Константин Леонтьев

Этот человек стал единственным настоящим другом Леонтьева в университете. «Меня не занимала грубая веселость моих товарищей, – вспоминал он позднее. – Видимо, они ни о чем почти не беспокоились и не думали, кроме экзамена и карьеры своей. Я же с утра до вечера думал и мучился обо всем»[28]. Константин почти ни с кем из студентов не общался, – пока не встретил Алексея. Молодой и талантливый Георгиевский тоже учился на медика, тоже родился в Калужской губернии. Он был двумя годами старше Леонтьева и буквально поразил Константина неординарностью «независимого и мощного ума». Леонтьев считал друга гениальным и, с одной стороны, восхищался им и дорожил сложившимися отношениями, с другой – интеллектуальное превосходство Георгиевского (реальное или придуманное – не столь важно) подавляло, заставляло сильнее сомневаться в себе.

Надо сказать, что и Георгиевский не отказывал себе в удовольствии поддразнить Леонтьева и посмеяться над его изнеженностью и «барскими замашками». Сам Георгиевский находился в гораздо более тяжелом положении: он был сыном очень бедного многодетного чиновника, денег из дома на жизнь не получал никаких, богатых родственников у него в Москве не было, а в университете он был «казенным студентом» – то есть учился за государственный счет. Георгиевский кормил себя уроками. Тяжелая жизнь озлобила его, и он иногда срывался на излишне избалованном, с его точки зрения, Леонтьеве, делая того объектом своих ядовитых шуток. Леонтьев, искренне полюбивший Георгиевского, мучился еще больше от своей «второсортности», но продолжал восхищаться другом.

Друзья разговаривали часами о литературе, о любви, о религии (Георгиевский склонялся к атеизму), о предназначении человека. Они обсуждали Гомера и Гоголя, Тургенева и Пушкина. Под влиянием друга Леонтьев начал читать Белинского, Герцена, Жорж Санд – «прогрессивную литературу» того времени. Юношеская обостренность чувств сказывалась и тут: он мог плакать от жалости к миру над стихами Некрасова (которого терпеть не мог в зрелом возрасте) и Огарева. В политических взглядах Леонтьев стал склоняться к республике, чем вызвал искренний гнев матушки, для которой монархизм был так же естественен, как дважды два четыре. Правда, республиканцем он вряд ли был настоящим, – просто сказалось воздействие старшего товарища.

В ранних леонтьевских сочинениях Георгиевский выведен под именем Юрьева. Ладнев мечтает соединить в себе ум Юрьева с грациозностью Яницкого (эту фамилию Леонтьев дал нескольким персонажам своих произведений; «бледный, красивый, с тонкими чертами лица, богатый, независимый» – так он описывает одного из этих Яницких). Рассуждения были таковы: пусть я не так умен, как Юрьев, пусть я не так грациозен, как Яницкий, зато я полнее их, так как сочетаю различные качества. Леонтьев никогда не мог удовлетвориться только умом, его обостренное эстетическое чувство требовало для ума соответствующей «оболочки». В этом смысле, он был настоящим денди, вернее, стремился им быть, поскольку реализации идеала мешало отсутствие денег на покупку новых перчаток и туфель.

Русский дендизм, образом которого стал пушкинский Евгений Онегин, был целым явлением в отечественной культуре позапрошлого столетия, он представлял собой попытку нахождения изящных внешних форм для утонченной умственной культуры. Страдания молодого Константина были обусловлены невозможностью воплощения такого идеала в собственной жизни.

Во многих романах Леонтьева встречается мотив любования героя самим собой, но чужими глазами (а в каждом леонтьевском герое немало автобиографических черт). Тот же Володя Ладнев мечтательно моделирует ситуацию в театре, когда на него смотрят со всех сторон и говорят друг другу: «Кто этот прелестный молодой человек?» – «Это племянник генерал-губернатора.» – «Что за восхитительный молодой человек, не так ли?» – «О да, он очарователен».[29] В другом романе – «Египетский голубь» – alter ego автора некоторое время страдает от отсутствия красивой и модной одежды, но берет в долг и пополняет свой гардероб, после чего секретарь посольства сообщает ему с улыбкой, что все иностранцы спрашивают про него: «Кто этот молодой и элегантный консул, который давеча вышел из ворот русского посольства?»[30]

Им нельзя не восхищаться! – вот лейтмотив внутреннего самоощущения молодого Леонтьева, мотив, который и приводил к мучительной раздвоенности жизни: красивой и изящной в мечтах, обыкновенной и подчас грубой в реальности. Леонтьеву приходилось постоянно мирить в себе эти два мира, переходить от веры в себя к страху оказаться заурядным – внешне и внутренне. Георгиевский, не обладавший ни тонким леонтьевским вкусом, ни потребностью окружать себя красивыми вещами, постоянно подшучивал над другом, считая все это барской блажью. В то же время, он высоко ценил интеллектуальные способности Леонтьева, их беседы были не менее интересны и ценны и для него, потому эта подчас мучительная для Леонтьева дружба продолжалась два года, – друзья виделись практически ежедневно и у них не было тайн друг от друга («я его года два подряд без ума любил», – напишет потом Леонтьев). Но после 2 курса, в 1851 году, Леонтьев с Георгиевским отношения разорвал. «Я был тогда точно человек, с которого сняли кожу, но который жив и все чувствует, только гораздо сильнее и ужаснее прежнего. Оттого-то я и не мог долго выносить иронию и умственную злость моего разочарованного друга; его даже и шуточные замечания действовали как едкое вещество на живое окровавленное тело»[31], – так объяснял постаревший Леонтьев свой поступок. Он не имел о Георгиевском никаких известий после окончания курса, но позднее каким-то образом узнал, что тот отравился в 1866 году…

Вскоре в жизнь Леонтьева вошла и женщина – Зинаида Яковлевна Кононова. Он познакомился с ней в первый свой студенческий год. Она была немного старше Константина, не слишком красива, но кокетлива, неглупа, изящно одевалась и сразу обратила на себя внимание молодого человека. Спустя годы он вспоминал ее прекрасные серые глаза… В леонтьевском романе «В своем краю» один из персонажей описывает свою возлюбленную: «Она была старше меня двумя годами, хитра, упорна, тщеславна и старалась скрыть свое тщеславие, – речь явно идет о Зинаиде. Поскольку девушка тоже выделила стройного красивого юношу из круга своих поклонников, то довольно скоро они стали часто видеться, но отношения их в первый год оставались неопределенными, хотя и с нотками взаимного сексуального интереса.

Леонтьев был заинтригован и увлечен. Тем не менее, когда однажды Зинаида, капризно надув губки, спросила Леонтьева:

– Вы кого больше любите – меня или своего противного Георгиевского? Только правду говорите!

Леонтьев ответил:

– Если правду – Георгиевского… Разве может молодая девушка понимать то, что он понимает?

Этот эпизод потом нашел свое место в «Подлипках» – в разговоре Володи Ладнева с Софьей Ржевской. Женщины никогда не занимали слишком большого места в душе Константина – наверное, потому он и пользовался у них таким успехом.

10 июня 1850 года Леонтьев поехал в Кудиново на летние вакации. А следующий учебный год в Москве стал решающим в жизни Леонтьева, – он стал писать. Причем он сразу, практически одновременно, стал писать большой роман, пьесу и поэму! Но меланхолия его от этого не стала слабее. «В 51-м году мне стало до того… уже грустно и больно, что я вовсе перестал понимать веселые стихи, веселые сцены и т. д… Я только понимал страдальческие болезненные произведения»[32], – вспоминал Леонтьев. Именно в таком состоянии он прочел «Записки лишнего человека» Тургенева. Он читал их в трактире «Британия», и печальная история умирающего от чахотки юноши в прямом смысле заставила его плакать. Леонтьев был вынужден закрывать лицо книгой, чтобы не возбудить любопытства у других посетителей. Конечно, он увидел в тургеневском лишнем человеке себя, – сказалась и его боязнь чахотки, и неудовлетворенное самолюбие, и одиночество.

Зинаида Кононова не могла служить ему утешением, – отношения с ней тогда были «какие-то нерешительные, неясные, шаткие, и даже они причиняли больше боли, чем радости». Думая о ней, Константин любил повторять строки из стихотворения Ф. Клюшникова:

Я не люблю тебя, но, полюбив другую,Я презирал бы горько сам себя.

Он испытывал горькое удовольствие, шепча себе: «Я не люблю тебя». Но каждый день он приходил в дом Кононовых, чтобы увидеть Зинаиду, – это стало для него потребностью. «Не видать ее день один было для меня тяжело»[33], – признавался Леонтьев. Она даже не казалась ему красивой, он видел недостатки ее внешности, но оторваться от нее Леонтьев не мог.

«Я был на втором курсе и очень много страдал в этом году…. Я был очень самолюбив, требовал от жизни многого, ждал многого и вместе с тем нестерпимо мучился той мыслию, что у меня чахотка»[34], – так описывал Леонтьев состояние, в котором он написал свое первое литературное произведение – пьесу «Женитьба по любви». «Несмотря на самые неблагоприятные и даже мрачные условия… в эту ужасную зиму из души моей каким-то неудержимым ключом и почти вдруг стало бить литературное вдохновение!»[35] – вспоминал Леонтьев.

Сюжет пьесы опять был во многом автобиографичен: речь шла о молодом человеке, Андрее Кирееве, живущем в Москве с теткой. Ему понравилась девушка, – молодая, хитрая, красивая, но бедная. Она пережила роман со своим кузеном – Буравцевым, который не захотел ни обольстить ее, ни жениться на ней. Буравцев хочет выдать кузину замуж за Киреева, – в отличие от реального Леонтьева, у Киреева есть небольшое состояние. Но Киреев и сам не знает, любит ли он девушку. Его друг, Яницкий (Леонтьев, как я уже говорила, не раз использовал эту фамилию), богатый, умный, но больной чахоткой и озлобленный на мир человек «от скуки проливает свой яд на раны беспокойного Киреева»[36] (какие-то черты характера Яницкого явно срисованы с Георгиевского). Яницкий уверяет Киреева, что тот вовсе не способен любить. В конце концов, Киреев, чтобы доказать Яницкому, что он способен на сильный поступок, делает девушке предложение. В последнем действии пьесы Киреев всячески мучит и свою новобрачную, и беззаветно любящую его тетку, ссорится с ними и вызывает на дуэль Яницкого – из чувства безысходности. Яницкий, несмотря на то, что храбр, отказывается от дуэли, – он понимает мотивы Киреева, и это моральное мужество друга-врага окончательно Киреева унижает…

Пьеса была основана на тонком анализе болезненных чувств героя, она явно не предназначалась для сцены – была «пьесой для чтения». Написав первые два действия, Леонтьев почувствовал облегчение – он будто выплеснул на бумагу собственные страдания. Когда пьеса была готова, он прочел ее двум своим товарищам – Георгиевскому и еще одному, которого называл в воспоминаниях «Ер-в». С него он списал внешность Яницкого из пьесы: Ер-в был светским человеком, имел деньги, прекрасно танцевал и ездил верхом, был насмешлив. Леонтьев вспоминал, что составил Яницкого из своей собственной телесной болезненности, светской внешности Ер-ва и ядовитости Георгиевского. Причем если Киреева (в котором тоже так много было от него самого!) Леонтьев презирал, то Яницкого любил и уважал…

Автобиографичность большинства литературных произведений Леонтьева очевидна, но биограф его неминуемо сталкивается с проблемой: насколько возможен перенос тех характеристик, которые даются леонтьевским героям, на самого автора? Даже в том случае, если Леонтьев сам (в письмах, разговорах с друзьями и т. п.) указывал на «родственность» персонажа, разумеется, тождества не было, – ведь его герой принадлежал иной, художественной реальности, с иной логикой и законами развития. В то же время, очевидно частичное совпадение автора и героя за пределами произведения[37], в пространстве реальной жизни, которым нельзя пренебрегать. Для Леонтьева такое совпадение чрезвычайно характерно, поэтому обращение к текстам его литературных сочинений не менее важно для понимания личности автора, чем письма, мемуары, автобиографии.

Леонтьев решился прочитать свое первое творение друзьям. Спустя годы он рассказывал[38], что после чтения Георгиевский, без своей обычной насмешливости, обнял его и сказал:

– Ну вот, Костя, на что ты жаловался? Вот тебе награда за все страдания твои – настоящий талант!

Ер-в поддержал его:

– Так странно видеть в близком знакомом такого даровитого человека! Я и не думал, что ты можешь так серьезно и хорошо писать!

Леонтьев обрадовался похвалам друзей, но понимал, что без поддержки в литературном мире пьеса вряд ли будет напечатана. Кроме того, ему хотелось услышать мнение настоящего литератора, – себе самому и друзьям он не мог полностью доверять. Кому же показать пьесу? Алексею Хомякову? Его сочинения не слишком нравились Леонтьеву. Михаилу Погодину? Он не был симпатичен Леонтьеву лично. Графине Евдокии Ростопчиной? Но ее стихи они так резко критиковали в беседах с Георгиевским… Александру Островскому? Он показался Константину «груб, мужиковат и горд»[39]… Больше всего Леонтьеву «за глаза» нравился Тургенев, но друг не разделял его мнения:

– Талант он и сам не первоклассный! Описания природы у него скучны… У гениального писателя описания никогда не бывают точь-в-точь как жизнь, – они должны быть или лучше жизни, или хуже ее. У Гоголя, например, они преднамеренно хуже, а Тургенев твой мелочно следует за жизнью…

Гоголь не слишком привлекал Леонтьева, – он не был в этом пункте согласен с Георгиевским. Тургенев вызывал восторг, но Иван Сергеевич находился тогда за границей, пойти к нему со своей пьесой было нельзя… Может быть, показать пьесу Евгении Тур? Евгения Тур, или Елизавета Васильевна Салиас-де-Турнемир, которая жила в Москве «соломенной вдовой» при живом муже-французе, высланном на родину после дуэли, не только писала восторженно встреченные критикой романы, но была хозяйкой известного московского литературного салона. Георгиевский и тут сомневался:

– Ты всем этим известностям не слишком верь, – они тоже ошибаться могут. Ты себе больше верь, своему чувству…

Впрочем, в том пункте, что литературный покровитель Леонтьеву нужен, Георгиевский с ним соглашался… Но кто?

Распорядилась судьба. В один из весенних вечеров Леонтьев сидел за столом в доме Охотниковых на Пречистенке. На глаза ему попалась лежащая тут же газета. Он прочел напечатанное в ней объявление о том, что «Николай Сергеевич и Иван Сергеевич Тургеневы вызывают должников и заимодавцев скончавшейся матери своей». Ниже следовал адрес по соседству – на Остоженке. И на следующий день в 9 утра Леонтьев подходил к большому серому деревянному дому маркшейдера Лошаковского, где жила ранее мать Тургенева, Варвара Петровна, увековеченная сыном в образе властной барыни, повелевшей утопить собачку Му-му. Сердце Леонтьева часто билось. Причем билось оно не только из-за пьесы, но и из-за боязни разочароваться в кумире.

Леонтьев боялся увидеть человека скромного, некрасивого, не годного в герои – словом, «жалкого труженика». Опасения его усиливались тем, что персонажи изданных к тому времени произведений Тургенева были все «такие скромные и жалкие». «Терпеть не мог я смолоду бесцветности, скуки и буржуазного плебейства, хотя и считал себя крайним демократом»[40], – признавался в старости Константин Николаевич. Внешность играла такую большую роль в его оценке людей, что он попросту боялся – вдруг у любимого им писателя окажутся засаленным сюртук или обкусанными ногти? Со стесненным сердцем он позвонил. Через несколько минут его ввели к Тургеневу. Слава Богу, опасения оказались напрасными! Навстречу Леонтьеву поднялся красивый 30-летний барин очень высокого роста, атлетически сложенный и прекрасно одетый.

Тургенев считался красавцем, был богат[41] и вполне подходил к выработанному Леонтьевым идеалу соединения мысли и внешней изящности. Утонченный интеллектуал (Тургенев получил степень магистра философии в Московском университете, изучал древние языки в Берлине, в 1860 году стал членом-корреспондентом Императорской Академии Наук по отделению словесности), Иван Сергеевич чрезвычайно заботился и о своей внешности. Леонтьев описывал, каким он увидел впервые Тургенева: «Росту он был почти огромного, широкоплечий; глаза глубокие, задумчивые, темно-серые; волосы были у него тогда темные, густые, как помнится несколько курчавые с небольшой проседью; улыбка обворожительная, профиль немного груб и резок, но резок барски и прекрасно. Руки как следует красивые des mains soignees[42], большие, мужские руки. …Одет на нем был темно-малиновый шелковый шлафрок и белье прекрасное». Много лет спустя он помнил цвет тургеневского шлафрока и качество белья! Удивительное все-таки восприятие мира было у Константина Николаевича! Не случайно, а вполне в согласии со своим «эстетическим инстинктом» Леонтьев написал об этом своем первом визите к Тургеневу: «Если бы он и дурно меня принял, то я бы за такую внешность полюбил бы его»[43]. Как он был рад, что Тургенев оказался героичнее своих персонажей!

Представившись, Леонтьев почти сразу начал читать своему кумиру «Женитьбу по любви». Тургенев слушал, закрывшись руками, около 15 минут. Читал свою пьесу Леонтьев неумело, поэтому, прервав Константина, Тургенев попросил оставить ему текст для самостоятельного прочтения.

– Вы учитесь в университете? – спросил Тургенев взволнованного автора.

– Да.

– Учитесь словесности? – сам Тургенев много лет назад, перед своим отъездом в Петербург с родителями, тоже год отучился в Московском университете на историко-филологическом факультете.

– Нет, я второй год учусь медицине, – ответил Константин.

Тургенев с интересом взглянул на молодого человека.

– А писать давно начали?

– «Женитьба по любви» – моя первая пьеса, – признался Леонтьев. – Потому мне так важно Ваше мнение. Если вещь бездарна, я брошу писание, так как ни за что не соглашусь быть посредственностью… Я презираю посредственность в искусстве.

Тургенев вновь заинтересованно взглянул на Константина.

– Хорошо, приходите ко мне завтра утром, – я прочту Вашу пьесу и откровенно выскажу свое мнение, я Вам обещаю.

Леонтьев не подозревал, что за полчаса до его визита к Тургеневу приходил другой молодой автор, армейский офицер. Накануне он оставил Ивану Сергеевичу свое произведение – повесть про графиню, благородного и обольстительного офицера (в котором, видимо, автор вывел самого себя), дуэль… Вещь была никуда не годная, Тургенев при повторном визите автора не принял, а только выслал записку, что повесть не может быть опубликована. Не успел уйти разозленный офицер, как доложили о Леонтьеве, – Тургенев был известен, обласкан критикой, и молодые авторы буквально осаждали его в поисках покровительства. Знай все это Леонтьев, он волновался бы еще больше. Но, как говорил потом Тургенев, леонтьевская пьеса была «совсем не то, что у офицера», – что-то в произведении Леонтьева сразу же привлекло внимание писателя, он почувствовал недюжинное дарование в нервном студенте.

На другой день Леонтьев опять подходил к знакомому серому дому. Он волновался: должна решиться его судьба в литературе. Каково же было разочарование, когда он узнал, что Тургенев не сможет принять его: накануне писатель почувствовал себя плохо, у него участилось сердцебиение и даже профессора Иноземцева к нему вызывали… Встретились Леонтьев с Тургеневым только через пару дней. После этой второй встречи Леонтьев был буквально окрылен: его талант признан! Он не посредственность! Его интуиция, обещавшая блестящее будущее, подтверждена мнением самого Тургенева! Действительно, Иван Сергеевич высоко оценил пьесу Леонтьева:

– Ваша пьеса – вещь болезненная, но очень хорошая, особенно для Вашего возраста. Видно, что Вы не подражаете никому, а пишете прямо от себя и очень искренно. Пьеса у Вас не совсем кончена, – закончите ее полностью, и я с радостью ее напечатаю. Я постараюсь Вам выхлопотать гонорар в 75 рублей за лист, – столько получает только Писемский. Я и Григорович получаем по 50 рублей. Ну уж за эту-то цену я Вам ручаюсь…

А. Ф. Писемский находился тогда на пике известности, – в 1850 году была опубликована его повесть «Тюфяк», сразу выдвинувшая его в первый ряд писателей своего времени. Тургенев, хотя и был не менее известен, финансово не столь зависел от гонораров, потому удовлетворялся меньшей суммой. На Леонтьева перевод разговора в практическую плоскость подействовал как бокал шампанского, – его талант осязаем, речь уже идет о сумме гонорара! А Тургенев подлил масла в огонь, спросив, нет ли у него других произведений для печати. Леонтьев вспомнил про задуманный роман и обещал принести написанные им первые главы.

Замысел романа «Булавинский завод» был навеян Леонтьеву мечтами о своем будущем. Главный герой, доктор Руднев, жил вдали от столиц в маленьком домике на опушке леса. Он управлял заводом и имением богатого помещика и лечил его крестьян. Леонтьев и сам мечтал о такой жизни – здоровой и полезной другим, независимой. По сути, Киреев из «Женитьбы по любви» и Руднев из «Булавинского завода» раскрывали разные стороны личности самого Леонтьева: «И тот, и другой был я, и ни тот, ни другой не был мною. Если Киреев был богаче меня, был независимее и лучше моего поставлен в московском обществе, – Руднев зато был еще беднее, он нуждался в хлебе; он был сирота; у него не было как у меня прекрасного материнского прибежища, – родного имения, красивого, тенистого нашего Кудинова! Киреев был здоров. Руднев был болен грудью, как я. Руднев был доктор, как я. Все свое малодушное, все свое слабое я придал Кирееву; все солидное, почтенное, серьезное, что во мне было, я вручил Рудневу… В Кирееве была моя дворянская, «светлая»… сторона; в Рудневе – моя труженическая»[44].

Леонтьев, вжившись в образ Руднева, даже судьбу его выводил согласно мечтам о собственном будущем: в лесу, на здоровом воздухе, грудь у Руднева проходит. Леонтьев томился жаждою любви, мечтал о молодой, кроткой и послушной возлюбленной, – и Руднев получает такую в романе; Леонтьеву захотелось съездить в Петербург, – и Руднева на два месяца вызывает в Петербург хозяин завода… Законченного плана романа у Леонтьева в голове не было, он не знал, что будет с его героем дальше, но эти первые главы писались легко и делали его волшебником, – он исполнял свои мечты на бумаге.

Тургенев прочел начало романа очень быстро и нашел, что оно еще лучше, чем пьеса.

– У Вас большой талант, – сказал он обрадованному таким признанием Леонтьеву. – Руднев – совсем не похож на Киреева, это другое лицо. И описания природы у Вас очень милы… Заканчивайте Ваш роман и Вашу пьесу, я напечатаю их в Петербурге. Но не торопитесь! Не портите своего таланта! И в будущем не давайте редакторам эксплуатировать себя, – не беритесь писать фельетоны и всякую дрянь…

Через несколько дней Тургенев уехал в свое имение в Орловскую губернию, а Леонтьев – к матери в Кудиново, на летние каникулы. Константин приехал туда счастливым, – сознание своего дара, наличие которого было подтверждено признанным писателем, окрыляло его. Родные и знакомые, которым он, конечно же, рассказал о своих встречах с Тургеневым, смотрели на него с удивлением, – трудно заметить рождение таланта у близкого человека. Феодосия Петровна же отнеслась к перспективам литературной карьеры сына скептически. Но это не поколебало уверенности сына в своем таланте. Леонтьев провел замечательное лето – ездил на балы, устраиваемые соседями, флиртовал с Анночкой Лаптевой, с которой познакомился еще зимой в Москве, но между этими приятными занятиями не забыл о главном: он окончательно отделал за лето свою пьесу и послал ее Тургеневу. В конверт он вложил и начало поэмы, которую начал писать гекзаметрами!

Выбор этой стихотворной формы Леонтьевым удивляет, – одно дело, когда Гнедич с помощью такого размера перевел «Илиаду», и совсем другое – первая поэма 20-летнего юноши. Размер этот, специально сконструированный в русской литературе для переводов античной поэзии, вызвал полемику в литературных кругах – спорили о самом праве на существование русского гекзаметра. И хотя дань ему отдали и Жуковский, и Пушкин, и Дельвиг, выбор Леонтьева это не делает менее удивительным: гекзаметры – форма сложная, звучащая архаично; если с ее помощью прекрасно можно описать Ахиллеса и передать музыку стихов Гомера («Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;// Старца великого тень чую смущенной душой», – писал Пушкин гекзаметрами про перевод Гнедича), то описание жизни некоего современного Леонтьеву имения (видоизмененного Кудинова?) и садовника Якова, работавшего там, в таком виде приобретает забавный псевдо-эпический оттенок.

Тургенев ответил буквально на следующий день после получения посылки от своего молодого знакомца. Письмо было длинным, на несколько страниц! Иван Сергеевич не поленился подробно, с примерами, экскурсами в историю литературы, схемами и таблицами, разобрать недостатки леонтьевских гекзаметров. Видимо, хотя гекзаметры Леонтьева и были плохи, в стихах чувствовался «ясный и спокойный поэтический взгляд», потому Иван Сергеевич и предпринял труд такого анализа. Тургенев подсластил пилюлю своей критики, – объяснив, что Леонтьев не имеет понятия о гекзаметрах, он утешил его: «вы владеете языком, выражения ваши живы и счастливы – овладеть размером вам будет легко»[45].