Быт русской провинции

Увы, дальше прожектов дело не продвинулось. Зато дело, затеянное ростовчанами, вдруг удалось архангелогородцам. Губернатор города г-н Сосновский обратился к городскому голове г-ну Лейцингеру с довольно смелым предложением: «В настоящее время представляется редкий случай приобрести для г. Архангельска за ничтожную сравнительно цену статую Императора Петра I-го по модели знаменитого (ныне покойного) Антокольского… Две статуи отливаются сейчас в его парижской мастерской… Узнав случайно об этом, я обратился в Париж к племяннику покойного скульптора с запросом, не согласится ли он заодно принять заказ на третий экземпляр бронзовой статуи Петра Великого для г. Архангельска. На днях мною получен ответ, что означенная статуя могла бы быть изготовлена и доставлена в С.-Петербург в трехмесячный срок за 50 000 рублей… Затратив около 7 000 рублей, можно было бы соорудить… великолепный памятник Петру Великому, который явился бы украшением нашего бедного художественными сооружениями города».

И в 1914 году точную копию таганрогского памятника открыли в Архангельске.

Пик установки царских памятников пришелся на начало девятнадцатого века – страна готовилась к великолепному праздненству трехсотлетия царствующего дома Романовых. Особая нагрузка приходилась, разумеется, на Кострому – ведь именно в этом городе, в Ипатиевском монастыре многочисленные депутации упрашивали сесть на трон первого царя этого рода – Михаила Федоровича. И уже в 1903 году городской голова отдал распоряжение – установить к этому случаю приличный памятник. Однако имперетор (без него подобные дела, ясное дело, не решались) дал свое добро лишь в 1909 году. Обстоятельные костромичи, всячески старавшиеся избежать ненужной спешки, были поставлены перед ее необходимостью, можно сказать, самим героем монумента.

Пришлось к 1913 году приурочить не открытие, а всего-навсего закладку монумента. Что, впрочем, не умалило торжественный градус события. Памятный набор, нарочно выполненный после этого события, докладывал: «В тот самый момент, когда Государь Император, Окруженный Августейшею Семьею и Особами Императорской Фамилии, стал на пьедестал сооружаемого русским народом в ознаменование трехсотлетнего подвига дома Романовых памятника, неожиданно, как бы по мановению незримой десницы, над площадью пронесся порыв ветра – громадный стяг с изображением государственного герба заколыхался над головами Их Величеств, и казалось, будто громадный Императорский орел, паря в воздухе, приосенил победными крылами немеркнущей славы верховного Вождя Русского народа, и Его Августейшую Семью и всех представителей славного рода Романовых».

К церемонии были заблаговременно исполнены необходимые аксессуары по доступным, в общем, ценам: «серебряный молоток и лопатка, выписанные из Петербурга, стоимостью в 180 руб., 40 мраморных кирпичиков с именною гравировкой для Их Императорских Величеств, лиц Императорской Фамилии, Его Высокопреосвященства Архиепископа Костромского и Галичского и Костромского губернатора – 600 руб., мраморная плита для покрытия кирпичиков – стоимостью 25 руб., металлическая доска с соответствующим выгравированным текстом – 50 рублей». И так далее. А места на зрительских трибунах предоставлялись по цене от 6 и до 10 рублей.

Увы, через год началась мировая война, и до революции успели подготовить только постамент.

Зато вполне царским был другой костромской памятник – патриоту Ивану Сусанину. В действительности, он лишь так назывался, а представлял из себя высоченную колонну, увенчанную бюстом Михаила Федоровича. Сам же патриот, погибший, как известно, именно за этого царя, изображен был в виде маленького мужичка, коленопреклонившегося перед бюстом. Автором этого произведения был известный ваятель В. И. Демут-Малиновский.

Уже упоминавшиеся критики-искусствоведы бр. Лукомские выразили недовольство: «Композиция его… относится к тому периоду творчества Демут-Малиновского, когда он находился уже под влиянием национальных тенденций и в творчестве своем не лишен был даже ложного пафоса. Этим пафосом дышит и фигура коленопреклоненного Сусанина, поставленного на чрезмерно широкий и массивный, по отношению к тонкой и элегантной тосканской колонне, пьедестал. На колонне вверху бюст царя, Михаила Федоровича в шапке Мономаха, изображенного отроком. На пьедестале надписи и барельефы, представляющие убиение Сусанина поляками. Исполнение барельефа несколько грубоватое и не лишено ложных тенденций в выработке костюмов и лиц.

Вокруг самого памятника сохранилась прекрасная решетка, украшенная арматурами из доспехов и распластанными Николаевскими орлами. По углам, что особенно редко, во всей сохранности, стоят четыре фонаря, современных памятнику. К сожалению, решетка сквера недавно и, кстати сказать, совершенно ненужно здесь устроенного, – очень плоха; сюда было бы уместнее перенести решетку, погибающую на Верхне-Набережной улице».

Но, как уже упоминалось, главными заказчиками царских памятников были, собственно, цари. Их в памятнике все устраивало. И, когда в 1913 году в город приехал на закладку так и не построенного монумента царь с семьей, памятник был одним из центров проведения торжественных мероприятий: «Около Сусанинского сквера были поставлены воспитанницы городских детских приютов, а вдоль Романовского сквера – воспитанницы женских гимназий и других женских школ… Все свободное пространство улиц, за учащимися и старшинами, а также равно и тротуары, Сусанинская площадь, другие свободные места, особенно галерея торговых рядов были заняты толпою народа».

«Царская» аура ложилась и на памятники, посвященные столетию победы над Наполеоном. Эта волна пронеслась годом раньше, и на тот раз основным центром был Смоленск. Один памятник тогда же существовал – часовня, выстроенная в 1841 году. Но патриотические чувства требовали выплеска, и к юбилею в городе соорудили целый памятный бульвар с бюстами военачальников, символическим оружием, нарядными мостиками и прочей соответствующей атрибутикой – благо соседство древней крепости располагала к пафосу.

Главным же памятником был так называемый «памятник с Орлами», выполненный по проекту инженер-подполковника Н. Шуцмана. Памятник был аллегорией. Он представлял из себя скалу (то есть, Россию), по которой карабкается воин в древних галльских доспехах (наполеоновский воин-захватчик). На скале гнездо с двумя орлами (русская монархическая государственность), и эти орлы отбивают воина от гнезда.

Кстати, по неофициальной версии, это был памятник примирения и памятник прощения. Якобы незадолго до торжеств в Смоленск приехал французский представитель господин Матон и попросил разрешения установить здесь памятник погибшим воинам, только французским. В чем Матону было, разумеется, отказано. Ему, однако, намекнули, что учтут означенные благородные порывы. И якобы благодаря видиту представителя француз был представлен именно в роли вполне благородного галла, а не как-нибудь более гадостно.

Типичен и симптоматичен был памятник Александру Второму в Саратове. Поставить Поставить его было делом чести. Саратовцы вдруг спохватились – как же так, в Самаре стоит монумент «царю-освободителю», в Астрахани – тоже стоит, а мы что, хуже что ли? И в январе 1896 года городская дума приняла решение – соответствующий памятник поставить, и при этом «на одной из лучших площадей».

Собрали деньги, объявили конкурс. Победили два проекта – один под девизом «Царь освободил, а мужик не забыл», а другой – «Не в силе Бог, а в правде». Однако городскому голове понравились другие разработки – «Правда» и «Заря». Одна, как после выяснилось, скульптора Волнухина, другая – скульптора Чижова. Их и взяли за основу.

Затем долго рыли котлован, искали подрядчиков, что подешевле, и вдруг спохватились – уже 1907 год, скоро пятидесятилетие освобождения крестьян. Устроили у котлована нечто наподобие торжественной закладки (при том епископ Гермоген сказал: «Пусть этот памятник напоминает нам святую невинную кровь царя-мученика»). И в 1911 году памятник все-таки открыли.

Собственно статуя государя ничем не была примечательна. Интерес вызывали фигуры по краям постамента. Они символизировали основные достижения царя. К примеру, статуя «Освобождение крестьян» изображала некого крестьянина с лукошком, осеняющего себя православным крестом.

– Глядите, на что крестится крестьянин, – говорили саратовцы. – На немецкую кирху! Нельзя что ли было его развернуть к православному храму – ведь рядом стоит.

Композиции «Освобождение славян», «Народное образование» и «Гласный суд» приняты были более спокойно.

А в Ижевске некоторое время возвышалась точная уменьшенная копия известного санкт-петербургского Александрийского столпа. Но это был не просто столб – копия служила памятником Михаилу Павловичу, брату Александра Первого.

* * *

Как ни странно, следующими после царей по значимости шли не памятники литераторам и композиторам, а многочисленные триумфальные арки, кордегардии и прочие полуфункциональные сооружения. Еще бы – ведь на них часто присутствовала государственная символика, а с этим в России всегда было строго.

Вот, в частности, как описывал Московские ворота города Калуги тамошний краевед Малинин: «Своим общим видом они напоминают известную арку Тита, отличаясь большей легкостью компоновки. Ворота представляют арку между толстыми пилонами, с обоих боков которых стоит по паре высоких дорических колонн. Верх накрыт грузным антаблементом. С обеих сторон над проездом висит по иконе с теплящейся лампадой – Спасителя и Казанской Б. М. Эти иконы снимались во время невзгод и были приносимы в церковь. Они украшены серебряными венцами, и граждане ежедневно жертвуют масло. Со стороны Ямской улицы въезд в ворота устроен с каменными разводами, а по краям, сбоку ворот, устроены две жилых постройки, в одной из коих помещается водопроводная будка. За этими пристройками, со стороны Московской улицы, стоит по одному обелиску. На этой же стороне поместилась часовня, которая сильно нарушает целостность вида ворот. Эти триумфальные ворота сооружены в 1775 г., иждивением Калужского купечества, по случаю приезда императрицы Екатерины II. Здесь 15 декабря упомянутого года императрица была торжественно встречена властями, духовенством и всеми гражданами города. Часовня же сооружена на городские средства в память 25-летия царствования императора Александра II».

«Жертвовать масло» – это был своеобразный ритуал. Церковь принимала от своих пожертвователей не только деньги, но и, так сказать, натурпродукт – ткани, подсвечники, кирпичи для ограды. И – том числе – лампадное масло. Нередко батюшка или староста начинал строжить прихожанина за масло – дескать что ж ты на своей душе бессмертной экономишь, масло вот дешевое принес. В следующий раз тащи дороже.

Как правило такие требования выдавали с головой самих церковников – они употребляли лампадное масло в пищу, а потому и требовали высочайшей очистки. А лампадам было, по большому счету, все равно.

Аналогичные строения были во многих городах России. В частности, в 1786 году в Орле специально для встречи, опять таки, Екатерины Второй, возвели, опять таки, Московские ворота. Но матушка императрица посетила город лишь на следующий год, и подъехала с противоположенной стороны. Увидела обильную иллюминацию, поморщилась – дескать, зачем все это. Встречающие были оконфужены.

Правда, впоследствии Московские ворота все-таки использовались по прямому назначению – для парадных встреч высоких визитеров. Особенно после прокладки сквозь город железной дороги. Вот, например, как приветствовали в 1903 году великого князя Михаила Романова: «Город Орел для встречи дорогого гостя широко распахнул вековые двери своих исторических московских ворот, утопавших в массе зелени и флагов всевозможной величины, начертав крупными сине-красными буквами на стороне въезда в город с вокзала радушное русское приветствие: „Добро пожаловать!“»

А в городе Воронеже произошло и вовсе трагикомичное событие. В какой-то момент на въезде в город с пирамид, собственно, этот въезд обозначавших, начала осыпаться лепнина. Состарились также и шпили, увенчанные двуглавыми орлами. Губернатор потребовал, чтобы городская дума из своего кошелька оплатила ремонт – дескать, нечего город позорить. Гласные же думы возразили – дескать, пирамиды устанавливал не город, а государственные власти, соответственно, на их совести и содержание собственного имущества. На этом губернатор счел полемику законченной и издал распоряжение: закрыть въезд в город для подвоз с продуктами. Торговля просела, начались первые признаки товарного дефицита. Дума – что делать? – пошла на попятный. Но с фигой в кормане. После ремонта пирамид вдруг обнаружилось, что по новому проекту ни лепнины, ни орлы, ни шпили им не полагаются.

Даже арочный мост через Березуйский овраг в городе Калуге почитался если не как идеологическая, то уж как историческая и архитектурная достопамятность. Мост, впрочем, того стоил – он представлял из себя древнеримский акведук с пятнадцатью арками в два этажа. Это чудо было выстроено в 1780 году скромным губернским архитектором Никитиным.

Даже сам овраг, впрочем, считался достопримечательностью. Один из современников строительства писал: «В городской части есть глубокий буерак, из известкового камня состоящий, по которому течет небольшой ручей, называемый Березуйка, в коей вода хотя берется не издалека, по большей части из его же сторон скопляется, однако, по причине отменной прозрачности и холодности от прочих буерачных вод отменно уважается. Сверх того у ней на устье сделан небольшой водоем, к которому вода из находящегося в яру родника проведена деревянными желобами, оная по вышеописанным своим качествам от жителей едва целительною не почитается. И хотя по химическим опытам ничего она в себе не содержит, чтоб в каком-нибудь целении делало ее употребительной, а содержит, так как и другие воды по здешним буеракам из известковых берегов протекающие, только тонкую известь, однако от обывателей пред всеми прочими носит почетное имя „Здоровец“».

Просто было и с героями, давно усопшие, страсти по которым улеглись, и потому подвоха от подобных изваяний никто не ожидал. В частности, когда в 1832 году в Архангельске открыли памятник Михайле Ломоносову работы скульптора Мартоса, все были только за. Про его пьянство и буйство характера было уже позабыто, а других грехов за ним, похоже, и при жизни не водилось.

Сам автор писал о фигуре: «Для составления моего монумента подала мысль, почитаемая лучшим творением Ломоносова ода одиннадцатая: «Вечернее размышление о божием величестве, при случае великого северного сияния»… Положение фигуры выражает изумление, которым поражен он, взирая на великое северное сияние. В восторге духа своего поэт желает вocпеть величие божие и принимает лиру, подносимую гением поэзии. Вот минута, изображенная для статуи Ломоносова, минута вдохновения, произведшая бессмертные стихи:

А об отктытии «Санкт-Петербургские ведомости» сообщали: «Санкт-Петербургские ведомости сообщали: «Собравшиеся организованно прошествовали к памятнику от кафедрального собора. Там в присутствии большого числа горожан, представителей всех сословий, произносились речи, учащиеся читали свои стихи, играл оркестр Архангельского порта, были исполнены положенная на музыку ода М. В. Ломоносова «Хвала всевышнему владыке» и специально сочиненный кант. Вечером пьедестал памятника и ступеньки под оным были иллюминированы».

Первоначально памятник поставили на Ломоносовском лугу, (название, впрочем, возникло одновременно с открытием статуи). Но довольно быстро стало ясно: поставили не там, где следовало. «Архангельские губернские ведомости сообщали, что памятник «расположен весьма неудобно, на низкой, болотистой площади, в стороне от главной линии городского сообщения. Для проходящих и проезжающих по Троицкому проспекту памятник теряется вдали, и подойти к нему ближе нельзя ни зимою, ни в большую часть лета. Зимою площадь занесена снегом, в начале и конце короткого лета она непроходима, как болото».

Правда, несколько ошиблись с местом. Но довольно быстро власти города признали, что памятник «расположен весьма неудобно, на низкой, болотистой площади, в стороне от главной линии городского сообщения. Для проходящих и проезжающих по Троицкому проспекту памятник теряется вдали, и подойти к нему ближе нельзя ни зимою, ни в большую часть лета. Зимою площадь занесена снегом, в начале и конце короткого лета она непроходима, как болото».

К тому моменту площадь получила новое, солидное название – Ломоносовский луг. Но это не смутило отцов города, и памятник перенесли.

Нормально прошла подготовка к открытию в 1847 году в Казани памятника поэту и царедворцу Державину – эта фигура также не вызывала опасения у властей. Правда, не обошлось без курьезов. Когда пароход с камнем для постамента причалил, высоколобые умы из университета принялись кумекать – как бы эту дуру неподъемную с судна на берег переправить и доставить к месту назначения, да ничего при этом не порушить (дуру, разумеется, в первую очередь), да что б никто не пострадал. А приказчик при судне тем временем свесился с борта и обратился к праздной публике с воззванием:

– Народ православный! Вот приехал Держава, и перевезти его надо, а как это сделать, если ты не поможешь? Народ православный! Помоги перевезти Державу!»

«Православный народ» быстренько соорудил громаднейшие санки (дело было летом, но колеса, разумеется, не выдержали бы) и на санках доставили эту «Державу» туда, куда нужно.

А вскоре памятник тожественно открыли. На месте, лично выбранном царем. То есть, перед театром. Но почему-то анатомическим. И лишь спустя 23 года памятник перенесли к более подходящему театру – оперному.

А вот с деятелями культуры было несколько сложнее. Неоднозначные они какие-то. То ли герои положительные, то ли отрицательные. Чуть ли не в каждого в кармане фига. В любой момент может достать ее, пусть даже и покойник. Инициаторы на всякий случай, осторожничали.

Установили, в частности, в 1845 году в Симбирске памятник Карамзину – в месте самом подходящем, перед городской гимназией. Автор – скульптор С. Гальберг. Подобно костромскому памятнику И. Сусанину, сам герой здесь занимал место второстепенное – довольствовался барельефчиком на постаменте. Венчала же тот самый постамент богиня Клио. Вроде бы, ничего страшного. И что же получилось?

Гальберовский ученик Н. Рамазанов писал об этом: «Некоторые из опытных художников осуждали Гальберга, зачем он поставил на пьедестал Клио, а не самого Карамзина. Впрочем, это предпочтение Клио, надо полагать, было сделано по какому-нибудь постороннему настоянию; доказательством тому служат два прекрасных глиняных эскиза статуй Карамзина, сделанных рукою Гальберга и составляющих теперь собственность пишущего эти строки».

А памятник и впрямь обескураживал. Поэт Н. Языков писал о нем Гоголю: «Памятник, воздвигаемый в Симбирске Карамзину уже привезен на место. Народ смотрит на статую Клио и толкует, кто это: дочь ли Карамзина или жена его? Несчастный вовсе не понимает, что это богиня истории! Не нахожу слов выразить тебе мою досаду, что в честь такого человека воздвигают вековечную бессмыслицу».

В результате памятник получил прозвище «чугунной бабы».

Впрочем, существовало иное название. Об этом писал актер В. Андреев-Бурлак: «Я поднял голову. На лестнице, приставленной к фонарю стоял солдат. Он чистил стекла в фонаре…

– Не знаешь ли, милый! Зачем она тут поставлена?

– Нешто вы не здешний?

– Нет, проезжий.

– Для чего? Известно для чего. Для пожарной команды.

– Как для пожарной команды?!

– Как? Так и для пожарной. Карамзиной прозывается.

– Карамзина?

– Карамзина. Чтоб, значит, круг ее скакать. Губернатор тоже бывает. Многие одобряют».

О том, какую роль играла и гимназия, и памятник в создании простых симбирцев писал актер В. Андреев-Бурлак: «На лучшей площади города Приволжска, как пленница, за решеткой, охраняемая четырьмя фонарями стоит, на гранитном пьедестале, фигура богини Клио. Каким образом попала она на этот, до сих пор еще дикий берег Волги? Она, гречанка, в своей легкой тунике, в эту зимнюю сторону? Полунагая в этот строго-навственный город? Клио! Оглянись! Где ты? Чем окружена? Где ты нашла портики, колоннады, ниши с обнаженными статуями? Есть ли тут хоть что-нибудь греческое? Ионические, дорические ордера чужды этому городу. Здесь у нас есть свой, целомудренно-казарменный стиль. Посмотри – слева казармы, с надписью: «Дом градского общества»; прямо не дом, а какая-то стена с окнами; справа… Вот так срезался!.. Справа слышится греческая речь!.. Что ж это такое? Уж в Приволжске ли я?.. Это галлюцинация! В русском городе греческое учреждение! – Ну, конечно, галлюцинация… Нет! Речь льется с новой силой…

– Что это за учреждение? – спрашиваю я какого-то господина.

– Это болезненный нарост на нашей жизни, – высокопарно и вместе с тем грустно промолвил он и скрылся.

– Ничего не понимаю. Дом умалишенных что ли? Подхожу ближе. – Батюшки – гимназия… Караул!.. Вот тебе и греческое учреждение! – Ну, прости, Клио! Теперь я буду только удивляться твоему патриотизму. Чтоб услыхать родные звуки, ты более 20 лет занимаешь этот пьедестал и, в своей южной одежде, с классическим терпением, переносишь наш, не совсем приятный для классицизма, климат. Теперь я не возмущаюсь даже твоей, чересчур откровенной туникой. Кто знает? Может быть, со временем классицизм приберет к рукам даже парижских модисток и камелий, которые с высоты своего классически модного величия, предпишут всем нашим барыням носить хоть летом классические туники. О, тогда, Клио, я уверен, ты будешь в холе. Теперь ты почернела от времени, позеленела от сырости. Твои прекрасные волосы, туника и даже лицо носят на себе отпечаток нецеремонного обращения приволжских пернатых. Они не уважают ничего классического… Тогда сама полиция взглянет на тебя благосклонно, и юпитерообразный полицмейстер города Приволжска издаст приказ отчистить тебя, а дерзких пернатых ловить и представлять по начальству. Счастливое будет время. Тогда, наверное, все узнают, в ознаменование чего ты тут поставлена».

Вот так. Нарост на обществе. Клио в тунике. Запущенность, глупость и ханжество.

А вот ситуация, казалось, совсем безобидная. Установка в центре города Смоленска памятника Михаилу Ивановичу Глинке, автора патриотической оперы «Жизнь за царя».

В печатном органе «Смоленский вестник» появилась информация: «В 1870 году в среде смоленских дворян возникла мысль об устройстве памятника Михаилу Ивановичу Глинке, как гениальному русскому композитору и как дворянину Смоленской губернии. Эта мысль принята была всеми вполне сочувственно; вскоре была подана просьба к г. министру внутренних дел об исходатайствовании высочайшего разрешения на открытие с этой целью по всей России подписки».

Все проходило вроде бы нормально. И в 1885 году тот же «Смоленский вестник» сообщал, но уж об открытии: «Парусиновое покрывало, скрывавшее дотоле памятник, упало, и глазам всех представился величественный монумент композитору, которому еще не было равного в России. В то же мгновение по мановению жезла г. Балакирева с эстрады раздались звуки гимна „Славься“, исполненного хором и оркестром с колокольным звоном».

Поражало и меню празднечной трапезы: «Суп-пюре барятенской, консоме тортю, тартолетты долгоруковские, крокеты скобелевские, буше Смоленск, тимбали пушкинские, стерляди Паскевич, филей Эрмитаж, соус Мадера, гранит апельсиновый, жаркое: вальдшнепы, рябчики, бекасы, цыплята; салат, пломбир Глинки, десерт».

А где же интрига? Интрига в ограде. Критик В. Стасов так о ней писал: «Решетка к памятнику Глинки совершенно необычная и, смело скажу, совершенно беспримерная. Подобной решетки нигде до сих пор не бывало в Европе. Она вся составлена из нот, точно из золотого музыкального кружева. По счастью, к осуществлению ее не встретилось никакого сопротивления».

Между тем к сопротивлению действительно готовились. Вдруг власти заподозрят в этих нотах – тайнопись, крамолу, рогатого чорта? Все могло быть. Обошлось. И уже упоминавшийся «Смоленский вестник» снова – на сей раз с видимым облегчением – писал: «Эта решетка так художественно задумана и так мастерски исполнена, что она является как бы вторым монументом нашему гениальному композитору. В ней все соединено: и оригинальность замысла, и монументальная прочность, и артистическая работа. Она вся железная, ручного кузнечного дела, легкая, изящная, но скована на века. И кружево – монумент! Она вся почти составлена из нот – творений великого человека, чью статую она будет ограждать».

Памятник был принят без купюр.

Впрочем, в двадцатом веке памяьники ставили, что называется, без страха и упрека. И постановка монумента где-нибудь в губернском городе нередко делалось событием масштаба государственного, но уже не на уровне царя и министерств, а на уровне интеллигентского сообщества. Вот, в частности, как описывал столичный стихотворец. Городецкий церемонию открытия воронежского памятника И. Никитину, тоже поэту, но воронежскому: «Народ набился во все прилегающие улицы… Ветер треплет покрывало… Вышел городской голова с цепью и открыл памятник… Надо перо Гоголя или Андрея Белого, чтобы описать городского голову и его речь… Памятник очень хорош… Никитин сидит в глубокой задумчивости, опустив руки. Сходство, по-видимому, полное. Племяницы прослезились, вспомнили, зашептали: «Как живой!"… Момент, когда упал покров, был сильный: какой-то молчаливый вздох пронесся над толпой, и все глазами впились в представшего поэта».