молчаливость и доверчивость. Но, может, потому, что много сил вложил в ту квартиру, может, потому, что надоело терпеть вранье, но уперся работяга – и ни в какую. Есть решение профкома, давайте ордер.

Ах, ты так! Ну, мы покажем тебе. Слово наше хозяйское: хотим – даем, хотим – назад берем! И пошли в ход те самые нюансы социалистической демократии, изгадившей жизнь не одному поколению советских людей, основное предназначение которых жить и работать по-коммунистически, то есть молча и «за так»!

Втихую, не предупредив даже его самого, прислали домой комиссию, которая установила «наличие излишков жилой площади». И неважно, что квартира совсем другой семьи и давно приватизирована сестрой, у которой дочь с внучкой где-то в Подмосковье мыкаются, никак доли своей не найдут и вот-вот нагрянут к матери! Неважно, было бы бумажно! А по бумагам-то вот оно: в трехкомнатной квартире – три человека: отец, сестра и сам гражданин Юдаков.

Начинается распределение. Как дела, интересуется он и у начальника цеха, и у начальника производства, и у зама по строительству.

– Да ты не волнуйся, – отвечают.

Люди уже въезжать стали в квартиры, а у него документы на получение ордера не принимают и по-прежнему темнят, что к чему и почему.

Видит Володя, что квартира уплывает, взял и вселился, предварительно проконсультировавшись в областной прокуратуре. Там совершенно резонно ему сказали, что если его провели в застройщики решением профкома, если профком сам проголосовал за выделение ему квартиры, если, наконец, он оттрубил на стройке положенное, то имеет все права занять квартиру.

Ничего подобного от скромного работяги начальнички не ожидали. Не понимали, что если загнать человека в угол, то не до скромности. Опять же, с волками жить… И далее по тексту. В общем, занял он квартиру и заперся в ней. Ход начальства прост, как газета «Правда». Тут же сняли его со старших на участке: если ты против начальства, на кой черт нам твое трудолюбие и авторитет. Найдем других, на все согласных.

С месяц в новую квартиру никто не приходил, потом пришли из ЖЭКа и опечатали ее вместе с жильцами. А как же решение профкома? А никак – забыть и растереть. Взяли и определили нового хозяина из того же цеха. Но тот понял, что в коллективе не поймут его сговорчивости, и от Володиной квартиры отказался.

Но начальство и не в таких интригах поднаторело, взяло да передало квартиру вообще в другой цех. Там определили её семье тоже нуждающейся, но с одним немаловажным нюансом: никто из членов той семьи ни дня не проработал на стройке. Стоит ли обращать внимание на такую мелочь! А ты бегай теперь по судам да нас помни. И заставили бедного Володю бегать, доказывая, что законно проживает в своей квартире. Но ордер-то у другого! И суд решает: квартира принадлежит тому, у кого ордер! Пришлось обратиться в областной суд, который, конечно же, решение районного отменил.

И снова районный суд. Первое заседание не состоялось: не явились представители завода, второй – по причине отпуска кого-то из судейских. И все это время на нервах, в своей и вроде бы не совсем своей квартире. А тут еще новые хозяева ходят, торопят: давай освобождай. Их-то понять можно, только ведь и его понять надо, да никто не хочет. И здоровенный мужик уже не может уснуть без снотворного! И руки начинают дрожать, и голос дребезжать, и слеза накатывать!

Однако в мае 1995 года Дзержинский районный суд постановил впредь до разрешения конфликта с В.Н.Юдаковым «запретить АО «Автодизель» распределение 3-комнатных квартир, поступающих для заселения, а администрации Дзержинского района выдавать ордера на все З-комнатные квартиры, заселяемые по решению администрации и профкома АО «Автодизель»!

Только после этого зашевелились. Но как? Владимиру потихоньку предлагали забрать из суда заявление, чтобы сняли запрет на операции с квартирами. Мы, мол, «двушку» какую-нибудь подберем. Да разве же мог он поверить их словам после всего случившегося? Он помнил: слово-то чье? Хозяйское.

Обо всем этом я написал тогда и помог ему победить в нечистой игре начальников. Квартиру он получил, но жить в ней не смог: слишком дорогой ценой досталась, слишком тяжелы воспоминания. Живет в ней сын с семьей, а сам Владимир – в частном тещином доме без удобств. Но с огородом!

Тогда-то со всеми тремя Юдаковыми мы встретились: они заявились, чтобы поблагодарить и совместно отметить успех.

Шестом по окнам

Квартиру №31 занимала семья Глазовых. Глава семьи – трудяга редкостный, на любую просьбу о помощи откликавшийся без раздумий, тащил тяжкий воз семейной жизни на себе безропотно и безответно со стороны остальных членов семьи. Его даже одеть более или менее прилично никто в той семье не озадачивался. Все знали, что женщины комплекта, где он являлся помощником мастера, на Новый год, на 23 февраля и на день рождения дарили ему что-то из одежды: ботинки, рубашку, брюки, шапку, шарф, перчатки, носки и даже, прошу прощения, трусы. Наверное, первое время и по молодости он стеснялся такого внимания, но к моменту нашего знакомства привык и принимал спокойно, хотя о том, что творилось в его душе, одному богу ведомо. Бабы любили его и жалели, ровно настолько же недолюбливали супругу его Анну.

Анна, невысокая полноватая блондинка, в красивых позолоченной оправы очках, выглядела вполне пристойно и достойно. Это со стороны. А так – лентяйка редкостная. Как ни зайдешь к ним, на кухне горы немытой посуды, занимающей и обеденный стол, и мойку. И все грозит свалиться на пол.

– Где же вы едите? – спросил как-то у Виктора.

– Если не вымою (то есть вымою сам), то в комнате…

Это при наличии, кроме Анны, еще двух женщин: дочери Галины и бабушки. Бабушка, часто к нам заходившая «посидеть», «на дух» не выносила зятя, полагая, что дочь, выйдя за него замуж, судьбу свою загубила. А когда сама обезножела и лежала пластом около десяти лет, нелюбимый зять только и ухаживал.

Виктор частенько захаживал к нам, каждый раз с одним и тем же:

– Зой, папироской не угостишь?

– Да что ты, Виктор, конечно.

Они усаживались на кухне и курили неспешно под обстоятельный разговор про фабрику, про работу, про «Перекоп» вообще, но никогда про дела семейные. Виктор больной темы не затрагивал, мать деликатно не касалась. На том и сходились.

Анна любила поспать и почитать. «Учитанная» мадам. Книги из библиотеки носила авоськами, видимо, записав всех членов семьи. Начитавшись, спала беспросыпно. Редкий раз, если у неё была ночная смена, обходилась без громкого стука в дверь и даже в окно длинным бельевым шестом. И не разбудить нельзя, рассуждали бабы, уволят ведь дуру. Вот и били, куда только можно, чтобы громче. Все равно просыпалась не скоро. А вывалившись в подъезд, заспанная и непричесанная, одеваясь на ходу, непременно заявляла:

– Чего ломотитесь-то, я и не спала, готовила на кухне.

– Так мы же тебе в кухонное окно и стучали.

– Не слышала, – отрезала Анна.

Детей любила, особенно дочь Галину. Та росла красивой, стройной, не обремененной заботами, равно как и нравственными ограничениями. Любила пофорсить, в чем мать, как могла, потакала, покупая на рынке тряпки и косметику. Верхом проявления такой любви стало определение Гали в музыкальную школу. Инструмент избрали самый необычный – виолончель. Не уверен, что до того момента мать с дочерью имели о ней хоть какое-то представление. Виктор получил очередные обновки от своих работниц, тратиться на него не имело смысла, и, назанимав денег, Анна купила её дочери. Слов нет, рядом с лакированным инструментом доченька смотрелась, как на картинке. Четыре года терзала Галя его, мучая соседей и бабушку… Соседка снизу Нина Голикова, муж которой играл на баяне, говаривала:

– Не знаю, как Анька не может понять, что дочь с инструментом не справляется. Даже мне, тупой, внизу слышно, что она пилит одни и те же ноты.

Но Анна мечтала, чтоб дочь стала «музыкантшей» в симфоническом оркестре. Не меньше. Откуда у простой банкаброшницы родом из брейтовской глухомани такая мечта? Не иначе прочитанные романы навеяли. Но добилась-таки поступления Галеньки в музыкальное училище. У мамы были одни мечты, у дочери – другие. Попав в культурное заведение, она ударилась в такой загул, что была отчислена уже после первого полугодия. Однако замуж выскочить успела, потому из дома с горами немытой посуды ушла.

Сын Вовка, парень простой, без изысков, в отца сильный и добрый, в отличие от отца, любил уединение… с бутылкой. Спился скоро, без скандалов.

Глазовы уехали от нас, когда Виктору, как хорошему работнику, дали от комбината трехкомнатную квартиру в новом пятиэтажном доме рядом с «Рабочим садом».

В их квартиру въехали новые жильцы, с которыми прежнего единения не было. Не свои, не застройщики.

Левые крайние

Крайней на лестничной площадке была квартира, которую занимала супружеская пара Нестеровых с малолетним сыном.

Хозяин семьи – Василий, или просто Вася, мужик куда как своеобразный. Всегда приветливый, даже сверкая в улыбке всеми своими золотыми фиксами, смотрел остро, холодно и отстраненно, оценивающим взглядом закоренелого зэка. То ли смуглый от природы, то ли от вечного загара, он выглядел немного не русским, хоть являлся исконно коренным жителем района, родом из Починок. Человек в доме, да и округе уважаемый.

Среди нас, застройщиков (а это более сотни человек), он один из немногих имел строительную квалификацию каменщика. Однако известность и уважение ему принесло умение складывать добротные печи, подолгу хранившие тепло дома. И уже в семидесятые годы он клал камины, что вовсе за пределами тогдашнего бытия без коттеджей и дач. Короче, Вася шел нарасхват, и желающие заполучить его талантливые руки и голову вставали в очередь.

Не меньшую известность принесло ему увлечение охотой. Тут друзей у него – тьма, причем немалое число из людей, в городе достаточно известных. Одно время у него водились две охотничьи собаки, достаточно рослые и, как все охотничьи, шерстистые. Потому для них он под уже имевшейся во дворе голубятней построил избушку. Конурой её назвать нельзя, ибо пусть не с гордо поднятой головой, но зайти туда можно было не на четвереньках. На четвереньках выходили, поскольку там же у него постоянно стоял бидон с брагой для выгонки самогона. До последней стадии, впрочем, дело не доходило, все выпивалось хмельным сладким зельем. В эти свои чертоги Вася звал обычно по одному, никогда – двоих. И там за стопочкой тянулся обстоятельный разговор, затягивавшийся порой до темноты. И что особенно обижало бабенок наших, ничего с улицы, тем более из окна они не видели, а на стук в дверь собачьей избушки находившиеся там никогда не откликались, замирая, ждали ухода искателей, чтобы продолжить интересное и увлекательное собеседование.

Получив квартиру, Вася ушел на моторный завод, где специализировался на перекладке сводов огромных плавильных печей, время от времени приходивших от высоких температур в негодность. Как сам рассказывал, особенно труден именно ремонт, так как приходилось вести кладку и перекладку внутри накалившейся и не успевшей остыть печи. Уровень квалификации его был столь высок, что нередко с завода приезжали за ним домой. Зарабатывал хорошо. Денег не жалел, но и не разбрасывался… При всем том замечалось стремление его находиться вне квартиры: на работе, на охоте, во дворе, под голубятней, где летом он нередко и ночевал, затащив туда остатки дивана. И не случайно, не по прихоти…

Жена его Нинка, работавшая на шинном заводе, не красавица, но и не страшилище какое-то, вполне даже ничего себе. Работящая, экономная, в редких разговорах с соседками разумная и даже в чем-то деловая, она имела один пунктик: помешана была на чистоте. Когда ни зайдешь к ним, все время у неё либо стирка, либо глажка. А веревка их во дворе с утра до вечера завешена простынями, наволочками, пододеяльниками и прочим бельишком. А кровать и диван без белья, с одними матрасами.

– Нинка, ты чего же белье-то не застилаешь? – поинтересуются соседки.

– На моих грязнуль не напасешься…

– Так если не стелешь, чего часто стираешь?

– Не поверите, бабы, уберу все в шкаф, через день гляжу: все запылилось…

Соседки с понимаем поддакнут:

– Ну да, ну, конечно…

А отойдя в сторону, крутят у виска пальцем: мол, совсем из-за угла трахнутая.

Говоря о своих грязнулях, Нинка имела в виду не только Васю, кстати, всегда подстриженного, выбритого и аккуратно одетого, но и сына малолетнего Юрку.

Сам свидетель, что, придя из школы, Юрка никогда в дом не попадал. На звонок мать выходила, забирала у него сумку и на лестницу выносила что-нибудь поесть на тарелке и что-нибудь попить в кружке. Юрка молча ел и пил, отдавал посуду матери и отправлялся на все четыре стороны. Домой запускался лишь вечером, чтобы сделать уроки, поужинать и лечь спать. Поскольку наша дверь напротив, то, не выдерживая, я затаскивал его на кухню и усаживал за стол. Так и вырос Юрка на лестнице. После армии стал работать там же, на моторном заводе. Отец купил ему мотоцикл. Наверное, первый и долгое время единственный во всей округе. Мотоциклом свел с ума Галю Шамурину из первого подъезда. Красиво они смотрелись на нем. Он – в отца чернявый, она – стройная блондинка, ему по плечо, пара – на загляденье.

После пышной свадьбы Юрка ушел от родной мамы в первый подъезд. Молодые родили сына, Вася нарадоваться не мог, на внука глядя. Но мотоцикл… Юрка гонял так, что пыль столбом вилась, и, в конце концов, не вписался в поворот. Хоронили всем домом.

Леша и Маша

Третий этаж. Прямо над нами квартира Балашовых. Маша, Леша и дочь их Ольга. Маша – самая близкая в доме подруга матери. Маленькая и худенькая, со спины – подросток. Наверное, хохлушка, такая же черноволосая, с глубоким провалом чернущих глаз, с крутой речью и вспыльчивым характером. На мой вопрос о национальности отвечала просто:

– Да кто же знает?

– А ты?

– А что я… Я даже возраста точного не знаю. Подозреваю, что значительно старше указанного в документах.

– Разве такое возможно?

– У нас все возможно.

Когда раскулаченным родителям маленькой Маши определил суд «ссылку и поражение в правах», саму её отправили в детский дом. Она прибыла туда без документов, поэтому, записывая данные, возраст определили на глазок, а поскольку она была очень маленькой, соответственно и года вышли малыми. Перед выходом на пенсию она уставала и с матерью делилась своими сомнениями:

– Чувствую, Зоя, что лет мне, как минимум, на шесть-семь больше.

Она приходила к нам посмотреть телевизор – маленький «Рекорд» в деревянном корпусе. Программа всего одна, и та, кажется, с шести и до десяти вечера. Из четырех часов вещания два с половиной новости и политические беседы вроде «Университета марксизма-ленинизма» и часа на полтора художественный фильм. Маша заявлялась в начале телевизионного вечера, забивалась в уголок дивана с ногами и минут через десять, максимум пятнадцать, засыпала тихо, спокойно, без храпа и вскриков, никому не мешая. Я будил её по окончании вечерней программы. Она спохватывалась:

– Что, уже всё?

– Всё-всё…

– Кино-то интересное.

– Да.

– А как называется?

– Маш, ты разок хоть дождись начала, может, понравится и не уснешь…

– Нет, обязательно усну, так у вас уютно, да и сны тоже интересные вижу.

Последний аргумент сражал наповал, возразить нечего. Остается пояснить, что Маша имела в виду под уютом.

Муж её Леша, неказистый и невзрачный мужичок, вечно взъерошенный, в очках с массивной оправой, удерживаемых за ушами на случай падения (падать им случалось часто) резинкой от трусов, отличался двумя чертами. Во-первых, способностью употребить спиртосодержащие жидкости в любом месте и в любом объеме. А учитывая неимоверное количество родни по всему «Перекопу» от Чертовой лапы до корпусов, отличаться приходилось частенько. Всякие двоюродные и троюродные братья, сестры, дяди, тети, коки и просто близкие люди, которые родство свое и сами затруднялись определить. Как-то на мой конкретный вопрос, с кем сегодня сидим за столом, он минуты через три выдал:

– С тетей Верой, которая живет у Градусова, ну, там, у рынка, да она еще на прошлом дне рождения была, завитая такая…

Припоминаю смутно, что напротив за столом была какая-то завитая бабенка, и не одна.

– Еённого дяди Миши, – продолжал Леша, – ну, ты помнишь – рябой и с фиксой стальной попереду…

Пытаюсь вспомнить, кажется, был кто-то или беззубый, или со вставными зубами.

– Так вот дяди Мишиного двоюродного племянника Сереги, он еще сел по хулиганке на три года…

Нет, этого не помню и не знаю, но по инерции согласно киваю.

– Двоюродного племянника вроде бы брат.

Тот, чьё родство только что устанавили, встряхивается, вытирая рассол с губ, и охотно подтверждает:

– Точно, брат.

Затем чешет затылок, надолго задумывается, но пройти всю цепочку явно не в силах, потому добавляет менее решительно:

– Брат. А кто ж еще!

Мне же тогда думалось: если собрать вместе всю Лешину родню, клуба Сталина может и не хватить. Наличие многочисленной родни, считай, до восьмого, а то и выше колена, позволяло ему без устали «причащаться» брагой или самогоном. У каждого день рождения, у большинства, не пораженного атеизмом, еще и именины. И попробуй не отметить. Водка была, конечно, реже. Это уж по большим праздникам вроде Пасхи, 1 мая, Ильина дня, 7 ноября, Крещения, Нового года и Рождества. Более мелкие, такие, как Международный женский день и день Парижской коммуны, отмечались напитками собственного производства. Впрочем, на трудовой деятельности Леши это никак не отражалось, да и сама его специализация тому способствовала, ибо, сколько помню, служил он вахтером в химчистке, то есть стоял, точнее сказать, сидел на входе и выходе. Ни физического, ни умственного напряга не требовалось.

Другой отличительной чертой была еще одна вредная привычка: курение. Дымил он, как паровоз, не вынимая сигареты изо рта. Если Леша не пил, то читал. Все подряд. Книги обязательно перегибал, чтобы держать в одной руке, в другой – сигареты с килькой. Вот сколько помню его: сидит на кухне, в сплошном дыму, курит свою неизменную «Приму», закусывая килькой. Причем, это единственный известный мне любитель кильки, который поедал её, не отвлекаясь на отрыванье голов и хвостов. Заглатывал целиком и жевал. Чаще с хлебом, но если лень порезать, то и без него.

Маша – вторая его жена. От первой рос сын, и Леша платил «элементы», сам без суда относил положенные 25 процентов зарплаты. Не по причине высокой нравственности, стыда или сожаленья. Время от времени выяснялось, что денег Маше не донес, но и алименты не выплатил. Разгорался скандал. Маша, чистая и добрая душа, срамила его на весь подъезд, не понимая, как можно «отжать» от малолетнего сына. А Леша не понимал другого: из-за чего сыр-бор? Ну, не донес деньги, так их, во-первых, все равно мало, а, во-вторых, в другой раз принесет, может, с премии или подработки какой. Кончалось тем, что Маша выделяла ему требуемую сумму и отправляла к сыну с угрозой проверить завтра же.

Дочь Ольга росла умной, красивой, рослой и такой же доброй, как мать. В детстве не раз ставила меня в тупик или веселила. Так однажды, в четырехлетнем возрасте, вдруг заявила:

– Завтра мама «укупит» мне книжки, и я пойду в школу.

– А что ты там будешь делать?

– Галстук красный носить…

– Значит, будешь пионером?

Ольга надолго задумалась, чтобы возразить:

– Нет, не пионером, а пионерышком, потому что маленькая.