Лучший тренер Европы

Март кончался, но кидать мокрый снег в лицо и за воротник шинели продолжал. Павлюков шел в Эрмитаж свободно, без готовности рвать когти от патруля, с увольнительной на сутки в кармане. Он шел по Невскому проспекту пешком, прохожим дарил улыбки, а офицерам отдавал честь и весь был наполнен радостным предчувствием весенней встречи с прекрасной незнакомкой. Вспомнилась почему-то фраза Льва Толстого: «Счастья на свете нет, но есть его зарницы!» Зарница уже пришла! Ему двадцать лет, телу после ранения возвращается сила и красота, впереди сказочные 24часа молодой яркой жизни, шинель подогнана, офицерская шапка украшает кудрявую голову, в кармане 50 рублей, присланные отцом. Слева Казанский собор, немного позже справа Аничков мост с похожими на Степана нагими юношами, укрощающими диких коней, колонны, арки, улыбающиеся львы, автомобили, нарядные по воскресному люди, все, все и вся, казалось, смотрят на спортивного курсанта с красными погонами на широченных плечах и… Догадываются, что ему хорошо и что впереди у него счастливая встреча в стенах Эрмитажа. Все его понимают и любят, а он никого не понимает, но любит всех и это хорошо! Через двадцать минут он уже бродит по залам Эрмитажа с притворной сдержанностью постоянного посетителя- знатока.

Встреча с незнакомкой Галиной из Даугавпилса в роденовском зале Эрмитажа произошла, и все пошло как по маслу, но… Подробно останавливаться на деталях знакомства рядовой влюбленности двадцатилетней пары, по духовной незрелости воспринимающей, прежде всего, внешние эффекты нет никакого смысла. Так встречаются миллионы молодых бестолковых пар во все времена, вынужденных потом тянуть лямку супружеского долга и с удивлением вспоминать, что были счастливые часы влюбленности. Находясь в стадии розовой влюбленности, девушка говорит матери: «Мама, ты знаешь он такой, он в деревне родился, и его из института выгнали, а он…!» Проходит время и оказывается, что он деревенщина и лентяй, которого даже из института выперли. Нечто подобное происходит и с ним. А когда знакомятся, они, естественно, что-то говорят друг другу и даже получают наслаждение от этих банальных бесед, смысл которых можно выразить двумя словами: «Я тебе нравлюсь?» И: «Я тебя люблю, потому что тебе нравлюсь, а ты такой красивый!» Шопенгауэр все это называл ловушкой природы, для привлечения самца и самки к выполнению репродуктивной функции. Цицерон, когда видел радостные лица брачующихся, восклицал: «Бедные люди, чему радуются? Один брак из ста бывает счастливым. А эти, почему не плачут?» Висело на стене ружье, потом выстрелило. Приехала Галина из Даугавпилса, пошла в Эрмитаж, подошла к «Вечной весне», возле которой ее поджидал коварный с яркой внешностью военный, который интересно, как знаток, рассказал о Родене и его творчестве и сбежал в другой зал. «Случайно» оказался рядом на выходе возле вешалки и попросил застегнуть верхний крючок на шинели, так как после ранения у него плохо сгибалась правая рука. Они стояли напротив друг друга почти вплотную, их глаза, его зеленые и ее черные, встретились и заискрились, а щеки запылали. Кто-то проходил мимо и проронил: «Какая красивая пара!» Этого хватило! Через полчаса они сидели в «лягушатнике» на Аничковом мосту в уютном кафе с зелеными диванами и пили Кагор. Щебетали, квакали, болтали, смеялись по пустякам, а она учила его основам латышского языка: «Эстеви милю, я вас люблю, не сопрот, не понимаю, кадз дарба тада алга и т.д». Не заметили, как выпили целую бутылку Кагора, и воспылали друг к другу плотской страстью! Она не была латышкой, не была блондинкой, а была малоросского происхождения: чернобровая, статная и стройная, но с большим торчащим бюстом, полными губами и черными глазами, с черным пушком едва заметных усиков, брюнетка. Выскочили из кафе, шли быстро, почти бежали, швейцару три рубля, адрес, метро, квартира за 10рублей, с интимной обстановкой, раздетые по пояс остановились и застыли, потрясенные великолепием формы и размерами грудных клеток друг друга. Степан даже потерял дар речи: таких великолепных стоящих торчком, с набухшими рельефными сосками, трепещущих и манящих грудей он никогда не видел и не держал в руках. Он никак не мог от них оторваться: гладил, мял, целовал, зарывался головой между ними и ликовал.

Так же поступала и она с его мощной мускулистой выпуклой грудью. Потом остатки одежды показались издевательской помехой для праздника ликующей плоти и торжествующих в радости соития душ и тел. Они смотрели друг на друга как Адам и Ева до встречи с дьяволом, который своими дурацкими наставлениями научил прародителей стыдиться наготы. Тот самый лукавый научил потомков Адама называть невинные части тела, дарующие небесное блаженство соития, бранными срамными словами, а эротическую божественную энергию заменять похотью потребления, превращенного в вещь минутного партнера-человека. Они не лежали на раскладной кушетке в свете настольной лампы, а плыли на облаке, лобзаниями, ощупыванием и поглаживанием разгоряченных тел друг друга постепенно усиливая блаженство, хотя в каждое мгновение казалось, что сильнее наслаждения нет, и не может быть, что это предел, за которым смерть. Но этот последний рубеж, хоть и казался чрезмерным и даже пугал своей убийственной остротой, властно звал к себе, лишая малейшей возможности его избежать. На эротическом облаке было уютно, тепло, сладко и близко к земле, а последний рубеж манил в космический полет, грозил судорогой и безумием. Когда все-таки слились в одно целое и забились в содроганиях, пронизанных электрическим током страсти тел, он вдруг с изумлением обнаружил, что у нее это в первый раз в жизни.

Потом вокзал, слезы, эстеви милю, последний жадный поцелуй, письма. Курсанта Степана Павлюкова после выстрела этого ружья не стало! Его каждые две недели осматривал травматолог полковник, который, однажды, увидев лицо курсанта чернее тучи, спросил, в чем дело.

– -Что влюбился?! Даугавпилс? Я там бывал – это маленький Париж! Хочешь, уволю тебя из ВС, за 24 часа и поедешь в свой Париж!!?

– Хочу! – доктор долго смотрел ему в глаза, пытаясь понять серьезность намерения испортить себе военную карьеру.

– Ты, курсант, понимаешь, на что идешь? Ваш институт приравнен к Военной Академии, 80челоек на место, после него почти все дослуживаются до полковника. В сорок лет солидная пенсия и льготы…

– Степан представил себе двадцать лет служебной лямки в военных гарнизонах. Ему это было легко сделать, он вырос в этих гарнизонах, тосковал и мечтал жить в городе, на свободе.

– Какие 40лет?! Где я и где сорок лет?! Это когда будет? Это старость! А я хочу жить в молодости!

Полковник покачал головой и вдруг психанул.

– Старость!? Ну ну… Пишу бумагу, приедешь в Даугавпилс, не забудь оформить инвалидность, иначе тяжело будет тебе на воле!

И посмотрел на Павлюкова как на обреченного.

А тот полетел на крыльях любви в Даугавпилс, где ничего не получилось. Романтическая влюбленность разбилась о реальность быта. Бывший бравый курсант престижного военного учебного заведения стал нервным инвалидом без профессии и образования. Влюбленность не превратилась в любовь. За неделю до свадьбы они с Галиной поссорились, и он был выдворен к родителям на Донбасс. Павлюков кусал локти, жалел, что ушел на гражданку, бросив военный институт, но поезд ушел. Полковника с седыми висками из него не получилось….

Глава13. В отпуск не пускают!

На следующий день после партийного собрания Степан принес директору заявление на отпуск.

– Я занят, завтра зайди! – сказал Колюжный сухо.

– На завтра у меня билеты в Крым, сегодня нужно подписать!

– А старший тренер тебя отпускает?!

– Какой старший тренер, Петр Иванович? Не смешите. Он пьяный и ему до лампочки.

– Без подписи старшего тренера и завуча я не могу подписать. Так что билеты придется сдать. Колюжный уже не скрывал издевки в своем голосе.

– Так и завуч пьяный. Хорошо пойду, подпишу!

– Подпиши, подпиши! – директор ехидно улыбался, а Степан его не понимал.

Павлюкову почти повезло, так как он застал Стаса в кабинете завуча. Правда, они допивали уже вторую бутылку «Московской» и на предложение, подписать заявление на отпуск, ответили категорическим отказом. Они были заняты и предложили прийти завтра! Павлюков в таких случаях имел привычку ходить вверх по восходящей начальственной линии и, как правило, всегда своего добивался. Чем выше начальник, тем легче он находил с ним общий язык. Поэтому, посмотрев несколько минут на пьяных бюрократов испепеляющим взглядом, Павлюков сел в троллейбус и поехал в профком треста. Павел Петрович Осипов сидел в своем кабинете, положив пудовые кулаки на стол, и сходство с плакатом «Вперед к победе коммунизма» бросилось в глаза Степану сразу, и он несколько оробел.

– Здравствуйте, Павел Петрович! В отпуск хочу, билеты взял на завтра! – Осипов протянул руку.

– Давай подпишу. Неужели одиннадцать месяцев уже работаешь?

– Да, одиннадцать месяцев и десять дней! – Павлюков хотел улыбнуться, но не смог, так председатель смотрел на заявление с раздраженным удивлением.

– Почему нет подписи директора спорткомплекса?!

– -Он сказал, что нужны подписи старшего тренера и завуча, а они… – Степан запнулся, – а они сказали, что не обязаны подписывать!

– Правильно сказали! Мне нужна только подпись директора!

– А вы завтра утром будете не месте?

До десяти утра буду, поспеши!

Время поджимало, поэтому пришлось потратить рубль пятьдесят на такси. Сдерживая гнев, Павлюков залетел в кабинет директора.

– Подпишите заявление, других подписей не требуется. Павел Петрович сказал! – Колюжный засобирался покинуть кабинет.

– Мне нужно срочно к директору метзавода, мы заказали решетки на окна бассейна. Приходи завтра!

– Но вам только подписать. Одна секунда! – Павлюкову остро захотелось ударить кулаком в его пеликаний кадык.

– Мне нужно с тобой вместе изменить расписание занятий.

– Так спорткомплекс на ремонте, занятий нет!

– А если ты задержишься из отпуска по уважительной причине. Заболеешь или билетов на поезд не достанешь?

После этого он сбежал, остановить уже было его невозможно без мордобоя.

На следующий день с ним так же сыграли в футбол. И Остапа понесло. Отец часто называл его дедом Гришкой, за редкие, но буйные приступы гнева и постоянную готовность воевать за свою свободу. Григорий Павлюков, кавалерист, из села Кандеевка Пензенской области, воевал в первую мировую, потом в коннице Буденного, потом пропал без вести под Ленинградом. Когда кто-то как-то пытался его притеснить, от его приступов гнева пряталась вся деревня. Он не был особенным силачом, но в драках всегда выходил победителем, так как не останавливался ни перед чем. Когда Степан Павлюков понял, что над ним издеваются и что его не пускают в отпуск, что эти самодуры посягают на его свободу, он не только заорал на начальство, но и высказал все, что о них думает. Не забыл упомянуть, что знает о том, как его вынуждали работать вместо них. Колюжный вылупил на него глаза: «Слишком рано ты службу понял!»

– Да пошли вы… – Степан выскочил из директорского кабинета, хлопнув дверью.

Чтобы немного остыть перед разговором с Людмилой, он пошел пешком. Это было его ошибкой! Когда человек переполнен гневом, ненавистью и тоской вокруг него образуется энергетическое поле, притягивающее всякую дрянь. Была жара, в июль катилось лето, возле пивной бочки стояла длинная очередь, Павлюков вдруг ясно ощутил, что если он срочно не выпьет кружку прохладного пива, то сойдет с ума. Но он сойдет с ума и если выстоит бесконечную как в мавзолей Ленина очередь! Степан внезапно принимает опрометчивое решение, подходит прямо к бочке и показывает удостоверение инвалида войны с требованием налить ему кружку пива без очереди. Продавщица так быстро среагировала на его просьбу, протянула ему налитую для первого в очереди кружку пива, что публика не успела ее остановить. Павлюков уже сделал несколько спасительных глотков, как началось. Сначала, с ним хотели разобраться по закону, стоявший третьим старичок в соломенной шляпе ехидно спросил: «Сколько лет тебе, инвалид войны?!» Павлюков воевал в одной из африканских стран, в которой официально советских войск не было, но спецназ там был, а курсанта Павлюкова посылали туда в командировку-ссылку. Рассказывать об этом было нельзя, поэтому он соврал: «Семьдесят два!»

Очередь превратилась вдруг в одно разозленное многоголовое чудище, которое завопило разными голосами.

– Издевается гад! Не за хлебом стоим, чтобы книжки вытаскивать! Украл ксиву у ветерана! Милицию звать надо! Морду бить нужно!

На последний призыв откликнулись трое: худой узкоплечий неопределенного возраста мужик с фиксой и татуировками по всему телу, рабочего вида рослый плечистый гиревик и с перебитым носом среднего роста и полусреднего веса солдат- боксер. Павлюков, окинувший агрессоров опытным взглядом, понял, что ему будет не сладко… Года два назад, до ранения, когда кроме рукопашного опыта было на пять килограмм больше мышц, а силы хватало на рывок штанги в сто тридцать килограмм, он бы разделался с ними как с котятами. А сейчас, правая рука еще не выносила резких движений, силы в мышцах у одного гиревика и то было больше, а боксер мог лягнуть так, что сбить с копыт сразу еще не окрепшего после госпиталя Степана.

– Поговорить хотите, ребята? Давайте отойдем чуть-чуть вот туда к садику. Там и расскажите мне все что знаете!

Павлюков расслабил все тело и быстро засеменил к садику, увлекая за собой противников на более выгодное для себя место. Вот он уже стоит спиной к столетнему дереву, сзади никто не зайдет, а боксер оказался возле небольшой ямки. Это уже обещало большие льготы Степану. Худой держал руку в кармане, стоял в двух метрах и не двигался, играя желваками, а гиревик и боксер шли на сближение. Что делать? Вед самый опасный худой, в кармане у него нож, пока Павлюков будет возиться с его дружками, он будет его резать, ведь по озверевшему лицу видно, что это псих. Боец русского стиля, в начале драки, похож больше на Ивана-дурачка добродушным выражением лица и как бы беспорядочными похожими на отмахивание от пчел движениями рук. Фиксатый засмеялся: «Что махаешь, дурило, сейчас вавка будет!»

– От тебя что ли? Ты же забздел, за спинами прячешься, иди сюда, недоносок!

Сработало, фиксатый кинулся на него с финкой в руках и… полетел лбом на дерево, набрав солидную скорость от одновременно произведенных затрещины левой руки по затылку и мощнейшего пинка в зад правой ноги Павлюкова. Боксера он просто толкнул в ямку, тот потерял равновесие и упал на четвереньки, Степана в это время гиревик поймал на удушающий прием, и ему ничего не оставалось, как упасть вместе с прилипшим к нему гиревиком на боксера. Только на долю секунды руки гиревика ослабили захват, этого Павлюкову хватило, чтобы вырваться из его объятий и оказаться лицом к лицу, с фиксатым, который уже наносил ему удар финкой под ребра. Молниеносный поворот на девяносто градусов гибкого тела Степана и прямой левый в кадык урке дал возможность Павлюкову поднять легкое нокаутированное тело как мешок над головой и бросить на двух его приятелей. Павлюков, торжествуя победу, подошел к очереди и сказал: « У кого, товарищи, еще есть жалобы или претензии к спецназу?» Но ему на руки милиция уже одевала наручники.

Дело в том, что шел 1976год, афганцев еще не было, и кто-то из бдительных товарищей в очереди позвонил в милицию с сообщением, что некий субъект ходит с поддельным удостоверением инвалида войны. Тем временем жертвы драки успели спрятаться в кустах, что позволило Павлюкову вообще отрицать факт драки, а свидетели дружно промолчали. В отделении милиции от него требовали, чтобы сказал, где воевал, он молчал, его повели к полковнику, который угрожал арестом, но Павлюков потребовал позвонить в военкомат или КГБ и получить нужный ответ от них. Ответ без лишних подробностей начальнику милиции был дан, Павлюкова отпустили, и он вернулся домой, где жена, теща и тесть уже начали обзванивать больницы.

Когда зять, наконец, объявился, у тестя появился повод выпить, а Степан, вопреки обыкновению, не отказался, понимая, что из своего взвинченного состояния, после досадных событий дня, нужно как-то выходить. Пока Людмила с тещей накрывали на стол во дворе в тени огромного орехового дерева, к воротам подкатил сверкающий на солнце Москвич412, цвета липы, за рулем которого сидел Борис Григорьевич Павлюков с женой Татьяной Степановной и семилетним братом Степана Кириллом. Когда Степан рассказал, что его издевательским образом не пускают в отпуск, поднялся шум, как в цыганском таборе, предела возмущению, казалось, не будет, так все распсиховались и даже почему-то кричали друг на друга. Но обстановку разрядил семилетний Кирилл, который сказал: «Степа, а ты им по морде дай. А Люда- аблакат, она тебя защитит!» Все засмеялись и немного успокоились, а совместная трапеза, с замечательным тещиным самогоном и домашним вином под прохладой могучего тенистого ореха, сняла напряжение окончательно. Хотя ради справедливости следует заметить, что родители Степана полностью расслабиться не могли. Борис Григорьевич, по причине сухого водительского закона, был вынужден прибегнуть к серьезной мобилизации силы воли, чтобы не прикоснуться к рюмке. А Татьяна Степановна, находясь в оппозиции к кулинарным достоинствам свахиной стряпни, хвалила каждое блюдо с разной степенью искренности. И если к свежим огурцам, помидорам и зелени с грядки, к солениям, чаче и домашнему вину она не имела никаких претензий, то домашняя колбаса, свежая свинина и даже караси, пойманные Иваном Николаевичем сегодняшним утром, были немного пережарены или недосолены, или приготовлены с недопустимыми, на ее взгляд, кулинарными огрехами.

Культура пития была у каждого своя. Кирилл пил лимонад, водитель Москвича терпел, Людмила принимала участие в первом тосте, выпивая столовую ложку чачи, ее похорошевшее необыкновенно кроткое лицо с огромными, добрыми темно коричневыми глазами, покрывалась румянцем, голова наклонялась набок, на губах возникала по-детски лукавая улыбка. Такое быстрое действия мизерной доли алкоголя на нее всех сотрапезников умиляло, все над ней любовно подшучивали, называли почему-то Штирлицем, а она присоединялась к Кириллу, наливая себя в рюмку лимонад. Надежда Петровна – Людина мама, бодро выпивала три рюмки, оставалась прежней, но переворачивала рюмку вверх дном, после этого никто не мог ее уговорить выпить четвертую, какой бы хитрый тост не предлагался, ответ бы прост: «Всэ!» Степан пил до состояния легкого опьянения, признаком которого было примирение со всем миром и влюбленность во всех собутыльников, в среднем на это уходило четыре рюмки по сорок граммов водки или чачи. Но через двадцать минут после этого, он становился совершено трезвым, чтобы вернуть блаженное состояние любви ко всему живому требовалось еще три стопки по 40грамм. Через 40минут он становился вновь как стеклышко, а что такое похмелье не знал, так как никогда в жизни его не испытывал. Татьяна Степановна выпивала первые 40грамм залпом, а потом лишь после каждого тоста делала по маленькому глотку. Иван Петрович же меры не знал, становился все остроумней, артистичней и забавней пока не заканчивал положением лицом в салат. Военной задачей его супруги всегда было не прозевать критический момент, чтобы до кондиции клиент не успел дойти, вынудив мужа сделать свой традиционный последний тост чуть раньше.

Последний тост у Ивана Петровича Крамаренко всегда был следующим: «Выпьем за то, чтобы такой стол у нас был бы и через пятнадцать-двадцать лет!» Татьяна Степановна после этого тоста всегда иронически улыбалась, мысленно представляя стол, который она накрывала на праздники, на котором, на красивой посуде, стояли икра черная и красная, семга, соленые грузди, нежные тающие во рту отбивные из молодой телятины с маслинами, паровые котлеты по-киевски… И спрашивала, смеясь: «Что, сват, стол будет еще лучше через пятнадцать лет?!» Иван Петрович, как артист, держал паузу, делал грустные глаза, жалостливо морщил губы и отвечал: «Нет, сваха! Будешь ты вспоминать нашу скатерть-самобранку как счастливый сон! Посадят нас на черный хлеб и воду! А страна к тому времени развалится и будет большая беда!» На этот раз теща рассказала анекдот: «Стоит длинная очередь за сухой колбасой. Рядом стоят социализм, коммунизм и капитализм. Капитализм и коммунизм спрашивают у социализма, что происходит? Социализм отвечает, что это очередь за сухой колбасой. Капитализм спрашивает: «А что такое очередь?» А коммунизм: «А что такое сухая колбаса?» Тесть каждый день перечитывал все газеты и как-то между строк там прочитывал, что все идет к развалу, хотя все заголовки советских газет звали вперед к новым успехам. Никто не верил в его мрачные прогнозы, а он стоял на своем: «Посмотрите, один другой проворовались коммунисты, что их в тюрьму сажают? Сажают на новую работу!»

Глава 14. Прыжок в счастливое будущее!

Напрасно кто-то мог подумать, что мои герои организовали сводное семейное застолье без повода. Повод собраться всем вместе был очень солидный: молодые решились уехать и начать новую самостоятельную жизнь молодых специалистов в другом городе. В любом, где есть бассейн и нужен тренер по плаванию и юрист. После долгих поисков и раздумий остановились на городе Ровеньки, который находился в ста километрах от Коммунарска. Людмиле там предлагали должность юристконсульта на Шахте имени «Космонавтов», Степан по телефону договорился о собеседовании с директором вновь построенного спорткомплекса «Юбилейный». Несколько дней назад Павлюков случайно столкнулся на улице со своим коллегой из другого бассейна и тот рассказал, что его умоляли приехать туда работать старшим тренером, сулили квартиру через три месяца. Он рассказывал: «Приезжаю, деревня! А спорткомплекс отгрохала шахта»Космонавтов» -настоящий дворец, бассейн – игрушка.. Сидят, лупают глазами, не знают где взять тренеров по плаванию!»

Рано утром Борис Григорьевич на Москвиче подбросил молодых к электричке. Они сидели в стареньком полупустом вагоне, в окно которого пробивался золотистый луч только что выкатившегося малиновым огромным шаром из-за горизонта и внезапно забившего снопами веселых лучей солнца. Павлюков до сих пор удивлялся чудесной метаморфозе, произошедшей с его женой Людмилой. Сюжет сказки о царевне-лягушке полностью повторился в истории его женитьбы. Невеста была хорошим человеком, но со скромной внешностью, слишком худой и с длинным носом, а женой оказалась статная рафаэлевская мадонна с огромными чистыми глазами и отмеченным знаком небесной кроткой красоты лицом. Несколько лет спустя произошла фантастическая история. Павлюковы по летней привычке отдыхали в Коктебеле, а к ним в квартиру пробрался вор Витек, с которым год спустя Степана познакомил друг на киевском пляже. В прихожей стоял большой увеличенный портрет Людмилы. Витек был непростой вор, а психолог и валютчик, крал и менял только рубли и доллары, вещей никогда не брал. Лишь мельком взглянув на портрет, понял, что хозяйка, чистая наивная душа, пошел в ванну, подошел к стиральной машинке увидел чехол с потайным карманом и вытащил оттуда двести рублей! Год спустя он рассказывал уже самому Степану: «Смотрю на портрет, высокопорядочная женщина, значит, деньги прячет в стиральной машине! Взял я эти деньги, уже положил в карман, а потом черт меня заставил опять посмотреть на портрет твоей жены… А она смотрит, как Богородица, прямо мне в глаза, грустно так, но не с ненавистью или брезгливостью, а как любящая сестра! У меня слезы выступили на глазах, пошел обратно в ванну и сунул деньги на место, в стиральную машинку. И думаю так о ней как о сестре, это же ей целый месяц нужно за эти деньги вкалывать!»

А пока Павлюков любовался ею в свете утренних лучей и слышал торжественную музыку с участием тысячи скрипок, предсказывающих молодоженам двадцать светлых ярких лет семейной жизни и блестящей профессиональной карьеры. Она тоже слышала эту же музыку и украдкой бросала на него восхищенные, но тревожные взгляды. Неужели этот похожий на дореволюционного гвардейского офицера Вронского, каким она себе его представляла, от черных усиков над чувственными полными губами, до крепкой ладной мускулистой фигуры с выпуклой грудью и узкими бедрами, до небольшой чуть просвечивающей плеши на затылке, ее муж и… Она покраснела… И любовник! До встречи с ним у нее был жених, офицер, воспитанный и порядочный настолько, что ему и в голову не пришло бы требовать, а даже просить близости до свадьбы. Но ей и в голову не приходило, что это возможно, что это нужно, и она оставалась по детски холодна, ничего женского в ней не просыпалось, может быть по этой причине она и выглядела тускловато и одевалась как синий чулок. Но по непонятной причине, эту двадцатидвухлетнюю не пробужденную к женской доле деву, благородный и уважающий ее безмерно человек время от времени раздражал и вызывал тоску. А этот! Переполненный до краев своей мужской силой, считающий себя неотразимым, уже в день первого свидания так целовал, такую волю давал рукам, что это можно было бы воспринимать как наглость, если бы не его безмятежная уверенность в своем праве на это. Он ее разбудил как женщину, но и насторожил: «Сколько женщин у него было? Каким он будет в семейной жизни?» Но скрипки пели, солнце за окнами вагона радостно смеялось, а поезд вез их в новую жизнь.