Пасынок Вселенной. История гаденыша

Разумеется, он учил меня драться. Но совсем не так, как учат во всех этих секциях, перепоясанных цветными поясами и корчащих из себя то японцев, то китайцев.

– Это забавно, – говорил про такие секции Виктор. – Впрочем, как хобби вполне оправдано. Все сводится к тому, что двое люто ненавидящих друг друга типов безо всякого оружия сошлись на абсолютно ровной площадке, и их обоюдная ненависть не помешала им договориться не бить друг друга по причиндалам, не кусаться и не выцарапывать глаза. У тебя талант в таких вопросах, и ты это знаешь. Используй все, что есть, смотри по сторонам.

Да, он учил бить, хватать, выворачивать конечности (сам он делал это мастерски, надо признать), но при обучении всегда присутствовала расставленная в самых неудобных местах мебель, он вполне мог ткнуть под ребра простым ключом, или авторучкой, и уж разумеется не обходилось без натянутой в самых неожиданных местах лески. Ловушки он любил. Заставлял драться сидя на стуле. Стоя спиной к стене и постоянно повторял, что нужно быть идиотом, чтобы позволить себя загнать в подобное положение.

А однажды… Странно, он никогда не брал с меня никаких обещаний в том смысле, что я не стану драться со сверстниками и как-то применять его науку. Ну в самом деле, для чего обучаться науке, если ее не применять?. Только для ради правого дела? Только вот не сам ли Виктор говорил, что никакого «правого» и «неправого» дела не бывает. Бывает только то, что считается правым или неправым. Но я сам старался избегать острых ситуаций. Совершенно сознательно – просто потому, что боялся. Боялся, что случись неприятность, и наше с ним общение прекратится. Или просто не сможет продолжаться на том же уровне. И правда – если бы директор школы, или Большой Папочка узнали бы чему и как он меня обучает, их бы удар хватил. И я старательно играл роль исправляющегося хулигана. Потому что, помимо всего прочего, в какой-то момент мне стало безумно весело водить их за нос и обманывать.

Виктор учил как говорить и что говорить в разных ситуациях, объяснял, что обмануть и запутать потенциального противника намного веселее, чем просто набить морду. Набив морду, ты всего-навсего побеждаешь его физически. Но, в то же время, ты соглашаешься играть на его поляне и по его правилам, ибо драка – именно то чего он ждет. Но обманув, ты получаешь возможность им манипулировать. Это в сто раз интереснее.

Такая вот наука.

Но я же был подростком – то есть, человеком, готовым в любой момент слететь с нарезки. Кто-то иногда меня цеплял, злил, выводил из себя. И однажды я признался Виктору, что хочу кого-то там убить. Кого я хотел убить? Черт, даже не помню. Но хотел явно.

Он посмотрел на меня и некоторым интересом. А я избегал глядеть ему в глаза. Почему? Да без всякой причины. Почему провинившиеся дети упорно смотрят в сторону? Потому что провинились.

Виктор рассматривал меня долго, а потом выдал:

– Ты такой красивый, когда смущаешься.

– Чего? – обалдел я.

Виктор заржал.

– Нет, ну правда, – проговорил он сквозь смех. – Ты и впрямь такой красивый. Надо смущать тебя почаще.

– Зачем?

– Получать эстетическое удовольствие. Чтобы получить другое удовольствие ты, увы, не подходишь ни по полу, ни по возрасту.

Я криво усмехнулся, совершенно не понимая как на такое реагировать. То есть, я уже говорил, что я красавчик – и девчонки уже успели мне на это намекнуть, да и вообще. Но вот так, в лоб, об этом говорил только Виктор.

– Ну не парься ты, – фыркнул он. – Смущаешься, как… не знаю кто. Это всего лишь жизненное обстоятельство. И причем весьма приятное. Кто-то хорошо рисует, у кого-то способности к музыке, у кого-то диабет. У тебя красивая морда. Ну и что? Прими это как данность и пользуйся тем, что есть.

– Я уже пользуюсь, – краснея от гордости (блин, оказывается, бывает и такое), ответил я.

– Не-а, – возразил Виктор. – Я не про девчонок.

– А про что? – растерялся я.

Он задумался на какое-то время, потом задумчиво повторил:

– Про что. Да про то, что ты нравишься людям. Ты очень приятный парень, и если бы ты не вел себя из принципа как психованный козел, мог бы извлечь пользу из своей внешности.

– Как?

– Каком к месту. Ты нравишься не только девчонкам – ты нравишься женщинам, мужчинам. То есть, морда твоя нравится. И в этом, как ни странно, нет ничего сексуального. У женщин, при взгляде на тебя включается аппарат умиления и материнский инстинкт. А у мужчин – отцовский инстинкт. Все хотят с тобой общаться, хотят тебе помогать, чему-то научить. Их просто тянет к чему-то прекрасному. А ты им плюешься в глаза кислотой. У тебя от природы такой инструмент манипуляции, а ты им ни фига не пользуешься. Дурень.

– Ладно, я подумаю, – усмехнулся я.

– Ага. Фраза у обычного человека означающая «Ни черта я делать не стану, но тема закрыта». Впрочем, дело твое. А насчет желания кого-то там убить… Знаешь, дай мне несколько дней на подготовку.

– На подготовку чего? – обалдел я.

– Одного мероприятия. А ты что подумал?

Действительно, а что я подумал?

– Если после этого тебе по-прежнему захочется крови, клянусь, – он поднял правую руку, – я даже помогу тебе избавиться от трупа. Но сперва пусть труп нам поможет.

И труп нам помог.

Это был труп мальчишки – такого же как я. Того же, наверное, возраста. Страшновато звучит, правда?

Я понятия не имею каким образом Виктор добился возможности посетить морг и получить доступ к телу – он просто посадил меня в такси и привез. Потом мы спустились в подвал, который оказался моргом. Обычным моргом, какие я сто раз видал в кино, но вживую – впервые. Со стенами, сплошь состоящими из блестящих металлических дверей одного большого холодильника. И за каждой (или, не знаю, за многими) лежали тела. Виктор распахнул одну из дверок и выкатил узкий металлический стол. Стол издал жутковатый отвратительный лязг, но вышел легко. На столе лежал продолговатый черный мешок из какого-то армированного полиэтилена, что ли. С молнией. Виктор был спокоен и невозмутим. Уверенным движением он потянул замок молнии и та разъехалась.

Если вы не знали мертвеца еще при жизни, вы вряд ли сможете понять как он выглядел, когда еще был живым и что был за человек. Но я отчетливо видел, что это труп мальчишки.

– Вот смотри, – сказал Виктор. – Можно сказать, что он был таким же пацаном как ты. А можно и не сказать. Лично я понятия не имею. Да мне и плевать.

– От чего он умер? – тихо спросил я.

– Мне откуда знать? – удивился Виктор. – Да и какая разница?

Я посмотрел на него. Черт, вот так, в морге, при наличии трупа ребенка можно говорить разным тоном – грустным, убитым, полным бессмысленной и бесполезной скорби… спокойным, равнодушно-профессиональным. Но то, как говорил Виктор… Не знаю как объяснить, но этот тон был за гранью. Словно тело мальчишки было не центром этой жуткой композиции, а неким хоть и нужным, но второстепенным предметом.

– Зачем? – спросил я, сам не зная что хочу узнать.

Но Виктор, очевидно, понимал меня лучше меня. Он усмехнулся и проговорил:

– Вот вечно с вами так.

Я непонимающе уставился на него.

– Возьми его за руку, – потребовал Виктор.

Я отчаянно замотал головой.

– Ну-ну, – сказал он. – Мы тут не так чтобы совсем законно. И я заплатил кучу денег, чтобы нас пустили. А ты все портишь.

Я снова посмотрел на труп. То есть, я только на него и смотрел – взгляд отвести не мог. Он притягивал мое внимание как магнит. Жуткий холодный магнит.

– Истерику устроить не хочешь? – деловито поинтересовался Виктор.

Я снова отрицательно покачал головой.

– В обморок падать, на помощь звать?

Черт, он словно издевался. Разумеется, я не собирался ничего такого делать. А если бы и сделал, то само собой не сознательно.

– Возьми его за руку, – снова потребовал Виктор.

– Зачем? – прошептал я.

– А ты чего шепчешь? – нарочито громко поинтересовался он. – Боишься его разбудить?

– Хватит! – рявкнул я.

– Не ори, – усмехнулся Виктор. – Если ты возьмешь его за руку, сразу многое поймешь. Или не поймешь. Но тогда я в тебе ошибся.

Не очень хорошо понимая что делаю, я протянул руку и взял мертвого мальчишку за ладонь.

Ладонь была твердая, холодная. На ощупь совсем не человеческая рука.

– Ну, что чувствуешь? – спросил Виктор.

– Холодная.

– Черт, естественно холодная – он же из холодильника. Я не спрашиваю про твои тактильные ощущения. Я спросил что ты чувствуешь.

Я долго молчал, не зная как сформулировать. Я не чувствовал ничего особенного, и, в то же время, все на свете. И сформулировать все это не было ни сил, ни возможности.

– Совсем не похоже на человеческую руку, – выдавил я из себя, наконец.

– Кусок мяса, правда? – подсказал Виктор.

Меня передернуло от такой формулировки. Но, по сути, он был прав.

– А теперь представь, что вы с ним поменялись местами, – сказал он вдруг.

– Что? – обалдел я.

– Ну, что это твое тело тут лежит, а он, живой-здоровый, стоит и тебя рассматривает.

– Что за бред? – пробормотал я.

– Почему? – удивился Виктор. – Или ты считаешь себя бессмертным?

– Нет, конечно… Но… Такое же невозможно представить.

– Почему? – удивился Виктор. – Или это воспитание настолько закрутило тебе мозг?

Я молчал.

– Мы здесь, чтобы ты понял, что смерть – обычное дело. Неотъемлемая часть жизни. Тебе, наверное, до этого момента казалось, что ты это понимаешь. Но ты не понимал – ты принимал это к сведению, как информацию о чем-то отдаленном и не таком уж важном. Ну а теперь? Теперь ты понял, что это – самое важное понимание в жизни? Посмотри на него! Такой же мальчишка, как ты. Может быть, он был так же умен, талантлив и даже красив, как ты – теперь не скажешь. Но уж наверняка он считал, что будет жить вечно. И вот – пьяный водитель, аневризма, придурок с ножом, кирпич с крыши. Какая разница? Он считал себя бессмертным и был уверен, что такое с ним случиться не может. Но если ты не веришь в опасность – это совсем не значит, что ты ей не подвергаешься.

– Зачем ты это делаешь?! – заорал я.

Виктор ответил не сразу. Какое-то время он смотрел то на тело, то на меня.

– Ты сказал, что хочешь кого-то убить, – проговорил он, наконец. – Что ж, я не против. Мне даже наплевать. Но ты хочешь. Значит, хочешь, чтобы этот кто-то выглядел вот так. – Он ткнул пальцем в тело. – Но перед этим ты должен понять, что ты тоже можешь так выглядеть и лежать на этом столе. И если ты это осознаешь, если ты к этому готов – тогда ты готов принимать подобные решения. Ты готов?

Я не знал, что сказать. 6

Когда мы вышли на улицу, я с наслаждением вдохнул свежий воздух.

– Блевать станешь? – участливо поинтересовался Виктор.

Я посмотрел на него.

– О! – обрадовался он. – Глазищи горят. Как это удивительно – ощущать реальность жизни. Осознавать. Детские психологи, если бы узнали, что я с тобой сотворил, свихнулись бы к ениной бабушке. Но что они понимают?

Я ничего ему не ответил, но был с ним полностью согласен. И он это видел и понимал.

9

«Если в начале пьесы на стене висит ружье, то к концу пьесы оно выстрелит»

А.П. Чехов

И как так вышло, что мои отношения с Виктором, мое у него обучение никак не коснулись нашей дружбы с Крисом? То есть коснулись, несомненно. Но… как-то не так, как можно было ожидать. Разумеется, мы обсуждали и того с другим, и другого с этим, и наоборот. Но… Виктор выслушал мой рассказ про Криса, посмотрел на него издалека, и сказал, что как часть моей картины мира Крис имеет место быть. В остальном – неинтересен. Я сперва обиделся за друга и даже сказал об этом Виктору. На что он ответил:

– Плевать. Он просто несчастный мальчишка. И если бы я морочился на просто несчастных детях, я бы, несомненно, его пожалел. Но жалость – поганое чувство. Этакая стыдливо-благородная форма выражения собственного превосходства. Мы кого-то жалеем – значит, по умолчанию считаем себя лучше, счастливее, сильнее и умнее объекта прицельного выброса горючих слез и розовых соплей.

– Но он мой друг! – возмутился я.

– Но не мой, – парировал Виктор. – И если ты надеялся, что я, по доброте душевной, приглашу его в наш дружный коллектив, то ты ошибаешься. Это совершенно дурацкая идея.

– Почему? Крис классный.

– Для тебя. Потому что он просто умный и тебе нравится с ним общаться. Ну и что? Это твои дела. А для меня… Если хочешь со мной общаться, имей в виду – я конченный эгоист. Все, что я делаю, я делаю только для себя. Просто у меня потребности выше, чем банально получить что-то за чей-то счет. Я смотрю на тебя, говорю с тобой – и мне интересно. Я воспринимаю наше общение… Ну, представь себе интересную книгу. И отчасти ты сам являешься ее автором. Ты можешь влиять на сюжет, но не полностью. А в этой связи тебя до смерти интересно что на следующей странице. И на следующей. И чем все закончится вообще. То есть, тебе нравится и сюжет, и язык, и развязка. А твой Крис… Эту книгу я просто не хочу ни писать, ни читать.

– Обидно, – вздохнул я.

– Может быть, – усмехнулся он. – Но если бы я сказал что-то другое, это было бы враньем. Это было бы лучше?

– Нет, – признался я.

– Всегда приходится выбирать.

Но выбирать приходится не из двух или трех вариантов – из множества. И как ту не совершить ошибку? Я, несмотря на юный возраст, под давлением Виктора стал задумываться над этим. Ну и до чего я был способен додуматься?

Морг все прояснил. Труп мальчишки все прояснил. Неверное решение лежало передо мной на столе. Все, что ведет в эту сторону, к этим последствиям – неверно. Осознав реальность собственной смертности по другому смотришь на жизнь. Как пафосно и банально. Но по сути ведь верно. Все разговоры про доблестную какую-то там смерть, про готовность умереть за идею, за страну, за веру (считай – за религию, хотя звучит совсем не так пафосно). Что это? Самообман? Глупость? Страстное желание слабого человека свалить весь груз ответственности на кого-то там и, зажмурив глаза, отдаться чужим навязанным идеям? И умирать за них? Лучше умереть, чем осознать правду и жить с открытыми глазами без иллюзий?

– Ты пытаешься соображать, – сказал Виктор, когда я поделился с ним своими откровениями. – Это отрадно. Но ты такой дурак-дурак, как будто тебе всего шестнадцать лет… Хотя, постой, тебе ведь тринадцать. Тогда интеллект так и прет. Ничего, скоро половое созревание его притушит. Обнаружится новый зудящий орган. – Он захихикал, но потом продолжил неожиданно серьезно. – Боятся смерти так же нелепо, как и стремится к ней. Факт наличия смерти нужно просто приять. Сделать одним из жизненных ориентиров. И использовать. Вон, самураи были великими воинами не потому что были самыми сильными и крутыми, а потому, что принимали смерть как часть жизни. Во какие звери получились. С мечами. Ну сам подумай. Жить в постоянном ожидании смерти значит всю жизнь посвятить полировке собственного гроба. Не принимать смерть во внимание вовсе – значит, считать себя бессмертным и вообще ничего не делать под предлогом «В моем распоряжении вечность – еще успеется». Найди свою середину.

Одно время, благодаря Виктору, я вообще перестал драться. То есть абсолютно. Хотя, в принципе, драться он учил так, что мало не покажется. Но в какой-то момент я перестал. Сперва перестал защищать Криса, а потом – даже себя. И однажды я, по самому себе не понятной причине, позволил некоему типу – новенькому в классе – настучать мне по физиономии.

Когда он только появился, всем сразу стало понятно, что парень крутой. Он занимался боксом, ездил на какие-то соревнования и мог накидать по физиономии почти кому угодно. Мне, наверное, не смог бы. Если бы я не позволил. Но, очень быстро освоившись, он усек какая у меня репутация. Реагировать на такую репутацию он мог только определенным образом… А может, просто был генетическим гадом и козлом. Короче, не прошло и месяца, как он стал искать поводов для драки. Самоутверждался. Я не реагировал. Но, тем не менее, когда ты учишься у Виктора, с одной стороны, и кто-то вечно мозолит тебе глаза с другой, поневоле начинаешь обращать на него внимание. И в какой-то момент случилось то, что случилось. Он совершенно очевидно меня толкал, пинал, потом сделал вид, что я его оскорбил и влепил мне по морде. Удар у него был поставленный и я рухнул. Разумеется, моментально весь класс слетелся посмотреть как произойдет битва титанов местного значения. Но я просто поднялся на ноги, вытер кровь с разбитой губы и, ни на кого не глядя, пошел своей дорогой.

Понятно какие словечки летели мне в след. И из уст победителя, и из уст одноклассников. Только Крис глядел печально и молчал.

Но потом, когда мы остались наедине, он сказал:

– Я не знаю чему там учит тебя этот тип (это он про Виктора), но он тебя сломает.

– Нет, – улыбнулся я. – Разве что немножко помнет. Но потом он же и починит.

– Ну-ну, – криво усмехнулся Крис. – Тебя сейчас презирает весь класс, этот придурок стал королем. А меня теперь просто сотрут в порошок. Просто потому, что тебя больше никто не боится. И как этот твой гениальный учитель собирается все это починить?

Действительно – как? Нет, вопрос стоял не правильно. Следовало спросить станет ли вообще чинить – нужно ли оно ему? Но я недооценил Виктора. То есть, не то чтобы недооценил – просто не в ту сторону думал. И с чего Крис взял, что если со мной что-то происходит, это способен и должен починить кто-то кроме меня? И почему я поверил в его точку зрения?

Когда я заявился с разбитой губой, Виктор только глянул, оценив размер ущерба, но ничего не сказал. И потом ничего не сказал. И вообще, кажется, потерял интерес к моей физиономии. Но мне же было тринадцать – во мне же ничего не держалось. Я не выдержал, и сам стал рассказывать…

Виктор героически слушал меня минуты две, а потом прервал вопросом:

– А с чего ты взял, что мне это интересно?

Действительно, с чего я взял? Я пожал плечами и не стал продолжать.

– Послушай, я прям слышу, как в твоем мозгу скрипят противоречия, – заявил он. – И это смешно. Ты не дал сдачи по каким-то выдуманным соображениям?

– Но ты же сам учил…

– Я учил не попадаться, – мягко возразил он. – Я учил выживать. Если бы ты дал сдачи, началась бы драка. И никто не стал бы разбираться прав ты или не прав – у тебя репутация, а этот тип недавно появился. Все шишки твои.

– И что мне делать?

– Живи в тех обстоятельствах, какие есть. Только не пытайся выдавать их за плохие или хорошие. Действуй с умом, и тогда можешь хоть яйца этому придурку отрезать. Только… Не надо делиться со мной этой местечковой фигней. Неинтересно.

И я стал действовать. Я обдумывал коварный план сидя по утрам на унитазе. Я обдумывал его во время еды. Во время уроков. Обдумывал, когда засыпал по ночам и когда просыпался по утрам. И в какой-то момент я понял, что это доставляет мне удовольствие. Потому что я придумал. И стоило лишь представить, какое наслаждение я получу от осуществления…

На следующий день на стене школы появилась огромная надпись масляной краской «Директор школы – членосос». Надпись была сделана отчетливыми печатными буквами. И по совершенно случайному стечению обстоятельств пятна краски (маленькие, чтобы не переборщить) обнаружились на одежде моего обидчика, парочка крошечных пятен на его кроссовках… А почти пустая банка с краской – в его шкафчике. И напрасно он орал и даже почти плакал в кабинете директора, куда спешно был зван его отец.

Не знаю, добрый у него был отец или злой – порол он сына, или проводил с ним воспитательные беседы. Но, по установке, которую я дал себе сам (с подачи Виктора, разумеется), я за ним понаблюдал. Отец был большой, пузатый, красномордый, мрачноватый. Очевидно, не сторонник воспитательных бесед. Что ж, тем лучше. Займет меньше времени.

Потом мы играли в футбол и я смог воспользоваться своей властью над предметами. Я никогда особенно не любил командные игры, так что для меня траектория полета мяча определялась не тем, где находятся ворота противника, а тем, где мой враг. И я очень удачно, так, чтобы никто, не дай бог, ничего не подумал, подкатил мяч прямо на ногу постороннему, ничего не подозревающему пацану, которому предстояло в тот день стать моим орудием… Мести? Нет. Манипуляции. Месть – это пошло. Мяч, будто бы живя своей жизнью (а окружающим так и показалось) отскочил от его кроссовка, и со страшной силой врезался в физиономию моего любимого боксера. Тот, естественно, схватился сперва за разбитое, заорал, а через секунду уже набросился на несчастного пацана.

И я снова имел удовольствие лицезреть отца моего недруга. Отец на этот раз был менее сдержан и отвесил сыну подзатыльник едва они вместе вышли из школы. Что того ожидало дома – я бы поглядел.

И понеслось.

Ты сделал домашнее задание? Да, конечно. Только вот тетрадь с ним… Черт, да где она? Не, я честно сделал. А… Ну не надо двойку, пожалуйста. Отец меня убьет.

На перемене тетрадь обнаружилась в портфеле очередного ничего не подозревающего пацана. Но на этот раз мой боксер драться уже не решился. Так, потаскал за шиворот.

На физкультуре, например, очень неосмотрительно оставлять шкафчик незапертым. Кто-нибудь вполне может спереть у старшеклассниц духи и густо полить ими одежду. И потом от тебя весь день будет вонять как от педика.

Дальше-больше. Если вы оказались без присмотра в кабинете химии, и решили смеха ради побаловаться с реактивами, сперва убедитесь, что у вас нет тайного недоброжелателя, который неплохо разбирается в химии и подменит пузырьки. Так что жидкость, вместо того, чтобы безобидно поменять цвет, вдруг запузырится, зашипит и потечет из пробирки, заливая все вокруг толстым слоем вонючей дряни. И эта дрянь так тяжело смывается (как выяснится впоследствии, когда разгневанный преподаватель химии, в ожидании очередного визита гневного отца, заставит все отмывать).

Долго все перечислять. Я играл с ним как хотел, а он даже не догадывался о моей роли в происходящем. Но потом… Потом мне надоело. Как-то сразу и вдруг. Виктор учил меня, что я должен научиться читать других людей. Не понимать, не сочувствовать, не помогать – все это, по большей части, чушь. Мало кто способен реально помочь другому человеку, но все… не пытаются даже, а делают вид, что пытаются, искренне, впрочем, полагая, что это правильно. Читать других людей необходимо, потому что с ними приходится взаимодействовать. Иногда манипулировать, иногда заманивать в ловушку, а иногда – черт, может и помогать. Какая разница? Взаимодействовать. Но, чтобы научиться этому и не наделать привычных для большинства людей глупостей, надо, в первую очередь, научиться читать себя. Свои настроения, желания, знать свои слабости и характер. Иногда полезно посмотреть на себя как на постороннего человека, которого увидал впервые в жизни и о котором ничего не знаешь.

Сперва я подумал, что мой внезапно угасший интерес к травле обидчика не более чем настроение. Но прошло несколько относительно спокойных дней, а настроение не изменилось. Мне просто стало неинтересно.

Я обратился было с этим к Виктору, но он отмахнулся от меня, сообщив, что худший способ научить кого-то ходить – подарить ему костыли. Научить плавать – не подпускать к воде, а то вдруг утонет, дурак. А научить разруливать конфликты – улаживать конфликты за него.

– Делай, что сочтешь нужным, – таков был его вердикт. – А если облажаешься… Ну, что ж, это будет твоя лажа и твое решение. Твоя невнимательность. Забавно только, что если ты облажаешься, получится, что ты сам себя переиграл. Прикольно. В любом случае выходит, ты молодец. Только шрамов на заднице будет больше. Ну… Или можно просто отступить.

– Нет, – спокойно, но решительно возразил я.

– Почему нет?

– Потому что… – Действительно, почему бы и нет? – Потому что тогда это будет незавершено. Недоделано. Как недописанная книга. Или картина.

– Беллетрист. Художник, елки. На этом шедевре стиля «Каляки-маляки» чего-то не хватает! О! Блин! Моей подписи!

Я усмехнулся. Не знаю почему, но мне показалось, что Виктор одобряет мою реакцию. Хотя, с ним никогда нельзя было сказать наверняка – одобряет, или издевается.

И я в очередной раз устроил парню пакость. Но на этот раз так, чтобы он догадался о виновнике. Многоходовая комбинация. Когда наблюдаешь за кем-то достаточно внимательно и при помощи науки Виктора, замечаешь многое. Никто не замечал, что нашему боксеру нравится эта девчонка. Даже она, наверное, не замечала (хотя, этих женщин и девчонок никогда не поймешь – то ли на самом деле, то ли прикидываются). Может, даже он сам не понимал, что смотрит на нее раз в сто чаще, чем нужно. Но тот, кто внимательно наблюдает со стороны и выслеживает, видит многое. Если он не конченный идиот, конечно.

И когда понравившаяся девчонка вдруг обнаруживает, что все потроха ее портфеля залиты дурацким пищевым красителем… И когда у ничего не подозревающего пацана (которому эта самая девчонка сильно нравится) в рюкзаке обнаруживается почти пустая банка из под этого самого красителя… А он-то, лопух такой, ни о чем и не догадывается, и в мыслях у него ничего такого нет. И он, нимало не скрываясь, вытаскивает на всеобщее обозрение эту самую банку с негодующим воплем: «Ну и что это за хрень?». И только потом соображает, что все это видят, и та самая девчонка, чьи тетрадки, учебники и все прочее безнадежно испорчены тем самым красителем, тоже видит. А потом выкрикивает «Дурак!», и в слезах выбегает из класса. А он-то и впрямь как дурак, потому что до него только спустя немалое время доходит что произошло.