Дорога к родному дому. Рассказы

Искусанное яблоко повисает у меня перед глазами, зажатое в кулаке, а потом медленно опускается вниз. Но уже подъезжаем к моей остановке, надо выходить. Он замечает это, с сожалением поднимается:

– А на родину человек должен возвращаться, – словно закругляет свой рассказ. – Нельзя ему без родины, без родных, должен человек кого-то любить, кого-то ругать…

Выхожу из троллейбуса, оглядываюсь: через забрызганное стекло вижу улыбку… нет, гримасу на его маленьком, издерганном личике и взмах руки со скрюченными пальцами, искусанным яблоком…»

А еще помню Сашу и потому, что снова встретила его почти через полгода на той же остановке и он рассказал, что живёт теперь в родной деревне и пробует заняться разведением и продажей скота, но местные власти не дают. «Но почему? – возмущался. – Ведь и мне было бы хорошо, и деревне». Тогда же я рассказала об этой встрече мужу и он, заинтересовавшись (Ну как же, ведь тогда уже «дул ветер перемен!»), поехал к Саше, чтобы написать очерк в его защиту. Да, так и оказалось, и уже местные колхозные «феодалы» через Обком добились, чтобы мясокомбинат не принимал скот начинающего фермера. И написал Платон очерк, но в газету его не взяли, – «Материал частный и слишком острый» – не защитил Сашу, и пришлось тому бросить начатое дело. Вот с тех пор и стал он к нам заезжать-захаживать, – значит, была потребность излить душу тем, кто понимал и сочувствовал, – а еще всегда увозил с собой какой-либо томик рассказов или стихов, – «Для меня всё это незнакомо… – частенько слышали при этом, – но постараюсь понять».

И вот теперь мы сидим почти в пустом вагоне электрички. Да, годы берут своё! Конечно, постарел и, как говорила мама, «задубел» наш бывший гость, а лицо, еще храня густой летний загар, стало более напряженным, осунувшимся. Спросить, как и чем теперь живёт? Как-то неудобно вот так, сразу… Может, сам расскажет? И он, после нескольких привычных при таких встречах фраз, и впрямь как-то сразу заговорил:

– Да-а, расстался я тогда с вами… И знаете почему?.. Нет. Ну тогда… – Опустил голову, посидел какое-то время, словно вглядываясь в пол, потом выпрямился, взглянул в окно, в котором опять замелькали оранжево-веселые кроны леса: – Вот и тогда осень начиналась, когда я… – Пристально посмотрел в глаза, и я прочла в этом взгляде вопрос, обращенный толи ко мне, толи к себе: а стоит ли дальше рассказывать? Но промолчала, по опыту зная, что случайные слова могут сбить рассказчика с взволновавшей темы. – Ну ладно… – Саша махнул рукой и встал: – Перенесу свой рюкзак сюда и расскажу Вам всё, как на духу.

Медленно пошел по вагону, подошел к своему месту, хотел взять рюкзак, но, взглянув в окно, распрямился и стал смотреть туда, на лес, провожая уже замелькавшие темные сосны.

В те полуголодные девяностые Саша, приезжая к нам, всегда привозил или кусок сала, или цыпленка и его рассказы о житье-быть в деревне, были весьма интересны, особенно для моего мужа-журналиста, – после очередного его посещения Платон помещал материалы в газетах, ведь всё же гласность пробивала себе дорогу. Но с некоторых пор стали мы замечать в госте некую странность, а Платон даже стал поговаривать: ведь и не пьёт, а с головой у него что-то не так, всё кажется ему, что следят за ним гэбисты6, ходят по пятам. Да и не только поговаривал, но и, как и всегда со своими друзьями, стал спорить с ним, уверяя, что всё это, мол, ерунда, что никому, мол, ты не нужен со своим фермерством, что гебисты за другими следят. Я же, кое-что зная о признаках паранойи, пробовала останавливать мужа: пойми, если будешь разубеждать Сашу такими доводами, то он скоро и тебя начнет принимать за гебиста, но Платон не слушал меня. А как-то, уходя от нас, Саша тихо сказал, что больше не будет нам докучать.

– Почему? Уезжаете куда-то? – спросила я.

– Да нет… – странно улыбнулся. – Но сказать не могу.

Однако, объявившись вскоре, попросил Платона, чтобы тот устроил его в газету.

– Ну, как же, Саша? – удивился он. – Вы же не знаете этой профессии… не работали никогда.

– Да, не знаю, – взглянул пытливо: – Но если порекомендуете, то возьмут.

Потом пришел с этой же просьбой еще раз, и тогда Платон сказал ему, что не может рекомендовать и что пусть ищет себе работу по специальности, эксковаторщиком, на что тот бросил:

– Ну, значит и Вы – гэбист… как все.

И снова пропал… Но примерно через месяц позвонил: хочет прийти и поговорить именно со мной, попросить совета. И сидели мы вечером на кухне, он все говорил… причем, отвечал на мои вопросы не как всегда, а медленно, словно взвешивая каждое слово, и говорил о том, что уже совсем отравлен его организм, что сестра и мать подсыпают ему в пищу отраву и поэтому сидит он на одной картошке, которую сам варит, что днем и ночью следят за ним гэбисты, и ему приходится ходить спать в поле, в стог сена. Вначале я слушала эти его признания молча, потом стала робко переубеждать, но от моих слов он становился только беспокойней, злее, поэтому стала лишь сочувствовать, но в душе, нарастая, уже метался страх.

Но вот тот самый Саша сидит теперь напротив меня, облокотившись на свой большой рюкзак.

– Что, снова продукты везёте из города в деревню, как в былые времена? – пошутила, но тут же спохватилась: – А, впрочем, может уже не в деревне живёте…

– Да нет, в деревне, – улыбнулся, – куда я от своей Фроловки денусь?

– Но почему же… Многие деваются, так что было бы не удивительно, если бы и…

– Если бы и я? – прервал. – Нет, для меня такое исключено. Я навек прирос к своей родной деревне и ни на какой город её не променяю. Разве можно вот такое… – кивнул на окно, в котором, после вида темных полос перепаханной земли, вновь замелькала яркая пестрота осеннего леса, – променять на серые камни городов? – И посмотрел на меня вдруг потемневшими глазами: – Ну, если только вынудят, как когда-то… – Помолчал, опустил глаза: – Ведь тогда, в начале девяностых, я в одночасье надолго попал в психлечебницу.

Удивлённо взглянула:

– Саша… Как же так?

– А вот так… Очутился там вдруг, сразу, и только, когда проснулся в палате с такими же… то они и объяснили, где нахожусь.

Не сообразив, что не надо бы расспрашивать, воскликнула:

– Как же так?.. Неужели и впрямь…

– И впрямь, – сказал тихо. – «Психическая дисфункция» или мания преследования как определили врачи. И лечили меня там до-олго… наглотался разных антидепрессантов, транквилизаторов, нейролептиков…

Встал, постоял, сделал несколько шагов туда-сюда, потом почему-то присел на соседнюю скамью, спиной ко мне, отчего я теперь видела только его седеющие волосы. Так сильно растревожило его воспоминание? Да, наверное. Такое не забывается… Но подошёл, сел напротив.

– Ладно, не буду больше – о том… Лучше расскажу, как живу теперь. Вы не против? – И неожиданно улыбнулся широко и открыто: – Ведь выплывать из прошлого… из тяжкого прошлого надо, надо!.. чтобы не мешать себе жить в настоящем. Не так ли?

– Так, Саша, так… – улыбнулась ответно: – И чем же теперь живёте? Снова фермерствуете?

– Нет, что Вы! Силы уже не те. Да и отбили охоту тогда, в девяностых, так что живу совсем другим. – Взглянул на томик стихов Бунина, который лежал на столике: – Разрешите? – Взял книгу, полистал, прочитал: – «Сегодня так светло кругом, такое мертвое молчанье в лесу и в синей вышине, что можно в этой тишине расслышать листика шуршанье…» – Перелистнул страницу: – «Лес, точно терем расписной, лиловый, золотой, багряный, стоит над солнечной поляной, завороженный тишиной…» Знаете… – Закрыл книгу и отвернулся к окну, в котором всё тянулись полосы того самого лилово-багряного леса: – Наверное, еще и встречи с вами подтолкнули меня в другую жизнь. – И снова я увидела на его лице улыбку, которой раньше не доводилось замечать: – И эта жизнь оказалась именно такой, какая мне и была нужна… которая меня излечила. Верите ли?.. А вот такая. После возвращения в деревню, какое-то время не знал, чем заняться, а потом… Как-то, проходя мимо нашей разрушенной церкви, увидел, что возле неё копошатся люди. Подошел, спросил… и оказалось, что они хотят и пробуют восстанавливать её… своими силами! И даже какие-то деньги для этого собрали. Ну, я и стал им помогать. И что ж вы думаете?.. Через какое-то время начали к нам присоединяться и другие мужики, а потом фермер из соседней деревни деньгами помог… Да-да, нашелся такой. И теперь живу я при этой, ожившей церкви… Да нет, не священнослужителем, а читаю во время служения тексты Священного Писания, пою молитвы, а еще, тем, кто не понимает их, разъясняю значение текстов… Конечно, конечно, до многого пришлось самому докапываться, покупать книги… Нет, не только церковные, а самые разные, из которых у меня в хате теперь настоящая библиотека. – И почти рассмеялся: – Не хата, а прямо изба-читальня и приходят, просят что-нибудь почитать… – Взглянул в окно: – Ну вот, мне скоро выходить. – Расправил шлейки рюкзака: – А здесь у меня не продукты, а в основном книги. Один друг позвонил, предложил кое-что из своей библиотеки, вот и везу в свою. Пусть люди читают, да и я сам… Кстати, есть среди этих книг и Бунин, которого Вы… – Поднял рюкзак, накинул на плечи: – Ну… мне пора. Рад был вас встретить. Передавайте мой привет мужу, я помню… я всё помню, о чем мы тогда с ним… И еще передайте моё извинение за то, что заподозрил его… – Взглянул смущенно: – Бывает. Не так ли?

Электричка медленно отходила от безлюдной маленькой станции, и я снова увидела Сашу: тяжело ступая, он направлялся в сторону просёлочной дороги, и я подумала: до его родной Фроловки топать ему со своей ношей не меньше пяти километров, но чувствует ли он эту тяжесть? Да и тяжесть избранного пути, – быть «пастырем» для тех, кто приходит к нему в обретённый «дом» знаний? Но пока на мой вопрос: а не слишком ли обременительно быть «учителем» всей деревни, только что ответил: «Да нет, что Вы! Как раз в этом моя жизнь, моя радость».

Гость с Енисея7

Долгие годы ничего о нём не знала и вот… «Это я, Пишулин, ты помнишь меня?» – был первый его вопрос в Интернете. Он, мой бывший поклонник и журналист районной газеты, который в юные мои годы, сделав предложение и получив отказ, уехал на Дальний Восток. Но тогда я ответила, всё же маскируясь и проверяя адресата: «Когда-то знала парня, который жил…» и назвала мой городок. И он тут же ответил: «Ну да, это я, я! Василий. Может, вспомнишь, как танцевали в парке, а потом я провожал тебя домой и нас всегда встречала ваша белая собачка по имени Ласка?» Да, это был он. И написала: «Где ты теперь?» «Живу на берегу Енисея и так сталось, что теперь ощущаю эти края своей родиной». Ну, а потом – слово-за слово и выяснилось, что скоро приезжает в мой городок, в котором живёт моя мама, навестить родственников, и если буду не против, то хотел бы встретиться. И была встреча. И распахнул Василий передо мной дверь в мир, который был совсем незнаком – мир жизни на берегах далекой реки Енисей.

Мы сидим возле того места, где когда-то была танцплощадка, на которой кружились с ним в вальсе, и он грустит:

– Как же всё изменилось! Ничего от прошлого не осталось. А помнишь…

И начинает вспоминать те далекие дни, когда этот парк назывался Городским садом, когда каждый вечер здесь играл духовой оркестр, когда вон на том месте был неработающий фонтан в виде круглой чаши, на краях которой белели три маленькие фигурки львят, смотрящих на предполагаемые струи воды…

– Василь, – мягко прерываю его, – можно я тебя так поназываю… как в давние годы?

Улыбнулся:

– Да, конечно… – Опустил глаза и в лице промелькнуло нечто давнее: – И это мне даже очень приятно.

– Так вот, Василь, жизнь идёт, бежит, летит, всё течет, всё изменяется, так зачем же грустить? Я тебе рассказала о себе, а теперь расскажи-ка ты о том, как живётся там, на далёком Енисее?

– Да живём… – И помедлил, поводив взглядом пробегающего мальчишку: – А вернее, выживаем. И говорю «выживаем» не для того, чтобы вызвать жалость, а потому… – Замолкает, смотрит какое-то время на детишек, пытающихся раскачаться на качелях, и я слышу: – Когда уезжал отсюда, то увозил с собой в душе робость: как я там буду?.. в чужих-то краях, в чуждой среде, в суровой сибирской тайге?

– Почему непременно в тайге? Там есть и большие города, а журналисту в них…

Усмехается:

– А я туда ехал не как журналист. Ведь сразу решил, что стану промысловиком-охотником.

– Господи, почему такой крутой поворот?

– А вот так… Почему-то решил тогда… когда ты не… – И взглянул, улыбнулся, но не продолжил. – Решил сразу и бесповоротно: нет, не хочу быть журналистом. Надоело исхитряться, врать, подчиняться партийным «товарищам»8. Стану-ка я человеком, который – сам по себе, и которому никто не указывал бы что делать. А как раз тогда вычитал в газете, что на Енисее нужны промысловики-охотники, вот и…

– Но ты же… – взглянула вопросительно.

И он догадался:

– Ну да, охотник из меня был так себе… лишь с батей иногда с ружьем в лес ходили, но на Енисее были инструктора, вот и…

Василий снова замолк, словно вспоминая что-то, но встрепенулся:

– Ничего, выучился. А, вернее, пришлось учиться, когда забросили с собакой, консервами и мешком сухарей на несколько месяцев в тайгу. Жить захочешь, выживешь. Сразу всё пришлось постигать за четыре месяца охоты. И кулемки делать, и костер из сырых дров разжигать, и с собакой общий язык находить, чтобы кормила, избушки рубить, путики к ним прокладывать…

– Подожди, подожди… – замотала головой, – ты забываешь, с кем говоришь. Я же не знаю, что значит кулёмки, путики и зачем избушки надо было рубить?

Засмеялся:

– Ой, прости, и впрямь… Ты если что, спрашивай, а то я… Да кулёмки – ловушки для соболя, которые делаем через каждые сто, сто пятьдесят метров, а путики – тропы к лобазам… избушкам, утеплённым мхом и землёй и на высоких столбах…

– На курьих ножках? – усмехнулась.

– Ага, от медведей. А то заберутся, переломают всё, повыбросят… Так вот, завозим в эти лобазы по девяносто буханок хлеба, другие продукты, а они разбросаны по территории охотника в восемьсот квадратных километров через каждые сто километров.

– Ой, теперь ты прости. Неужто у одного охотника такое огромное пространства?

– Так и есть, – усмехнулся. – Тебе, жителю этой скученности, в которой живёшь, трудно поверить, но… – Он встал и жестом предложив пройтись по парку, зашагал рядом: – А потом возвратился в станок… в село, на вырученные за мех деньги купил домик и зажил.

– Сразу решил там остаться или?.. – спросила, тут же поняв неуместность своего вопроса.

– А вообще-то «зажил» – не то слово. Точнее – начал пробовать жить. Знаешь, попасть из относительной цивилизации в такой быт, как там… – Остановился, усмехнулся: – Станок человек в триста, врач и милиционер за сто пятьдесят километров, один магазинчик, в который продукты завозят вертолётом раз в неделю, а муку – в навигацию, с мая по сентябрь… В общем, условия еще те… но простор, красота! Широченный Енисей с восходами над высоким берегом, бескрайние леса с высоченными кедрами и воздух обалденный! А главное, не покидающее ощущение, что я наконец-то выпрямился, стою перед этой красотой и дышу всей грудью.

Я усмехнулась, и он заметил это:

– Что, литературщиной пахнуло? – И, не получив ответа, добавил: – Но то, о чем говорю, правда, а что не могу как-то иначе… Так это моя профессия журналиста сказывается.

– Ладно, – взглянула: – Дело не в том. Главное, что я столько нового узнала… станок, кулёмки, путики, восход над высоким берегом Енисея… – И улыбнулась как можно ласковее, пошла: – Ты давай, рассказывай, Василёк. И впрямь для меня всё это ново и очень интересно. И как ты вживался в эти просторы? – подтолкнула вопросом.

– А вот так и вживался, – пошёл рядом. – Прежде всего научился топором не только кулёмки строить и избы рубить, но и всё остальное делать, ведь топор самый необходимый инструмент в тех краях. Знаешь, там говорят: если б не клин да мох, то плотник сдох.

– Ну, мох… вроде понятно для чего, а вот при чем тут клин?

– Да не тут… – рассмеялся, – а там. А там клин, вырубленный топором, нужен для того, чтобы расщеплять ель на дерёво, из которого потом делают лыжи, ведь на купленных далеко не уедешь, только на своих… И не сразу я научился их делать, только на четвертый раз и получились, а то начну нос загибать в бале… в приспособлении, и трещина, трещина… Для этого нужен опыт, сноровка… – Помолчал, приостановился, взглянул: – Знаешь, у нас постоянно надо думать о своей работе, иначе не выживешь, а у вас… Сходил на работу, пришел домой и всё, отдыхай.

– Да нет… ну как же… я тоже… – залепетала, а Василь усмехнулся:

– «Тоже», да не тоже… Если ты сделаешь что-то не так, то тебя начальники поправят, а у нас… Не наловил рыбы, не настрелял во время перелёта гусей, уток, вот и…

– Жалко птичек, – вырвалось. – Ведь нечаянно можно и лебедя…

– Можно… но охотники их гонят с выв… – Взглянул: – Ну, с небольших озёр, остающихся после половодья, и гонят потому, что если лебеди сели, то гуси уже не опустятся. На эти вывы потом садятся утки, гоголи, кряквы, чернецы, которых…

– Которых вы и убиваете? – взглянула с упрёком.

Василий помолчал, сделал несколько шагов и только потом услышала:

– У нас не говорят «убить». У нас говорят «добыть». И пойми, ведь зарплату в нашем станке получает немногие и большинство живёт тем, что добывает на охоте, в реке, на своих огородах за короткое лето, когда и в июне может выпасть снег. Правда, выручают белые ночи, успевают овощи вырасти, но основное дает охота, вот весной и плывут каждый – в свой балОк… ну, сарайчик на озерцах, в котором живут во время весновки… – И снова взглянул: – Поясняю, поясняю. ВеснОвка – весенняя охота и ловля рыбы на озерцах.

Мы вышли из парка и пошли по улице, спускающейся к реке. Когда-то шли с ним этой дорогой вот так… но держась за руки. Господи, как же давно то было! Интересно, а помнит ли он об этом? Спросить? Нет, не буду, а спрошу вот о чем:

– Василь, а как ты?.. Женился ли, есть ли дети?

Но он ответил не сразу:

– А ведь по этой дорожке когда-то мы с тобой… – улыбнулся и, махнув рукой, продолжил: – Женился… Но когда дети…

– И кто да кто? – перебила.

– Дочь почти взрослая и сынишка… Так вот, когда они подросли и жена упорно стала проситься в Красноярск, то я и купил им там квартиру. Звала меня с собой, но я… – И поддал ногой попавшуюся на дороге палку: – А я не поехал. Ну не мог я снова отдать себя в рабство после того, как почувствовал свободу! Но частенько наезжаю к ним, ведь я же кое-что пишу для краевой газеты, да и по детям скучаю.

Замолчал… Наверное, эта тема для него и теперь больная, надо уйти от неё. И спросила первое попавшееся:

– Скажи, – а не надоедает ли есть толькорабу, рыбу, рыбу?

Засмеялся:

– Не-а, не надоедает. Ведь её столько!.. Мукша, чир, нельма, харица, окунь, вязь, ленок, щука… правда, щуку больше для собак запасаем, ведь во время зимы килограмм двести на каждую надо. А еще таймень, осетровые, тогун… ме-елкая такая рыбёшка, жирная, но до чего ж копчёная хороша! Да и вообще, рыбу по-разному запасают: засаливают, коптят, вялят, сугуду готовят… – И взглянул: – Да зимой ловят её в прорубях, режут на куски, со снегом и солью перемешивают, а когда едят, то каждый кусочек обмывают и в рот, обмывают и в рот. Вкусно.

– Так вкусно, что у меня слюнки потекли. А еще орешки кедровые…

– Да, и орешки кедровые.

– Кстати, а как их собирают?

– А собирать их начинаем тогда, когда бурундуки начинают шелушить. Подойдёшь к кедру, ударишь деревянным молотом по стволу и-и полетели шишки, только собирай! Принесёшь домой, перемелешь, вынесешь во двор на наш енисейский ветерок, подсушишь и лакомишься всю зиму. Всего в Сибири полно, только не ленись…

Улица вывела нас к речке, я присела на опрокинутую лодку, а Василь отошел от неё на несколько шагов и окинул взглядом:

– Прочное сооружение, но…

– И что значит «но»?

– А то, что тяжёлое, неповоротливое. Наши то ветки лёгкие, подвижные… правда стрелять из них можно только вперед, а то перевернётся. – И заметив вопрос в моих глазах, пояснил: – Мы же выдалбливаем их из стволов осины. Ох, и кропотливая ж работа! Три дня долбишь, долбишь, а когда стенки тонкими станут, тогда и будь на чеку, чтобы не промахнуться, не продырявить. Эти ветки-деревяшки раньше делали местные кеты, а потом… – И замолчал.

– А что потом?

– А потом спились. У них же иммунитет против спиртного низкий, а тут русские пришли, магазины с водкой открыли, они и начали пушнину на водку выменивать, и стали спиваться, осталось их не больше тысячи. Да и обычай у них странный: огородами не заниматься, скот не разводить, а как без всего этого?

Не найдя что ответить, я лишь вдохнула вечерний пахучий воздух и вымолвила:

– Прелесть-то какая!

И взглянула на Василия: а как ему наша «прелесть»? Но взгляд его был уже отстранённым, словно в эти минуты покинул меня и был где-то там… может, на берегу Енисея?

– Василь, ау! – тихо окликнула. – Ты где сейчас?

И он возвратился:

– Конечно понимаю, что для тебя «прелесть» – вот этот ручеек, а для меня…

– А мне, – подхватила, – у этого ручейка уже комар укусил, зараза…

Засмеялся:

– Только один и сразу – «зараза»? А если бы весь гнус: комары, москиты, мошкара?

– Ой, и впрямь… – пришлёпнуло еще одного, – и как вы всё это терпите?

– А спасаемся дегтем березовым. Надерешь бересты, на плошку со сточным отверстием, выложишь, прикроешь тазом, подожжешь и часа через три готов дёготь. Потом перемешаешь его с жиром, намажешься и работаешь. Да и привычка. В работе гнуса почти не замечаешь. А если честно, лето для нас не самая лучшая пора…

– Ну как же, летом тепло. Кстати, зимы у вас очень морозные?

– Морозные. Морозные и снежные. Сугробов наметёт!.. Только и управляйся дорожки к дровам расчищать, ведь мы почти только ими топимся, уголь-то в навигацию надо завозить, а вот дрова… В апреле, когда наст твердым станет, их сколько угодно можно заготовить. Да и в мае, когда вода ото льда освободится, начинают плыть брёвна, срезанные там, в верховьях Енисея, а мы их вылавливаем, потом всё лето они сохнут, а к зиме пилим и рубим, пилим и рубим… В общем, скучать некогда.

Василий встал, расправил плечи:

– Ну что, пошли… а то я, наверное, достал тебя своими…

– Да нет, что ты! – Поспешила прервать. – В буднях моей серой и однообразной жизни твои рассказы… как свежий ветер. Знаешь, слушала тебя и не покидало ощущение, что я в жизни прошла мимо чего-то самого главного, такого, как…

И замолчала, не найдя подходящих слов. А он уловил мой настрой… уловил смысл того, о чем хотела сказать, и чтобы не дать разрастись моему грустному ощущению, заговорил о руинах храма на холме, о парке, мимо которого проходили.

Тогда мы расстались, договорившись встретиться еще раз, чтобы снова поговорить о Енисее, о моём восприятии рассказанного Василём, да не случилось. Но было его письмо, словно подводящее итог нашей встречи.

«Извини, что пришлось срочно уехать, хотя так хотелось еще раз встретиться! Всю дорогу додумывал то, что хотелось бы досказать и теперь, зная, что едва ли встретимся, постараюсь написать в этом письме. Знаешь, твои слова: «Я в жизни прошла мимо чего-то самого главного» возвратили меня в моё журналистское прошлое и я подумал: а, может, зря променял возможность сказать людям что-то своё на вольную жизнь обыкновенного человека, живущего плодами труда, которые всегда перед глазами? И, честно сказать, не нашел ответа на этот вопрос. Но одно могу сказать твердо: видно ЭТО было во мне сильней. Почти вижу твою полуулыбку: «А что за это?» И отвечаю, заранее прося прощения за литературщину (журналист во мне еще жив!). Понимаешь, когда в начале мая стою на берегу и смотрю на подвижку льда, за которой вот-вот последует ледоход, и когда наконец Енисей трогается, а лёд, коробясь и разламываясь, начинает свой вековечный ход, то во мне зарождается нечто, наполняющее непонятной силой и верой в своё… только моё! человеческое достоинство. Почему вспыхивает такое? Не знаю. Как и не знаю того, что когда в лодке несусь по глади реки с бесконечной чертой лесов по берегам, а вокруг – ни души, лишь собака на носу моторки, то во мне вспыхивает сладостное ощущение вечности и моего причасти к ней. Может, память поколений? Ведь не зря же в первые часы ледохода люди бросали в воду Енисея кусочки самого дорогого, – хлеба, и ополаскивали лицо горстью воды. Может, только эта неразрывная связь с природой и возрождает достоинство в человеке, придавая ему силы? А смещённость с земли, утрата связи и интереса к ней, потеря возможности видеть результаты своего труда не где-то там, в неопределенной перспективе, а непосредственно, сию минут, приводит к тому, что исчезает чувство действительности, разрыхляются, размываются здоровые инстинкты и окружающий мир становится чуждым, далеким, а в душе образуется некая пустота, которую трудно заполнить чем-то интересным. Да к тому же мир городов суетен, шумен, а думать и жить хорошо лишь с запасом большой тишины в душе. Да, наверное, так и есть.