Константин Леонтьев

В этом же письме Тургенев написал и об исправленной пьесе: «это сюжет не говорю несценический, но анти – драматический; интерес в нем даже не психологический, а патологический. Но со всем тем это вещь замечательная и оригинальная»[46]. Иван Сергеевич обещал послать «Женитьбу по любви» в Петербург А. А. Краевскому – редактору и издателю «Отечественных записок». Более того, он собирался написать сопроводительное письмо и С. С. Дудышкину – критику «Отечественных записок», который со временем сменит Краевского на посту редактора, чтобы привлечь его внимание к начинающему автору. К августу, был уверен Иван Сергеевич, Леонтьев уже получит свой первый гонорар. Закончил письмо Тургенев так: «Пока будьте здоровы, работайте. Смею думать, что вы теперь не сомневаетесь в желании моем быть по мере сил полезным вам и вашему таланту; надеюсь, что со временем к чувству литературной симпатии прибавится другое, более теплое – личное расположение. Желаю вам всего хорошего. Ваш покорный слуга Иван Тургенев»[47]. На мой взгляд, поразительные слова из уст мэтра – по отношению к начинающему коллеге. Ни тени высокомерия, менторского тона, подчеркивания своего превосходства, но искреннее желание помочь. Иван Сергеевич повел себя не просто как литературный покровитель, но как старший друг, советчик и просто очень хороший, добрый человек. (Впрочем, он покровительствовал не только Леонтьеву, – Тургенев введет в литературные круги и Льва Толстого.)

Письмо окрылило Леонтьева. «Отечественные записки» были тогда одним из самых читаемых журналов в российском обществе, подписчиков у него насчитывалось более четырех тысяч. Цифра фантастическая для того времени, она может быть сопоставлена сегодня с миллионами зрителей какой-нибудь популярной телепередачи. Константин перечитывал строки Тургенева, представляя себе их автора, – такого красивого, плечистого, умного, что одна мысль о нем вызывала в душе двадцатилетнего мальчика чувство восторга. «Мне было приятно быть обязанным человеку, который мне так нравился»,[48] – вспоминал Леонтьев.

Леонтьев строил планы своей будущей жизни: он серьезный врач, известен не только тем, что лечит «счастливо», но и тем, что пишет, и пишет хорошо, без спешки, по роману в два-три года, и романы эти не проходят незамеченными, а повести тут же с радостью публикуются столичными журналами. Совсем отойти от нелюбимой медицины и заняться литературным трудом Леонтьев не хотел, – не было тургеневского состояния. Ему сразу представлялся «жалкий» сотрудник многих журналов в поношенных ботинках и потертом сюртуке, бегающий по редакциям в надежде заработка. Нет, он предпочитал заниматься литературой не для денег, а для самовыражения…

Константину никто не мешал мечтать в то лето, – старшие холостые братья не приехали погостить в Кудиново. Леонтьев никогда не был с ними близок, а сейчас и вовсе был рад их отсутствию, – в его голове зародилась мысль о том, что поэт, писатель, не должен иметь семьи. Гуляя по аллеям кудиновского имения, он понимал, что в придуманной им красивой жизни может найтись место для благородной, умной матери, для смирной и набожной, обожающей его горбатой тетушки, для стареющей няньки, для мужиков и дворни (они характерны и живописны), но не для братьев! В братьях нет поэзии! Для Константина и здесь эстетическая оценка была главной: братья были ни то, ни се, и им в его картинке места не находилось. У Тургенева, правда, был брат (зачем он ему?!), но в своем орловском имении Иван Сергеевич писал и жил один… Такое отношение к родным надолго осталось в сознании Леонтьева, – не случайно спустя годы между Леонтьевым и братьями произошел окончательный разрыв. Потребовался христианский переворот в его душе, чтобы он ощутил, что смирение перед Божьей волей проявляется, в том числе, в принятии своих родных, которых там сам не выбираешь…

Во время прогулок по кудиновским тенистым аллеям он решил порвать с Алексеем Георгиевским. Давно это дружба уже не столько утешала, сколько мучила его, но прекратить дружеские отношения он не решался: где он найдет себе такого умного собеседника? С кем будет рассуждать об Онегине, Печорине и Бельтове и о том, на кого лучше походить самому? Кто будет делить с ним его интеллектуальные запросы? С появлением в его жизни такого прекрасного, тонкого, умного Тургенева надобность в ядовитом Георгиевском ослабла. Леонтьев поверил в то, что теперь сможет найти себе «собеседников наивысшего порядка». Решение разорвать с другом созрело летом, но осуществил его Константин уже в Москве. Реальный толчок к этому дало знакомство с Тургеневым, но и формальный повод, судя по воспоминаниям Леонтьева, тоже был связан с ним.

В один из сентябрьских вечеров Георгиевский пришел к Леонтьеву на Пречистенку. У того уже сидел приятель – тоже молодой человек из калужской губернии, наполовину француз, Эжен Р. Георгиевский в своей развязной манере начал задирать Леонтьева:

– Как ты там не толкуй, молодой писатель, а твой Тургенев мелкопоместен. Вот, например, его «Бежин луг»… К чему там столько описаний облаков? Не иначе, хочет побольше гонорару взять.

– Что ты говоришь! Он получает по 50 рублей за лист, за все это описание, может, рублей пять всего и выйдет! А у него больше тысячи душ крестьян, нужны ему твои пять рублей! – горячился оскорбленный таким отзывом о своем кумире Леонтьев.

– Да и вообще, прочел вот я недавно графа Соллогуба «Аптекаршу» и «Наташу». Вот это чувство, и искренность, и простота, и художественность настоящая! А у Тургенева все какие-то штучки вроде комизма и юмора, как будто что-то гоголевское. Ну да куда ему! Далеко кулику до Петрова дня! – продолжал Георгиевский, явно желая сделать Леонтьеву больно. – Я думаю, что он никогда не будет в силах написать длинную и серьезную вещь[49]. Вот Писемский – хоть тебе и не нравится его «Тюфяк» – а все скорее Тургенева создаст объективное и сложное произведение!

Леонтьев, не желая начинать перепалки, ответил только, что не согласен с мнением Георгиевского и не все даже из сказанного им понимает. Тогда Алексей, прицепившись к «непониманию», тут же продекламировал с выражением эпиграмму собственного сочинения на их общего знакомого, писавшего лирические стихи:

Ты многого не понимаешь,И многого, быть может, не поймешь!Ты только то порядочно поешь,Что сам в себе лишь замечаешь!

И хотя, заметив неудовольствие в лице Леонтьева, он тут же исправился, что последние строчки к Константину неприложимы, и даже моментально изменил их – «ты многое со временем поймешь,//Чего теперь не замечаешь» – эпиграмма по смыслу идеально подходила к Леонтьеву. Иваск, один из биографов Константина Николаевича, немало страниц посвятил его «нарциссизму». Для этого существовали, конечно, основания: Леонтьев был центром своей вселенной и даже не пытался этого скрывать.

Константин после обидных слов друга о Тургеневе и о себе вскипел, но сдержался: он не хотел говорить с Георгиевским об их отношениях при третьем человеке. Потому он вызвался проводить Георгиевского до ворот. В темном дворе, залитом лунным светом, Леонтьев, протянув Алексею руку на прощание, сказал:

– Я прошу тебя никогда больше ко мне не ходить и, встречаясь, не заговаривать даже со мной, а оставить меня в покое.

Георгиевский молча пожал руку Константину и ушел. Так закончились отношения с этим человеком, оказавшим очень большое влияние на Леонтьева. Правда, позднее Константин Николаевич назвал эту дружбу «сердечным и умственным рабством»[50], никогда более не повторившимся в его жизни.

Разумеется, молодые люди встречались в университете. Поначалу Леонтьева раздражал даже звук голоса бывшего друга, его манера покашливать время от времени. Если в лекционной аудитории раздавалось такое покашливание, Леонтьев вскипал и «исполнялся злобою»[51]. Но постепенно Константин стал равнодушен к Георгиевскому. Один раз тот попытался восстановить былые отношения. Алексей подошел к Леонтьеву и сказал:

– Ты так поправился, посвежел… Я очень рад!

– Да, я стал лучше себя чувствовать, – ответил Леонтьев и тотчас отошел от Георгиевского, не желая продолжать беседу. После этого краткого разговора они перестали даже раскланиваться при встрече.

Тургенев не занял места Георгиевского в душе Леонтьева, несмотря на искреннее восхищение того старшим другом – «Тургенев не имел на меня и десятой доли его (Георгиевского – О.В.) умственного влияния»[52], – признавал Леонтьев. Впрочем, Леонтьев не раз «примерял» Тургенева к своей жизни: понравилось бы то или это Тургеневу, если б он оказался рядом? Такой «аршин» совершенно не касался в воображении Леонтьева гражданской позиции Тургенева, нет, он имел у Леонтьева опять-таки эстетический вид: Кудиново барину Тургеневу понравилось бы – небогато, но со вкусом, «красивее и милее, чем у многих богатых», а вот старшие братья – вряд ли, «нет, нет, они не могут нравиться человеку с высоким вкусом»[53]! Так, сам того не подозревая, Тургенев влиял на личную жизнь своего литературного протеже.

Осенью 1851 года Леонтьев не раз виделся с Тургеневым. Он приходил к нему в гостиницу Мореля на Петровку, они беседовали. Благодаря Ивану Сергеевичу молодой студент-медик вошел в литературный московский бомонд: Тургенев ввел его в литературный салон Салиас-де-Турнемир на Садово-Кудринской, представил графине Ростопчиной, познакомил с поэтом Н. Ф. Щербиной, известным историком Т. Н. Грановским и редактором университетской газеты «Московские ведомости», критиком, переводчиком и публицистом М. Н. Катковым (в будущем Катков стал редактором и «Русского вестника», с которым Леонтьев долго сотрудничал). В салоне Евгении Тур Леонтьев дважды видел ее брата – драматурга А. В. Сухово-Кобылина, чья слава тогда подогревалась не только успехом «Свадьбы Кречинского», читавшейся во многих литературных кружках, но и мыслью о том, что пьеса эта была написана в тюрьме[54].

Некоторые знакомства были «запланированы» Тургеневым, некоторые произошли случайно. Так однажды Леонтьев познакомился с В. П. Боткиным: Константин сидел в гостиной у Тургенева, беседа шла, конечно же, о литературе – мэтр советовал Леонтьеву читать как можно больше и чаще Пушкина и Гоголя, даже не читать, а изучать их.

– А нас-то всех – меня, Григоровича, Дружинина – пожалуй, можно и не читать, – прибавил самокритично Тургенев.

Пушкиным Леонтьев восхищался; в гимназические годы Пушкин безусловно царил в его сердце над всеми поэтами. Но в последнее годы ему куда больше нравился страстный и резкий Лермонтов, светлые же, примиряющие с миром стихи Пушкина стали казаться легковесными. Мнение Тургенева, разумеется, не изменило его позиции сразу, но заставило задуматься. Позднее он благодарил Ивана Сергеевича за это.

А вот с Гоголем было сложнее – его зрелые сочинения вовсе не нравились Леонтьеву. Гоголь жил в то время в Москве, но Леонтьеву даже в голову не приходило попытаться с ним познакомиться, – Гоголь вызывал у него «личное нерасположение». И лицом он на неприятного полового смахивает… И женщины в его произведениях на живых женщин не похожи – или старухи вроде Коробочки и Пульхерии Андреевны, или какое-то отражение красивой плоти, не имеющей души, тени, вроде Анунциаты из «Рима». Нерасположение Леонтьева к Гоголю было вызвано «Мертвыми душами» и «Ревизором» – «за подавляющее, безнадежно прозаическое впечатление», которое производили на Леонтьева эти гоголевские сочинения. Эстету-Леонтьеву претила манера Гоголя обнажать убожество жизни. Даже фамилии гоголевских героев – Держиморда, Яичница, Подколесин – казались излишне уродливыми. Он спорил о Гоголе еще с Георгиевским, восхищавшимся гоголевским талантом. Леонтьев признавал «художественность» произведений Гоголя, но его отталкивала созданная в них писателем реальность: она была еще безобразнее, грубее, пошлее, чем действительная жизнь. «Я слишком многое любил в русской жизни», – замечал Леонтьев, объясняя, почему он не мог согласиться с гоголевским ее описанием.

– Но вспомните, в конце концов, его «Вия», «Тарасу Бульбу», – спорил с Леонтьевым Тургенев. – У Гоголя много романтики, а его описания природы прекрасны!

– Да, эти повести восхитительны, – нехотя согласился Леонтьев, – но поздние его сочинения совсем иные…

В время разговора в дверь постучали. Леонтьев с раздражением повернулся на стук.

– Войдите, – сказал Тургенев.

В комнату вошел невзрачный мужчина средних лет, бледный, со лбом, переходящим в лысину («плешивый» – напишет Леонтьев). Тургенев представил их друг другу:

– Это Леонтьев, молодой начинающий писатель, а это – Боткин, писатель старый…

– Да, старый, совсем старый, – подхватил Боткин с усмешкой, – уж облысел…

Плешивых Леонтьев не жаловал. С другой стороны, он помнил, с каким восторгом год назад прочел в «Современнике» серию очерков Боткина – «Письма об Испании». Но эстетическое восприятие победило, – Леонтьеву даже стало досадно, зачем такой невзрачный человек побывал в поэтической Испании. «Тургенев и Сухово-Кобылин могли там жить, – подумал Леонтьев, – но не человек с такой наружностью…»[55] Некоторое время спустя, встретив Боткина, молодой человек нахально, но с невинной улыбкой задал огорошивший писателя вопрос:

– А Вы на самом деле бывали в Испании?

От такой дерзости начинающего автора Боткин растерялся и не знал, что ответить. Разумеется, он обиделся, хотя и не показал вида. Леонтьев считал, что эта обида повлияла на отношение Боткина к леонтьевским сочинениям в будущем.

Новые знакомства льстили самолюбию молодого автора, – он уже чувствовал и себя писателем. Посланная Тургеневым в «Отечественные записки» пьеса Леонтьева была восторженно принята Дудышкиным, и отзыв известного критика еще больше укрепил веру Константина в свой талант. Увы! Публикация не состоялась из-за цензурного запрета, – в декабре об этом написал из Петербурга Тургенев. (Ирония судьбы видна в том, что спустя 30 лет сам Леонтьев станет служить цензором!) Вряд ли в своей пьесе 22-летний автор «потрясал основы», просто это было время чрезвычайно и подчас необъяснимо строгой цензуры, введенной Николаем I.

История того времени сохранила множество парадоксальных и подчас забавных случаев «радения» цензоров. В феврале 1851 года, например, Главное управление цензуры подняло вопрос о цензуровании нотных знаков, под которыми якобы могут быть сокрыты «злонамеренные сочинения, написанные по известному ключу». А в 1852 году цензоров насторожило, что многие лошади, участвующие в скачках, названы именами святых (Магдалина, Аглая, Самсон и т. д.). Не компрометируются ли этим святые? Цензура того времени судила не только о политике, но и обо всех вопросах жизни общества. Особым вниманием окружались вопросы нравственности. Видимо, «Женитьба по любви» Леонтьева была признана безнравственной и вредной, – впрочем, на закате жизни, автор и сам согласился с такой оценкой своей пьесы. Современному читателю судить об этом уже невозможно: рукопись пьесы не сохранилась.

Неудача с первой пьесой несколько обескуражила, но не слишком расстроила Леонтьева, – он не сомневался в том, что впереди у него немало пьес, повестей, романов. Да и Тургенев ободрял, призывал не унывать, работать. (Хотя в одном из писем к своему близкому другу, П. В. Анненкову, Тургенев, давая характеристику Леонтьеву, признал не только его талант, но и «сладострастное упоение самим собой», самолюбие, «исковерканность»). Более того, он обещал договориться с редакцией «Современника» о возможности выдачи Леонтьеву некоторой суммы авансом, в счет будущих публикаций. Так что, Леонтьев, еще два года назад мучившийся мыслями о том, что «не успеет расцвесть», встретил наступающий новый 1852 год уверенным в себе. «Конец 51-го и весь 52-й год – это было в моей юношеской жизни время вообще довольно хорошее; – вспоминал Леонтьев, – многое разом в эти полтора года неожиданно улыбнулось, многое улучшилось, просветлело, и сам я почти внезапно стал как-то крепнуть, мужать и смелеть….»[56]

В феврале 1852 года получил Леонтьев очередное письмо от Тургенева. Иван Сергеевич сетовал на то, что финансы «Современника» истощены, и предлагал взять взаймы рублей 100 у него. Просил он и прислать готовые главы «Булавинского завода» – возможно, их удастся печатать отрывками. Сто рублей! Сумма для молодого человека заманчивая… А отдать ее он, конечно, легко сможет – гонорары не заставят себя ждать. И Леонтьев принял предложение Тургенева ссудить его деньгами. Вместе с просьбой о деньгах он послал Ивану Сергеевичу и план своего романа, чтобы тот выбрал, какие отрывки могут быть напечатаны отдельно. Тургенев, посмотрев внимательно план, от своей идеи отказался, – роман нельзя было «расчленить» без потерь, да и через цензуру отрывки не прошли бы (Константин Николаевич в старости и этот свой роман называл «безнравственным»). Потому Тургенев напомнил юноше о задуманном небольшом рассказе, – если бы Леонтьев закончил его и прислал в Петербург, Иван Сергеевич постарался бы «пристроить» текст в журнал.

Но все хорошо не бывает никогда: подвело здоровье. Зимой Константин серьезно хворал. Опять болела грудь, мучил кашель, мешала слабость. Весну он провел в Кудиново, надеясь, что родные стены и свежий воздух помогут ему. Отчасти так и произошло. Он даже съездил летом в Нижегородскую губернию, – отдохнуть. Но, когда Леонтьев осенью попытался сдать экзамен за третий курс, то провалился, – слишком много он пропустил занятий. Потому осень 1852 года он вновь начал студентом того же третьего курса.

Сто рублей от Тургенева, хоть и с опозданием, пришли. Иван Сергеевич был отзывчив и деликатен, как всегда: «С удовольствием исполняю Вашу просьбу и посылаю Вам 100 р. сер. Я бы Вам выслал все 150 р., да хлеб у нас еще не продается по причине низких цен. С нетерпением ожидаю обещанной повести и как только прочту ее, пошлю к Краевскому. Будем надеяться, что ценсура не окажется слишком строгою и Вам Ваши «Немцы» принесут и деньги, и известность»[57]. Леонтьев в это время стал отделывать повесть о школьном учителе с первоначальным названием «Немцы» (а роман на время – а потом и навсегда – был отставлен в сторону). В основу этого произведения он положил свои воспоминания о годах в калужской гимназии. Автор рассказывал об ухаживаниях двух немцев – молодого и пожилого – за девушкой (тоже наполовину немкой) и о том, как одному удалось похитить избранницу, а второй – добрый и смешной учитель гимназии, которому автор явно симпатизировал, – сошел от этого известия с ума. Повесть была немного старомодной, но характеры были выписаны ярко и полно, причем Леонтьев сохранял «дистанцию» при изложении сюжета, что вообще-то не свойственно молодым авторам – обычно они не способны держаться отстраненно от описываемых событий. Леонтьев чувствовал, что повесть удалась и не сомневался в ее успехе.

Былая тоска и меланхолия, казалось, совершенно покинули его. Конечно, главным моментом в изменившемся мироощущении стала дружба с Тургеневым. Но было и еще кое-что – тоже очень важное. Отношения Леонтьева и Зинаиды Кононовой («хитрой» и «хорошо пахнущей») определились: Леонтьев еще иногда сомневался, любит ли он Зинаиду всей душой, но ее любовь к себе он чувствовал ясно. Константин стал спокойнее и увереннее в себе. Даже занятия медициной перестали тяготить его, – «я с радостью готов был трудиться над медициной по утрам, чтобы иметь возможность потом запереться и писать, что хочу. Любовь моя также заставляла меня больше трудиться на лекциях. – Приданое у этой девушки было не велико, и я думал много о необходимости кончить хорошо курс, чтобы жениться»[58].

Будущее рисовалось ему в радужном свете: преуспевающий врач, всегда хорошо одетый и элегантно живущий, известный умением лечить и своими романами и повестями. Рядом с ним – красивая светская жена… Он начал всерьез думать о том, чтобы жениться на Зинаиде – подобное развитие событий было бы самым естественным – и написал о своих планах матери. Реакция Феодосии Петровны была резко отрицательной: Константину предстояло еще два с лишним года учиться, невеста была небогата, казалась Феодосии Петровне лукавой, да и старше сына была на два года…

Тургенев же, услышав от Леонтьева известие о том, что тот любит, любим и думает о браке, испугался за молодого друга:

– Не хорошо художнику жениться. Если служить музе, – то уж ей одной, остальное надо приносить в жертву… Еще несчастный брак может способствовать развитию таланта, а вот уж счастливый никуда не годится!

Хорошо пахнущая Зинаида была необходима как воздух, но вдруг Тургенев прав и счастливый брак убьет его талант? Тургенев подлил масла в огонь:

– Я, например, вообще не понимаю любви к девушке, – я люблю больше женщину замужнюю, опытную, свободную, которая может легче располагать собою и своими страстями… А с вашей внешностью вы могли бы сводить с ума многих женщин, что гораздо было бы лучше для вашего таланта!

Тургенев отрицательно относился к браку. Был момент в его жизни, когда женитьба могла бы состояться – речь идет о Татьяне Бакуниной, сестре знаменитого теоретика анархизма. Он, несомненно, был влюблен в нее (именно это чувство продержало его душевно несколько лет рядом с Татьяной – вплоть до встречи с Полиной Виардо), но так же несомненно, что Тургенев несколько отстраненно относился к этим сложным многолетним отношениям и мысль о семейных узах его не посещала. «С ранних лет невзлюбил Тургенев брак, семью, «основы», – отмечал в своей биографии Ивана Сергеевича другой известный русский писатель – Борис Зайцев. – …Во всех противоречиях его облика есть одна горестно-мудрая, но последовательная черта: одиночество, «не-семейственность»[59]. Даже единственный ребенок Тургенева, дочь, родилась вне брака, от его связи с дворовой девушкой. Поэтому намерение Леонтьева жениться не могло встретить у Ивана Сергеевича поддержки.

Полученные от Тургенева сто рублей (казавшиеся студенту большими деньгами) ждали своего применения. С одной стороны, Леонтьев тогда ни в чем особенно не нуждался. С другой, – карманных денег у него почти не бывало, и тургеневской ссуде он искренно обрадовался. Как потратить деньги? Пораскинув умом, Константин решил навестить Тургенева в его орловском имении, чтобы иметь возможность поговорить с ним «на свободе», не спеша. Мысль эта настолько завладела воображением Леонтьева, что, не предупредив о своем приезде даже самого Ивана Сергеевича, он в святки (в январе 1853 года) отправился в тургеневское имение Спасское-Лутовиново. С собою Константин прихватил рукопись законченной повести о соперничестве двух немцев.

Липовые аллеи, ведущие к родовому имению Тургенева, и старинный парк были по-зимнему голы и грустны; пруды замерзли и были заметены снежной порошей; в большом, изогнутом подковой доме, уставленном ампирной мебелью, жил управляющий имением со своей большой семьей. Сам Иван Сергеевич разместился в одноэтажном деревянном, обложенном кирпичом флигеле. Тургенев отбывал в Спасском ссылку, – он был в то время под надзором полиции после публикации запрещенного цензурой некролога на смерть Гоголя и не мог выезжать за пределы Орловской губернии. Приезд Леонтьева был для него неожиданностью, но принял гостя Иван Сергеевич радушно. Леонтьева поселили в том же флигеле, в комнате с окнами в зимний сад; повар у Тургенева был «порядочный» (Иван Сергеевич ценил тонкую кухню); по вечерам семья управляющего поила Леонтьева и Тургенева душистым чаем, – четыре дня в Спасском пролетели незаметно. Он отдал своих «Немцев» Тургеневу, – тому повесть понравилась. Спустя несколько дней и внеся некоторую правку в текст, Иван Сергеевич отослал рукопись Краевскому, а в письме к Анненкову, назвал ее «необыкновенно замечательной повестью»[60], – Тургенев был щедр душой, «протежировал» Леонтьеву искренно, был готов поддержать молодого собрата по перу.

Леонтьев ждал публичного признания своего таланта, – Тургенев же, судя по воспоминаниям Константина Николаевича, призывал его не торопиться, работать над каждой вещью в полную силу:

– Никто из нас не знает, выйдет ли из него Гете или Шекспир. Но надо всегда метить как можно выше, быть строгим к себе. Не думайте, пожалуйста, что можно шутить с публикою – написать, как Вы говорите, «что-нибудь полное лжи и лести» для денег – а потом показаться в настоящем свете. Знайте: публику не надуешь ни на волос – она умнее каждого из нас! Знайте также, что, принося ей всего себя, всю свою кровь и плоть, Вы должны быть еще благодарны ей, если она поймет и оценит Вашу жертву – если она обратит на Вас внимание. И это понятно, скажу более, это справедливо. Не Вы ей нужны, она нужна Вам, Вы хотите завоевать ее – так напрягайте все Ваши силы. Я этим не хочу сказать, что Вы должны угождать ей, служить ее вкусам – нет, будьте тем, чем Вас Бог создал, отдавайте всё, что в Вас есть, – и если Ваш талант оригинален, если Ваша личность интересна, публика признает Вас и возьмет Вас и будет пользоваться Вами – как, например – в другой сфере деятельности – она приняла гуттаперчу, потому что она нашла гуттаперчу вещью полезной и сподручной.