В СССР я повидал все

– Почему в группе такое издевательство над молодыми солдатами?

Капитан ответил:

– Ну потерпи, потерпи. Всего два года служить.

К солдатам он относился как к скотам, что видно из следующего примера. Солдаты нашей группы сдавали нормативы на повышение класса по специальности. В случае успеха это сулило каждому дополнительный рубль к зарплате, составлявшей 3 рубля 60 копеек в месяц. Сдавать нормативы надо было проверяющему из армии. Когда подошла моя очередь, капитан сказал проверяющему, указывая на меня:

– Этого завали.

Эти слова он произнес очень громко – подлеца совершенно не беспокоило то, что я могу их услышать. А где же была пресловутая офицерская честь этого человека? Наверно, он ничего о ней не слышал.

Проверяющий подошел ко мне и скомандовал:

– Газы!

Я быстро надел противогаз. Тогда проверяющий спокойно открутил у моего противогаза соединительную трубку и сказал:

– Норматив не сдан – соединительная трубка не закручена.

И я лишился того несчастного рубля.

Капитан любил часто повторять:

– Солдата надо заставлять вкалывать в течение дня так, чтобы он после отбоя еле доползал до своей койки.

Если бы эти слова он произнес в царской армии, то получил бы по лицу от своих же товарищей офицеров – а его подчиненные солдаты придушили бы его где-нибудь в темном месте.

Как известно, одной из важнейших целей коммунистов было искоренить принуждение человека к непосильному труду. А этот коммунист восхвалял самое жестокое истязание солдата непосильным трудом. Это еще раз говорит об абсурдности коммунистических идей.

В нашем взводе был еще один офицер, который производил впечатление довольно неглупого человека. Он с гордостью заявлял:

– В нашем подразделении существует не только рукоприкладство, но и ногоприкладство.

Конечно, эти слова звучали цинично. Но существовало довольно веское оправдание армейскому насилию. Чтобы заставить солдата умирать за родину, надо подвергнуть его нечеловеческому насилию. Иначе солдат просто уйдет с поля боя или сдастся в плен противнику.

Один солдат нашего призыва был значительно старше нас. До армии он плавал на теплоходе и был там парторгом команды. У него была уже далеко не юношеская талия. Как-то деды подошли к нему и в издевательской форме затянули ему поясной ремень так, что солдат еле дышал. Я спросил у него:

– Как ты к этому всему относишься?

Как истинный коммунист, он фанатично ответил:

– Все это правильно! Эту школу надо пройти до конца!

Но надо честно признаться, что благодаря дедовщине работа в том подразделении буквально кипела. Каждый день я работал так, что у меня не было ни минуты свободного времени, и даже ночью меня будили и давали какую-нибудь работу. От перенапряжения я один раз потерял сознание. Мы шли строем на стартовую площадку. Неожиданно в глазах у меня потемнело и я, качаясь, вышел из строя. С трудом сделав еще несколько шагов, я упал на обочине дороги. Сержант шлепал меня ладонью по щекам и спрашивал:

– С тобой такое часто бывает?

Еще одна положительная сторона дедовщины. На вечерних прогулках, когда группа чеканила шаг и во всю силу легких орала строевую песню, деды шли по сторонам колонны. Они били ногами солдат, идущих в строю, и кричали:

– Выше ногу! Громче пой!

В результате такого воспитания, прусский шаг и исполнение строевой песни у группы были безукоризненными. До сих пор в моей памяти сохранились слова нашей строевой песни. Она начиналась так:

Соленый ветер реет на просторе.

Закат алел, багряня берега.

Споем, дружок! На суше и на море

Морскому сердцу песня дорога.

Политические занятия у нас, как правило, проходили в Ленинской комнате. Там на полках стояли произведения Ленина. Нам разрешалось их читать. Вождь мирового пролетариата почти на каждой странице писал о «непримиримом противоречии между капиталистами и рабочими». До меня отчетливо доходил смысл слов «непримиримое противоречие», так как на своей шкуре я постоянно испытывал «непримиримое противоречие между дедами и молодыми».

Как я узнал позже, между капиталистами и рабочими все-таки существовали человеческие отношения. Капиталисты довольно трогательно заботились о рабочих – оказывали им материальную помощь, строили для них жилье, лечили их и т.д. Можно ли назвать непримиримым противоречие между капиталистами и рабочими? Думаю, что нет.

Противоречие же между дедами и молодыми солдатами было действительно непримиримым. Деды без всякой жалости и сострадания делали молодым солдатам только одно зло. И это имело место в лучших частях Советской армии, призванной защищать социализм – то есть такой социальный строй, при котором «не существует никаких противоречий между людьми». Как же безумны эти коммунистические идеи!

Многие месяцы, проведенные в таких нечеловеческих условиях, дали мне острое ощущение реальности окружающего меня мира. Я научился безошибочно отличать серьезную идею от наивной и нелепой. Это потом пригодилось мне в моей жизни.

Регулярный физический труд и занятия спортом способствовали тому, что я научился делать «склепку» и другие сложные упражнения на перекладине.

Командиром нашего полка был пожилой мужчина с сединой на висках. С виду он казался малоподвижным и физически неразвитым. Однажды, будучи в наряде по кухне, я утром вышел из столовой и на спортплощадке, распложенной поблизости, увидел какого-то человека. Делая утреннюю зарядку, он непринужденно крутил «солнце» на перекладине и так же легко делал стойку на руках. Присмотревшись, я узнал в нем командира полка. К сожалению, те сложнейшие упражнения, которые легко делал этот человек, я так и не научился делать.

В армии не было места для юмора, но мне запомнился один случай, над которым можно посмеяться. На одном из общих построений командир полка объявил:

– Старослужащих, нарушающих дисциплину, я буду отсрачивать.

Очевидно, он имел в виду перенесение срока демобилизации на более позднее время. Но все мы поняли это как сексуальное извращение.

Моя дружба с азербайджанцем Фельяром крепла с каждым днем. За первые месяцы моего пребывания в боевой группе я, конечно, опять похудел. На этот раз Фельяр, показывая на мой впалый живот, с горечью говорил:

– Ах, Игорюш! Похудал.

Не смотря на все унижения, которым мы подвергались в подразделении, я старался держаться с чувством собственного достоинства. Видя это, Фельяр, с восторгом говорил мне:

– Ты хороший парень! Настоящий мужчина!

Кроме Фельяра в нашей боевой группе служило еще два азербайджанца. Все трое держались всегда вместе. В посылках с родины они нередко получали экзотические овощи и фрукты. Всем этим они трогательно делились со мной.

Однажды меня вместе с Фельяром и Мишей назначили в наряд по кухне. Всем нам пришлось работать на мойке. Работа там считалась самой тяжелой на кухне – нужно было тщательно вымыть огромное количество посуды, необходимое для приема пищи личным составом целого полка.

Мы с Фельяром сразу же включились в работу, а Миша не спешил этого делать. Он надеялся, что деды, бывшие в основном украинцами, не дадут его, своего земляка, в обиду. Мы сделали Мише корректное замечание, чтобы он тоже начинал работать. Он стал нехотя брать грязные миски двумя пальцами и довольно с большого расстояния кидать их в ванну с кипятком. Брызги кипятка при этом летели на нас с Фельяром. Несколько раз мы просили Мишу не делать этого, но он не реагировал. Наконец, я не выдержал и грубо обругал его.

Миша подошел ко мне и неожиданно ударил меня кулаком по лицу. Он был на голову выше меня, и, возможно, у меня не было шансов победить его в начинавшейся драке. Но Миша оказался трусом – он позорно побежал к выходу. В тот момент у меня в руках был тяжелый бачок, рассчитанный на 10 порций еды. Размахнувшись, я метнул его в сторону убегающего. Описав крутую дугу, бачок ударил Мише точно в голову. Из раны хлынула кровь. Мишу забрали в санчасть. Травма оказалась серьезной – Миша потом долго лечился в госпитале.

Оставшись вдвоем с Фельяром, я упал духом и сильно расстроился. Я был уверен, что теперь меня точно посадят. Фельяр всячески успокаивал меня. Так как он был единственным свидетелем того происшествия, то вскоре его вызвали в штаб полка. Там он, конечно, рассказал, как Миша зверски издевался над нами, ошпаривая нас кипятком и т.д. Его рассказ убедил командование полка в моей абсолютной невиновности. Более того, в том происшествии меня даже признали положительным героем.

Несколько дней спустя я в составе взвода шел на стартовую площадку, где мне предстояла встреча с моим непосредственным начальником Дьяковым. Будучи русским человеком, он имел некоторые основания не любить украинцев – из-за конфликта с ними ему не присваивали очередное звание.

Когда я вошел в служебное помещение, Дьяков сидел спиной ко мне. Я доложил о прибытии. Не поворачиваясь ко мне, он угрожающе произнес:

– Что ты там натворил? Ты покалечил человека?

Я ответил:

– Так точно.

Он поднялся и медленно направился в мою сторону.

Ходили слухи, что Дьяков когда-то бил солдат. В тот момент я подумал, что такая же участь ожидает и меня. Но, подойдя ко мне, Дьяков пожал мне руку и сказал:

– Продолжай бить эту мразь в том же духе.

В боевой группе процветало воровство. Казалось, что все солдаты заражены болезненным влечением к мелким кражам. В течение короткого времени там у меня украли все, что только можно украсть: деньги, часы, бритву, сапожную щетку, крем и т.д.

Существовало правило, что в тумбочке солдата должны лежать зубная щетка и паста. Проверив мою тумбочку и не найдя там этого, сержант спросил:

– Почему нет?

Я ответил:

– Украли.

Сержант сказал:

– Укради тоже.

Все это свидетельствовало о катастрофически низком моральном уровне Советской армии. В царской армии кражи среди солдат были чрезвычайно редкими, потому что любой случай воровства там немедленно расследовался, и виновный строго наказывался.

В конце концов я приспособился к таким условиям существования. Во-первых, я прибил гвоздями зубную щеку и тюбик с пастой к днищу тумбочки. Во-вторых, бритву закопал в лесу под кустом. Дневальный по моей просьбе будил меня перед подъемом – я шел в лес, раскапывал бритву и спокойно брился. Потом опять закапывал. В-третьих, сапожную щетку и крем носил за голенищами сапог и т.д.

Буду честным – иногда я все-таки следовал тому совету сержанта на счет воровства. От систематических занятий строевой подготовкой мои сапоги стали разваливаться. Сапожника в части не было, а сам я не умел ремонтировать обувь. Надо было срочно искать какой-то выход.

Один раз нас направили на работу в хозяйственный склад части. Мы таскали там различные тяжести, а кладовщик в звании сержанта внимательно наблюдал за нами – он был информирован, что военнослужащие нашей группы склонны к воровству. За дверями склада я заметил прекрасные сапоги, без сомнения принадлежавшие тому сержанту. Недолго думая, я, улучшив момент, быстро сбросил с ног свои сапоги и натянул сапоги сержанта. Этот растяпа, конечно, ничего не заметил. Но и позже никакого шума по поводу исчезновения сапог он не поднимал. К моему счастью, даже такая легко расследуемая кража осталась безнаказанной.

Душа солдата в таких условиях сильно грубела. Каждый субботний вечер в клубе части нам показывали какой-нибудь художественный фильм. Хотя фильмы эти были довольно серьезными, но в зрительном зале стоял дикий хохот. Мы настолько огрубели в армии, что добрые отношения между людьми, показываемые в фильмах, казались нам до крайности наивными и глупыми, и мы в истерике смеялись над ними. Позже на гражданке, когда моя душа несколько смягчилась после армии, я пересматривал эти фильмы. На этот раз ничего смешного я в них не нашел.

Но все-таки удача один раз посетила меня в том мрачной месте. Конечно, я попытался за нее ухватиться. Но долго удержать ее не смог. В один прекрасный день меня назначили пищеносом. Три раза в день я стал носить из офицерской столовой еду для офицера, дежурившего на стартовой площадке. В дополнение к этому, я еще наводил некоторый порядок в одном небольшом помещении. Все остальное время я был абсолютно свободен. Повар в офицерской столовой выдавал мне несколько больше еды, чем требовалось дежурному офицеру – этот излишек предназначался мне.

Таким образом, я каждый день стал питаться первоклассной ресторанной едой, при этом выполняя довольно легкую физическую работу. Конечно, это привело к тому, что я заметно поправился. Я испытывал истинное наслаждение от такой замечательной службы.

Пищеносом меня назначали только на одну неделю. Но я очень старался угодить дежурным офицерам, и они несколько раза просили командира группы продлить мои полномочия. Командир шел им навстречу.

Тот факт, что на глазах у всех я поправлялся, и моя мордашка лоснилась от сытости, вызвал вспышку негодования у солдат нашей боевой группы. Командира группы завалили жалобами по этому поводу. И моя карьера пищеноса вскоре закончилась. Я отработал на этой должности ровно один месяц.

В нашем призыве служил солдат с Орловской области по фамилии Кушнарев, а по кличке Шкаф. Он был типичным деревенским парнем с простоватым вульгарным лицом. Ему больше всех из нас доставалось от дедов. Измывались они над ним зверски. Но Шкаф переносил все это с типичным для русского человека мужеством. Мне было очень жаль его, и я всегда старался сделать ему хоть какое-то добро. Он с благодарностью принимал мою помощь, называя меня ласково и с деревенским акцентом «пищанос».

Я прослужил в этой боевой группе полгода, научился за это время очень многому, любую работу выполнял с легкостью, физически значительно окреп. У входа в казарму стояло большое зеркало. Я предпочитал не смотреть в него. Но один раз, проходя мимо него с обнаженным торсом, я внимательно заглянул туда. В зеркале я увидел существо с лысой головой, наглой мордой и довольно крепкой мускулатурой. Я подумал: «Сейчас бы на гражданку в таком виде. И на пляж. Девушки обратили бы на меня внимание».

Казалось, что все у меня идет нормально. Командование уже собиралось присвоить мне звание ефрейтора. Тем не менее, как это не раз случалось в моей жизни, все-таки нашелся один идиот, который все испортил. Я часто задумывался, почему на моем жизненном пути появлялись такие люди. Возможно, они завидовали мне – что-то у меня получалось лучше, чем у них.

Среди дедов служил солдат по прозвищу Маня. Он, как и большинство дедов, был с Украины. Маня отличался слабым физическим развитием. Вид его лица вызывал жалость к нему. Когда молодым солдатом он пришел в эту группу, то из-за его жалкой внешности все офицеры группы стали активно защищать его от дедов. В результате этого, он не испытывал необходимых молодому человеку физических нагрузок, и его физическое развитие остановилось.

Таким образом, будучи молодым солдатом, он не подвергался издевательствам дедов. Но став дедом, он ужасно полюбил издеваться над молодыми.

Когда Мане до дембеля оставалось уже совсем немного, он почему-то рискнул поиздеваться надо мной. Зачем? Вместо того, чтобы спокойно готовиться к дембелю и последующему отъезду на родину, он нашел себе это чертовски нелепое и опасное занятие. Этим он создал совершенно ненужные проблемы и себе и многим окружающим его людям.

Когда я наводил порядок в помещении казармы и, как всегда, делал это старательно и быстро, Маня заорал на меня:

– Ну-ка, полетел мухой!

Я и без того уже летал как муха. Промолчав, я продолжал усердно работать. Мане показалось, что я улыбнулся, чего, конечно, не было – в то время я практически никогда не улыбался. Он подошел ко мне и с угрозой в голосе спросил:

– Чего улыбаешься?

В следующий момент он ударил меня кулаком в живот.

Не понимая за что и зачем все это, я посмотрел ему в глаза. Они налились кровью и смотрели на меня с каким-то безумным выражением. Он явно собирался еще ударить меня. Ну что мне оставалось делать? Стремясь защитить себя, я ударил Маню кулаком в лицо. Он отскочил и успокоился. Это видел другой дед. Он подбежал и пытался ударить меня. Я ударил и его. На какой-то момент возникло замешательство. Поняв, что надо сматываться, я направился к выходу. Один из дедов догнал меня и пытался ударить сзади, но промахнулся. Его рука повисла у меня на плече. Я резко отмахнулся от него, попав руками по его лицу.

Но из казармы я не успел выбежать. У самого выхода я был окружен дедами. В группе их было порядка 30 человек. Они потащили меня к сушилке, которая считалась местом расправы дедов над борзыми солдатами.

Сушилка располагалась в бытовке. Перед входом в нее я рванулся и уцепился руками за дверную ручку каптерки, которая находилась напротив бытовки. Деды орали:

– Ты поднял руку на деда! Заходи в сушилку!

Я уверенно крикнул:

– Один на один пойду с любым!

На какое-то время деды замолчали, соображая, что делать дальше. Я огляделся вокруг. За толпой дедов, державших меня, я увидел Фельяра. Его лицо искажала гримаса ужаса. Было видно, что он хочет хоть чем-то помочь мне – но бессилен что-либо сделать.

Молчание было прервано криком одного из сержантов:

– В армии один на один не дерутся.

Деды вцепились в меня и так рванули, что дверная ручка осталась в моих руках, а сам я буквально по воздуху влетел в бытовку. На меня посыпался град ударов ногами.

Я очнулся в луже крови. С трудом поднявшись, я ощутил острую боль в разных местах своего тела и сильную слабость. Спина не разгибалась, дышать было трудно. Сержант, выкрикнувший последнюю фразу, протягивал мне швабру и говорил:

– Убери за собой кровь.

Я еле держался на ногах, поэтому выполнить приказ сержанта я физически не мог. С трудом переставляя ноги, я прошел мимо него и направился к выходу. В стороне стояла группа дедов. Один из них повернул лицо в мою сторону. На мгновение наши взгляды встретились. Я прочитал в его глазах невыразимую тревогу и тоску – наверно этот человек осознал, что совершено страшное преступление, за которым последует суровое наказание.

Из последних сил я добрел до санитарной части и перед тем, как упасть, успел сказать:

– Меня избили…

Солдатский сапог – это страшное оружие. Если солдат бьет кого-нибудь ногой, то у получившего удар, как правило, ломается какая-нибудь кость. Деды переломали мне множество костей. Но самое страшное, у меня был перебит спинной позвонок.

В госпитале врач ласково говорил мне:

– Поедешь домой. Мы тебя комиссуем.

Радость от того, что я скоро окажусь дома, была огромной. Но шло время, а обещание врача не выполнялось. Я верил в это обещание до самого последнего момента. И только когда после выписки меня опять повезли в нашу часть, я понял, что врач обманул. И мне, практически уже инвалиду, предстояло прослужить в армии еще год. В день возвращения в часть я стоял на вечерней поверке и с ужасом думал: «А ведь впереди еще целый год службы. Как это много! Можно рехнуться».

К тому времени расследование совершенного дедами злодеяния подходило к концу. В расправе надо мной участвовали все деды. Но военные следователи отобрали из их числа только двух военнослужащих, которым и предстояло отвечать перед судом. Главный виновник этой заварушки Маня отделался 10-ю сутками ареста на гауптвахте. Отсидев их, он с невинной улыбкой расхаживал по казарме. У всех дедов, имевших сержантские звания, срезали лычки.

Тех двоих судили в Костроме. Огромный зал был переполнен солдатами и офицерами. В нашей армии ходили слухи, что я один дрался против тридцати, вырубил троих, но остальные 27 вырубили меня. Я сидел в зале в первом ряду и несколько раз слышал за спиной восторженные реплики в свой адрес.

Председательствующие на суде представили меня как честного человека, борца за справедливость. Я парил на крыльях вдохновения. Мне пришлось часто выступать на том суде. Я чувствовал поддержку зала, поэтому мои речи, неожиданно для меня самого, отличались удивительным красноречием и безукоризненными интонациями.

Обвиняемые, как и положено, плакали и просили у меня прощения. Каждого из них приговорили к четырем годам лишения свободы с отбыванием наказания в колонии усиленного режима.

Когда по окончанию суда я выходил из зала, в дверях на моем пути вырос здоровенный солдат. Он с презрением и довольно громко бросил мне:

– Мало они тебе вломили.

Я посмотрел ему в глаза и, не отводя взгляда, молча прошел мимо него.

Конечно деды не простили мне все те неприятности, которым они подверглись из-за меня. Эти парни организовали против меня заговор. Они внимательно следили за моим поведением, незаметно для меня обшаривали карманы моей одежды. Все это делалось, чтобы поймать меня на каком-нибудь поступке, за который мне грозил бы тюремный срок.

К сожалению, я сам предоставил дедам великолепную возможность отомстить мне сполна. Мы работали на военном складе. Там в беспорядке валялись различные интересные штучки. Я не удержался и взял себе в качестве сувенира разрывной болт – я собирался сохранить его до дембеля и потом увезти на гражданку. Эта вещичка была секретной. С помощью разрывных болтов головная часть ракеты крепилась к корпусу второй ступени. Для отделения головной части от ступени на эти болты подавался электрический сигнал, и они взрывались.

Разрывной болт я положил в карман шинели. По возвращению в казарму, я, как всегда, оставил эту шинель на специальной вешалке. Деды внимательно следили за мной. Они сразу подошли ко мне и у меня на глазах достали тот болт из кармана. Таким образом, я был схвачен с поличным на виду у многих свидетелей.

Деды написали рапорт на имя командира полка, сообщая о совершенном мной преступлении и требуя отдать меня под суд. Конечно, я заслуживал этого суда. Но произошло нечто неожиданное – в очередной раз меня не стали отдавать под суд. Вместо этого меня перевели в другую воинскую часть – на двенадцатую площадку. Но это наказание оказалось для меня не менее суровым, чем тюрьма – я попал в группу заправки.

Ракета заправлялась жидким горючим (гептилом) и жидким окислителем (азотной кислотой). Обе эти жидкости были смертельно ядовиты. Самым страшным ядом из них являлся гептил. Он был в десятки тысяч раз более ядовитым, чем сенильная кислота. Я попал в подразделение, работавшее с гептилом.

Все военнослужащие нашей армии считали заправщиков смертниками. Было очевидно, что заправщики гарантированно подорвут свое здоровье и вернутся на гражданку неполноценными людьми. Но это – лишь в лучшем случае. Вполне возможной была и гибель заправщика. И вот я сам оказался заправщиком в дополнение к тому, что только недавно стал инвалидом. Радоваться было нечему.

Гептил хранился глубоко под землей в огромных емкостях. Мне запомнилось мое первое посещение этого хранилища. Мы спустились под землю и зашли в служебное помещение заправщиков. Одна его стена имела панорамное окно, через которое были видны емкости с гептилом. Безусловно, небольшие утечки гептила в том хранилище постоянно имели место. Поэтому в помещении чувствовался удушающий запах этого мерзкого яда.

Как раз в это время в часть приехал офицер из штаба ракетной армии, чтобы взять пробу гептила на анализ. Он вошел к нам в помещение и приказал построиться. Окинув всех быстрым взглядом он, конечно, выбрал меня – в армии такое со мной случалось постоянно. Офицер приказал мне надеть химзащиту и войти в помещение, где хранился гептил. Сам он шел за мной, как бы прячась за моей спиной.

Наш офицер не решился сказать ему, что я там нахожусь впервые и поэтому абсолютно не знаком с нормативом по забору гептила из емкости. Как после оказалось, это был очень сложный норматив и ему надо было долго обучаться.

Подойдя к одной из емкостей, офицер дал мне гаечный ключ и приказал крутить какую-то гайку на ее поверхности. Как я узнал позже, эту гайку надо было повернуть только на один оборот. Я же открутил ее полностью. На меня неожиданно хлынула сильная струя гептила.

Конечно, я был в противогазе и резиновой химзащите. Но струя гептила била мне в маску противогаза – и радости мне это, конечно, не доставляло. Гептила мы боялись, как смерти – и вот эта смерть лилась на тонкую резиновую оболочку, защищавшую мое лицо. Офицер убежал, а я с огромным трудом, преодолевая сопротивление струи, прикрутил гайку на место.

Пролито было много гептила. После этого он несколько дней испарялся, а мощная вентиляция откачивала его пары из помещения. Только потом стало возможным заходить туда без противогаза.

В группе служил украинец по фамилии Шняга. Он был с нашего призыва. Шняга не имел никакого отношения к заправщикам – он работал с азотом, который не представлял опасности для здоровья. Поэтому по сравнению с заправщиками Шняга выглядел значительно здоровее и крепче. Как-то при выходе из столовой он с ненавистью крикнул мне:

– Курва! Из-за тебя хорошие пацаны в тюрьме сидят!