Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)

– Выноси! – скомандовал Алексеев.

– Эй, быки, чего уставились! – заорал на зэков бригадир.– Я, что ли, в натуре, его тащить буду?! А ну, налетай!

Заключенные подхватили мертвое тело, спотыкаясь и давясь в узком проходе, вынесли наружу.

– Сергеев! – окликнул бригадира Самохин. – Дайка сюда ножичек. Сам же говоришь – не положено.

– Вот так всегда… – вздохнул зэк, – сделаешь доброе дело, а после еще и виноватым окажешься. Чем же я сало резать буду?

– Откусишь… – пренебрежительно махнул рукой, пряча в карман изъятый нож, Самохин. – Вон у тебя пасть-то какая! Прямо людоед, а не советский заключенный…

– Ну вы скажете… Га-га-га! – заржал польщенный шуткой майора бригадир. – Вот вставлю фиксы рандолевые – все девки на воле мои будут!

– Красавец! – одобрительно поддакнул Самохин.

– Куда тащить-то? – нетерпеливо спросил кто-то из нянчивших покойника зэков. – В санчасть?

– На КПП пока, санчасть ему ни к чему. А вот тебе, если базарить много будешь, точно понадобится! – пригрозил Алексеев.

– Ишь, тяжелый какой! – не успокаивался разговорчивый зэк. – Говорят, что в тюрьме кормят плохо. А как нарежет хвоста – так не донесешь… Хоть бы чаю замутку, гражданин оперативник, за труды выдали!

– Во-во, – подхватил шутку Алексеев, – живете здесь, как в пионерском лагере. Жратвы от пуза, дрыхнете, не работаете ни хрена. Шайбы такие наели, что с места не сдвинешь… Тарасенко, дашь им потом пачку чая!

– Откель взять-то его, товарищ майор? Немае… Сам вторяки завариваю… – отозвался шагавший рядом прижимистый прапорщик.

– Давай, не куркулись! – прикрикнул веселый зэк. – А то расскажем гражданину майору, как вы с прапорщиком Чубом нашу дачку зашмонали. С бутылкой водки, чаем и салом! Водку выжрали, салом закусили, а чай в дежурке запарили.

– От врут, от врут, гады бесстыжие! – засуетился прапорщик, от которого, как почуял Самохин, явственно попахивало спиртным. – Ладно, найду я вам, оглоедам, трошки чая на замутку, а врать-то зачем?

Спотыкаясь на колдобинах, с хрустом проваливаясь в примороженные лужи, балагуря и матерясь, зэки, наконец, донесли тело до вахты. Положили у порога на землю. Кто-то заботливо одернул на трупе задравшуюся телогрейку. Сапоги вместе с портянками свалились где-то в пути, и мертвый Булкин бесстрастно светил в зябкой темноте босыми ногами.

Грохнула железная дверь, в промзону вошел колонийский врач, капитан Фролов. Наспех осмотрев труп, махнул рукой:

– Мертв, отправляйте.

Начальник караула, молодой лейтенант, затянутый в портупею, при пистолете, все же вышел из дежурки, чтобы удостовериться лично. В руке он зачем-то сжимал длинный металлический щуп, которым часовые на КПП обыскивают кузова машин с сыпучими грузами – не затаился ли в глубине беглец-заключенный? Опасливо вытянув шею, начкар принялся старательно разглядывать мертвеца.

– Да ты его щупом проткни для верности! – хихикнув, посоветовал прапорщик Тарасенко. – Тада точно не убежит…

– Я вот сейчас тебе, хохол, этот щуп в пузо воткну! – озлился лейтенант и кивнул скопившимся у входа на вахту заключенным-бесконвойникам: – Забирайте!

Тело переложили на обтянутые брезентом носилки и вынесли с территории промзоны.

– Когда заключение о смерти будет? – поинтересовался Самохин у доктора.

– Завтра утречком отправим труп на вскрытие, а там черт знает, сколько протянут. Судмедэксперт один на два района, послезавтра суббота, так что… Петля, странгуляционная борозда на шее – типичное самоповешение. Неожиданностей на вскрытии быть не должно.

– Ты мне пока хоть справочку черкни, – попросил Самохин, – от чего смерть наступила, есть ли на теле синяки, признаки насилия…

– Сделаю! Раз уж поспать не дали – пойду в санчасть, поработаю…

Самохин знал, что предстоящая «работа» будет, скорее всего, заключаться в том, что доктор откроет в процедурном кабинете сейф, достанет вместительный флакон с медицинским спиртом и приложится как следует, закусив для пользы здоровья и смягчения запаха витаминами.

Колонийский врач был ровесником Самохина, засиделся в капитанах, выглядел сонным и равнодушным, но специалистом оставался хорошим, и не раз, только глянув мельком на зэковскую болячку, безошибочно распознавал «мастырку» – членовредительство. Оперативникам приходилось расследовать каждый такой случай, определяя, что за ним стоит – банальная и широко распространенная в зоне попытка, симулируя болезнь, уклониться от работы или более серьезные причины. Например, стремление попасть в «вольную» больницу и совершить оттуда побег…

Оставив майора Алексеева распоряжаться дальнейшей судьбой Батона, Самохин вернулся в жилую зону. Поднявшись на второй этаж вахты, майор застал в кабинете дежурного по колонии инспектора режимной части лейтенанта Николая Смолинского. Склонившись, Колька увлеченно тыкал резиновой дубинкой под стол, откуда приглушенно доносилось:

– Ой, ой, гражданин начальник… Я всю правду написал, ой-ой…

– Это что за гимнастика, Николай? – устало поинтересовался Самохин, усаживаясь на кожаный диван.

– Да вот, Андреич, я, когда узнал, что случилось, решил твоему кумотделу подсобить, – выпрямился, пообернув покрасневшее лицо и поправляя сбившуюся набок фуражку, Смолинский, – попросил дневального третьего отряда объяснительную по поводу самоубийства осужденного Булкина написать. Я ж тебя, козел, попросил? – крикнул, обращаясь под стол, лейтенант.

– Написал? – усмехнулся Самохин.

– Да куда он, падла, денется! – Колька наугад ткнул дубинкой под стол. – Оказывается, Булкина этого в отряде вчера «опустили». Он и вздернулся от огорчения. А кто конкретно «опускал» – дневальный не видел. Спал, говорит! Вылазь, сука, я щас тебя разбужу!

Из-под стола на четвереньках, озираясь опасливо, выполз худой, длинный зэк. Изловчившись, Смолинский ловко, с оттяжкой шлепнул его по спине дубинкой.

– Ой-ой, гражданин начальник… – опять заныл дневальный и шустро, по-собачьи, побежал к Самохину. – Я, гражданин майор, хоть убейте, не видал ничего, а что знал – сразу написал.

– Кончай, Коля, не нервничай зря, – обратился Самохин к режимнику. – Так и до пенсии не доживешь – кондрашка хватит! А ты, шнырь, встань. Руки назад… Вот и стой, пока я почитаю, что ты в объяснительной нацарапал.

Смолинский подал майору криво оторванный тетрадный листок, и Самохин стал читать вслух, с трудом разбирая почерк:

– «Начальнику ИТУ… от дневального третьего отряда осужденного Манькина…» Так, здесь все правильно… «Довожу до вашего сведения, что вчера в отряде… неизвестный осужденный перевел симолически осужденного Булкина в петухи…» Симолически – это как? – удивился Самохин.

– Ну, это значит, символически, я букву «в» пропустил, – смутился зэк.

– Грамотей… – укоризненно покачал головой Самохин и принялся читать дальше: – «После чего ставший пидором… гм… осужденный Булкин сильно переживал и пообещал сделать над собой суецыд…» Все? Нет, так не пойдет, гражданин Манькин. Ты для чего в отряде шнырем поставлен? Чтобы, кроме прочего, за порядком следить. А при тебе осужденного обидели…

– Да не видел я, как дело было, гражданин майор! Так, краем уха слыхал…

– А должен был видеть и слышать! – назидательно поднял палец Самохин. – Иначе на кой хрен ты там нужен? И потому налицо факт неисполнения тобою должностных обязанностей, приведший, между прочим, к тяжким последствиям. И в наказание за это я сейчас отправлю тебя в штрафной изолятор суток эдак на десять. А лейтенант Смолинский по забывчивости… ну, вроде как по невнимательности, сунет тебя, активиста, в камеру отрицаловки. Что они с тобой сделают – сам понимаешь!

– Э-э… – заныл зэк, – это ж, в натуре, не по закону…

– Какой закон? – удивился майор. – Ты проспал конфликт между осужденными, не принял мер, не доложил на вахту или в оперчасть. Оплошал? Что ж, бывает! Вот и старший лейтенант, водворяя тебя в ШИЗО, малость ошибется и не в ту хату кинет…

– Сейчас он у меня все напишет! – замахнулся дубинкой на дневального Смолинский.

– Не спеши, Николай. Выйди, попей с прапорами чайку, – И, дождавшись, пока за режимником захлопнулась дверь, майор обернулся к заключенному, вздохнул устало: – Ну, Манькин, теперь колись…

– Да я, гражданин майор, гадом буду, как на духу… Но и вы меня тоже поймите…

– Да понимаю я, – досадливо поморщился Самохин. – Естественно, все между нами останется.

– В общем, дело так было. Лаврушник это, Джаброев, по кличке Жаба, недавно в зоне. Ну и вроде как к блатным примазывается – Купарю, Бесу, Татарину. А те его особо близко в свою семью не пускают, видать, сомневаются. Может, он там, на Кавказе, красным был, а то и вообще петухом… Жаба пообещал, что малява братве от кавказских воров придет с подтверждением, что в авторитете, мол, он. А пока начал здесь понтоваться. Попросил Бобыря водки достать. Тот с водилой вольным перетер, но дачку получить не успел – его в бур закрыли. Тогда Бобырь Батону, который в этот день освобождался, маляву кинул, где и у кого водку забрать… Вот. А водилу на вахте тормознули и водку зашмонали. Батон из ШИЗО вышел – делов, говорит, не знаю, как менты водилу закнокали. Ну, Джаброев на него и наехал – мол, ты кумовьям сдал! Батон его «зверем» обозвал, а Жаба в ответ Булкина выстегнул одним ударом, и пока тот без сознания валялся, еще и обоссал. А наши тоже, в натуре, овцы, ни одна падла за пацана не впряглась! А я один что сделаю?

– Ну вот, – удовлетворенно вздохнул Самохин, – все ты, оказывается, знаешь, что у вас в отряде творится. Молодец! Только объяснительная твоя не пойдет. Переписать надо. Садись вот сюда, за стол, я тебе продиктую.

Дневальный, неуютно чувствуя себя за столом дежурного по колонии, присел, напряженно глядя на клочок чистой бумаги. Самохин подал ему обгрызанный, чиненый-перечиненый карандаш.

– Пиши как в прошлый раз: начальнику ИТУ, от осужденного… объяснительная… Теперь стоп. Рисуй, как я скажу. Довожу до вашего сведения, что осужденный Булкин в последние дни выглядел э-э… задумчивым, грустным… Правильно?

– Еще какой задумчивый! – горячо подхватил шнырь. – Задумаешься тут, когда пидором сделают…

– Вот… Дальше пиши. Причину своего плохого настроения Булкин не объяснял, но были слухи, что у него какие-то неприятности дома, на воле. Усек? Да это слово не пиши, болван, это я тебя спрашиваю: усек, в чем его задумчивость заключалась? Теперь так рисуй: от осужденных в отряде, не помню, от кого конкретно, я слышал, что Булкин высказывал мысли о самоубийстве. О его настроении я доложил начальнику отряда капитану Ахметову, но никаких мер принято не было. Ты ж докладывал?

– Конечно! – встрепенулся зэк и преданно посмотрел в глаза Самохину. – Отрядник наш, гражданин майор, квасит по-черному, ему что ни скажи – ни хрена не вспомнит!

– Подписывайся. Дату сегодняшнюю поставь. Ну вот и отлично! Ты там посматривай, что в отряде делается. Завхоз ваш освобождается скоро. Потянешь, если я вместо него тебя порекомендую?

– Все ништяк будет, гражданин майор!

– Значит, договорились. О нашей с тобой беседе, естественно, никому.

– Да что я, в натуре, бык, что ли? – негодующе развел руками шнырь и, уже собравшись было уходить, остановился, шепнул: – Да, кстати, забыл совсем. В сушилке отряда, справа, под топчаном, два старых валенка лежат. Вроде просто так, возле батареи отопительной брошены. В каждом из них – брага в полиэтиленовых пакетах заквашена, литра по три. Это вместо водки, которую на вахте изъяли…

– Джаброев об этом знает? – поинтересовался, будто невзначай, майор.

– А как же? Он сахар доставал в столовой…

– Ладно, свободен… – отпустил его Самохин и, старательно пряча в карман обе объяснительных, крикнул в коридор: – Коля! Смолинский! Выпусти его…

И увидел в распахнутую дверь, как лейтенант шлепнул суетливо убегающего зэка палкой ниже спины.

– Ох и любишь ты, Коля, дубинкой махать! – укоризненно покачал головой майор.

– Да я ж, Андреич, шуткую, – миролюбиво пожал плечами режимник, пристраивая палку на манер сабли в специальную петельку на портупее.

– Ты же не прапорщик, а тюремный офицер, – назидательно продолжил Самохин. – А потому должен головой, а не дубинкой работать. Ну что за объяснительную ты с этого шныря выколотил? Это ж нам с тобой готовый выговорешник с занесением в личное дело! За упущения в работе. Ты очередное звание вовремя получить хочешь? Значит, должен понимать, что если зэк повесился в результате притеснений со стороны других осужденных, то это наша с тобой персональная недоработка. Я, опер, должен был вовремя выявить конфликт в отряде. А ты, режимник, виноват в том, что у тебя зэки, вместо того чтобы на досуге книжки умные читать, политинформации слушать, дерутся и обссыкают друг друга. А потом вешаются!

– Это ж, Андреич, зэчня подлючая! – в сердцах воскликнул Смолинский. – Их тут полторы тысячи харь, а нас в данный момент в зоне с ними двое! Не считая часовых на вышках и трех прапоров-контролеров!

– Так-то оно так, – кивнул согласно Самохин. – Но зря нам подставляться тоже ни к чему. Совсем другое дело, если заключенный от тоски по дому руки на себя наложил. Жена изменила, мать прихворнула, дети голодные, а он, подлец, в тюрьме сидит… Всяко бывает! Совесть, наконец, заела…

– Ну это уж ты, Андреич, загнул, насчет совести-то!

– Да предположим, говорю! Нынче все к зэкам добрые, в том числе и прокурор по надзору. Ему насчет больной совести на уши наехать – в самый раз. Такая история у него слезу вышибет. И между прочим, вина за самоубийство ложится уже на начальника отряда. Не поговорил вовремя по душам, не успокоил. Вот пусть Ахметов и выгребает…

– Как-то это… не очень, товарищ майор. Ахметова-то за что подставлять? – смутился Смолинский.

– Есть за что, Коля! – жестко сказал Самохин. – У меня железная информация – повязан он с зэками по самые уши. Но если я эти дела предъявлю, тогда Ахметова сажать надо. Так что пусть лучше за Булкина пострадает…

– Век живи – век учись, товарищ майор! – угрюмо согласился Смолинский.

– Научишься… Ты сколько в органах? Год… Ну, значит, гнилью нашей пока не пропах, еще нос от таких дел воротишь… Всему свое время. Я, брат, двадцать пять годков в этой системе. Недавно вычитал, как называется штука, которая с такими старыми служаками происходит. Профессиональная деформация психики! Во как! И между прочим, неизлечима. Так и помру теперь… деформированным. Ну ладно, это, Коля, все лирика. А палку повесь вон на тот гвоздик. С ней только срок заработаешь и с зэками рядом сядешь. Мы с тобой, если захотим, безо всякой дубины любого урку так уделаем, что он вслед за покойным Булкиным сам, теряя тапочки, побежит… Пойдем-ка в третий отряд, мне там кое с кем потолковать надо.

Была глубокая, по-осеннему темная и беззвездная ночь. По пути к общежитию третьего отряда – самого дальнего в жилой зоне – Самохин поинтересовался вдруг:

– Ты, Николай, в художественной самодеятельности участвовал когда-нибудь?

– В какой самодеятельности? – удивился лейтенант.

– Ну, в драмкружке, например. Постановки разные, сценки перед публикой разыгрывать не приходилось?

– А-а… Было дело, – смущенно признался Смолинский. – В школе, то ли в первом, то ли во втором классе. К новогоднему утреннику сказку «Колобок» ставили. Я Волка изображал…

– Здорово!– восхитился Самохин. – Ты, значит, профессионал! Мы с тобой в отряде сейчас тоже сценку разыграем. Ты опять волком будешь. Только вместо Колобка возьмем Джаброева. И ты на него натурально так наедешь, мол, Джаброев, я тебя съем! Зачем, гад, притеснял осужденного Булкина? Парень из-за этого повесился! А потому, Джаброев, зэчья твоя душа, схаваю я тебя без остатка, сгною в буре, растопчу, проглочу, ну и так далее…

– А ты, Андреич, кого представлять будешь?

– Кумушку-Лису, естественно. Знать мою роль тебе не обязательно. Ты меня слушай, выполняй все, что скажу, и ничему не удивляйся. Договорились?

– Ладно… – с сомнением протянул Смолинский и, вытащив из-за пояса дубинку, показал Самохину: – Вот и пригодилась для роли-то. Какой же тюремный волчара без хорошей палки? – и постучал ею по прутьям калитки локального сектора: – Дежурный! Открывай, мать твою…

Из пристроенной здесь же будочки выскочил ошарашенный, всполошившийся со сна зэк-локальщик и, с перепугу не попадая сразу ключом, принялся отпирать замок калитки. Наконец, справившись, распахнул визгливую дверь, склонился подобострастно:

– Здравия желаю, гражданин начальник.

– Спишь на посту, сучья морда! – набросился на него Смолинский.

– Никак нет, гражданин лейтенант! – отрапортовал вытянувшийся по стойке смирно зэк.

Смолинский поднял палку и, слегка постукивая ее концом по бритой голове заключенного, медленно, с расстановкой произнес:

– Последний раз повторяю, а ты запоминай, долбогреб! Если еще раз проспишь и за полсотни шагов до моего подхода дверь не откроешь, я тебя, суку, велю цепью приковать к тачке, будешь пырять на карьере, пока не загнешься! Ты понял меня, козел?

– Так точно, гражданин начальник, – потупился зэк. – Намек понял, исправлюсь…

– То-то! – уже добродушнее воскликнул Смолинский. – Давай дежурь. И чтоб ни одна крыса за локалку не проскочила!

– Какой базар! – притворно возмутившись, развел руками локалыцик. – В моем секторе братва как за Кремлевской стеной – муха не пролетит!

– Ну ты и артист, Коля! – восхитился Самохин, когда они направились к зданию общежития, где размещался отряд. – Свиреп! Не переигрывай только, а то на пустяки талант свой растратишь.

– А я и не играл, – простодушно признался Смолинский. – Дали бы мне волю – я бы половину наших зэков перестрелял, а половину заковал в кандалы и отправил в карьер, щебенку дробить. А еще лучше – дорогу железную к Северному полюсу тянуть. А то его уже сто лет покоряют – то на лыжах, то на собаках… А мы дорогу проложим! Совсем другое дело. Сел в теплый вагон, пару суток поспал – и на месте. Приехали, вот он, Северный полюс! Покорили…

– Ага, а тебя, пока зэки будут дорогу строить, начальником конвоя туда. Рядом с ними стоять, сопли морозить… – добавил Самохин.

– Нет, Андреич, ну, ты сам посуди. Начнешь приговоры читать – это ж нелюди какие-то! Чего они только на воле не вытворяли… А как сюда попадут – сразу морды скукожат, овцами прикинутся, несчастные такие, узники… мать их… И все вокруг прыгают – администрация, прокурор по надзору, депутаты разные, комиссии наблюдательные: ах, как вас, ребята, кормят? Вошки не беспокоят?.. Не-е-т… В кандалы, кайло в руки – и в шахту!

– Эх, Коля, – вздохнул Самохин, – наши пацаны, все эти убийцы, насильники и воры, в основном заурядные придурки. А самые большие мерзавцы у нас не сидят…

– А где? На особом режиме?

– Бери выше…

– На крытой, что ли?

– Да брось ты! – раздраженно отмахнулся Самохин. – В креслах они сидят. По кабинетам разным… Усек?

– Ну ты, Андреич, и скажешь… – удивился Смолинский.

– Ладно, это я так, к слову. Замнем для ясности… Сейчас, как зайдем в отряд, вызывай в каптерку Джаброева и начинай мелодраму. А я в сторонке посижу послушаю.

У входа в общежитие отряда офицеров приветствовал, стоя навытяжку, давешний дневальный.

Гражданин начальник! – выпучив глаза на Смолинского, зачастил зэк. – В помещении отряда находятся сто двадцать один человек. Пятьдесят на производственном объекте, трое в ШИЗО, один в ПКТ, двое в санчасти…

– Ишь как ты его зашугал, – обращаясь к режимнику, усмехнулся Самохин. – Докладывает, как космонавт после орбитального полета!

Войдя в помещение отряда и чертыхаясь в темноте, офицеры, пробираясь по тесному коридору, натолкнулись на мучимого бессонницей и вышедшего перекурить зэка.

– Дневальный! – прикрикнул Смолинский. – Вот этого куряку заставь утром бычки с территории убирать. Приду – проверю…

– Будет сделано, гражданин лейтенант! – с готовностью отозвался шнырь.

– И лампочку вкрути. Ни хрена не видно…

– Так вчера только вкрутил, гражданин начальник! Стырили, крысы… Ну на кой черт им, козлам, лампочка, – ума не приложу… – пожаловался дневальный. – Куда ее вставлять собираются? В задницу, что ли…

Заскрипела, распахиваясь, дверь в широкий, ярко освещенный коридор, который заканчивался огромным, рассчитанным на двести душ, спальным помещением. Там на двухъярусных койках беспокойно метались во сне заключенные. Тускло горели две дежурные лампы – возле тумбочки дневального и в дальнем конце, где жила «семья» местной «отрицаловки».

Из коридора, устланного вылинявшим, с крупными разноцветными заплатами линолеумом, четыре двери вели в подсобные помещения. Три из них – каптерка, бытовка и сушилка – были распахнуты, четвертая, в «красный уголок», плотно закрыта и даже опечатана с помощью нитки и пластилиновой лепешки с неразборчивым оттиском.

Покосившись на эту дверь, Самохин решил для себя непременно пошарить на досуге в «красном уголке», ибо в таких местах зэки особенно любили прятать не предназначенные для глаз администрации вещи.

– Здравия желаю, товарищ майор! – услышал Самохин. Обернувшись, он увидел завхоза отряда, который, выскочив из каптерки и заправляя на ходу в спортивные штаны черную рубаху, спешил навстречу начальству.

– Ну ты совсем обнаглел, Ананьев, – укоризненно покачал головой Самохин. – Где это ты тут своих товарищей разглядел? Разве мы с лейтенантом на волков тамбовских похожи?

– Никак нет, товарищи офицеры, – по-военному четко и в то же время нахально улыбаясь, показывая рандолевые фиксы, возразил завхоз – бывший армейский прапорщик, досиживающий пятнадцатилетний срок за изнасилование с убийством. – В ноль-ноль часов истек срок моего заключения! Утром освобождаюсь и – адью, товарищи. Как говорится, счастливо оставаться…

Зэк внезапно поперхнулся, покраснел, схватился за низ живота и начал оседать медленно, по-рыбьи хватая ртом воздух. Оказалось, Смолинский ткнул его концом дубинки в пах и, видать, попал точно.

– Я тебе, тварь, товарищем никогда не буду, – яростно зашипел лейтенант.

– Да я… Я ж пошутил, гражданин начальник… Вроде как вольный уже… фактически, то есть… в двенадцать нуль-нуль… – всхлипывая от боли, цедил сквозь зубы завхоз.

– До утра я еще успею кастрировать тебя, чтоб на воле соблазна кидаться на девок не было.

– Да ладно, – вступился за зэка Самохин. – Все-таки, действительно, почти свободный гражданин, а ты его, лейтенант, притесняешь…

– Извините, – сдавленно, держась руками за ушибленное место, пробормотал завхоз. – В натуре, от радости башку переклинило. Пятнашку от звонка до звонка отсидел! Какие там девки! Столько лет никого, кроме пидоров, не видел…

– Бывает, – миролюбиво согласился Самохин. – Тащи сюда за жабры Джаброева вашего…

В каптерке, предназначенной изначально для хранения личных вещей осужденных, было по зоновским меркам уютно. От полов, застланных вязанными неведомым умельцем из цветных лоскутков половичками, до чисто выбеленного потолка, вдоль стен тянулись ряды деревянных, покрытых веселой голубенькой краской стеллажей. На них аккуратно стояли черные вещмешки – «сидоры» с фанерными бирками, на которых фиолетовыми чернилами были написаны фамилии владельцев. В левом углу каптерки помещался топчан, застланный темно-синим байковым одеялом. Стена над ним густо усыпана наклеенными фотографиями полуобнаженных девиц, старательно вырезанных из каких-то журналов. В верхнем углу комнаты с фривольными фотографиями соседствовала иконка в самодельном, расписанном цветными шариковыми ручками окладе. На столе рубиново светилась раскаленными спиралями электроплитка, выточенная из огнеупорного кирпича, на которой булькала кипятком литровая эмалированная кружка с обмотанной шпагатом, чтоб не обжигало пальцы, ручкой.

Смолинский уселся на топчан, брезгливо отодвинув подушку с несвежей наволочкой. Самохин, оглядевшись, выбрал для себя деревянное, покрытое резьбой кресло с высокой спинкой и подлокотниками, выполненными в виде скалящих клыкастые пасти львов.

– Прямо царское! – удовлетворенно опустившись на сиденье, вздохнул майор.

В каптерку ввалился заспанный, здоровенный зэк, одетый с зоновским шиком – спортивные штаны с лампасами, на черной майке кроваво-красными буквами красовалась поперек груди надпись: «СЛОН».

– Смерть легавым от ножа! – расшифровал аббревиатуру Самохин и цокнул языком с одобрением: – Ну, прямо горный орел залетел к нам! Глянь-ка на него, Коля!

Привыкая к свету, осужденный тер здоровенным кулачищем глаза, зевал, недоуменно таращась на офицеров.

– Билат! Я вашу маму играл! – гортанно выкрикнул он, вскидывая горбоносое лицо. – Зачем чилавека будишь?!

Смолинского аж подбросило с топчана.

– Ты что, вконец оборзел, урюк?!

Зэк, наконец, протер глаза, глянул искоса, ухмыльнулся криво.

– А, началнык… А я, в натуре, нэ понял. Думаю, какой бидарас мине спать не дал!

– Ну, извини, дарагой, – подражая кавказцу, мягко сказал Самохин, – сам понимаешь – служба у нас такая. Будь любезен, представься, пожалуйста!