Каникулы совести. Роман-антиутопия

Каникулы совести

Роман-антиутопия

София Кульбицкая

© София Кульбицкая, 2018

ISBN 978-5-4485-0288-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть I

1

Тем утром у меня не было никаких предчувствий – ни дурных, ни хороших. Полная пустота. Хотя вообще-то я славлюсь очень крепкой – что называется «рабочей» – интуицией. У меня сосёт в животе к неприятностям и сладко кружится голова к удаче. А как-то раз я ненароком спас жизнь вагонной попутчице, которая, стоя у окна, любовалась проплывающими снаружи видами. Побуждаемый внезапным импульсом (необъяснимым – толстушки не в моём вкусе!), я на ходу с силой ткнул ей пальцами под рёбра, заставив сняться с места за секунду до того, как стекло сокрушил крохотный камешек, пущенный каким-то малолетним отморозком. Это со мной часто бывает: я совершаю глупые и на первый взгляд неуместные поступки, которые чуть позже – на поверку – оборачиваются стопроцентным успехом.

Я – выкормыш науки и привык скрупулёзно докапываться до причины каждого явления. Вот и теперь у меня есть по меньшей мере две версии, объясняющие сбой моего сверхчутья. Первая: то, что на меня надвигалось, было одновременно прекрасно и ужасно, вычтем одно из другого, получится ноль. Вторая: каким-то дьявольским образом «членкоры» Института Безопасности научились перехватывать и гасить даже те тончайшие сигналы, что наше всеведущее подсознание время от времени посылает уму. Хорошо зная на своей шкуре их (ибээровцев) сноровку, считаю второй вариант куда более вероятным.

Но я отвлёкся.

Итак, в то утро всё было, как обычно. Даже лучше – в кои-то веки у меня нигде ничего не кололо, не зундело и не дёргало. Как всегда, я покряхтел немного, присел на кровати, пошерудил пятками по пупырчатому массажному коврику – приятно. Влез в тапки, пошкрябал в ванную. Звонок застал меня точнёхонько в тот момент, когда я топтался на розовом кафеле, подставляя жилистое тело тёплым ласкающим струям:

– Вззз… тирли-тирли-тирли…

Ничто так меня не бесит, как обрывки стилизованного Чайковского, вплетённые в шум воды. Чу! Так и есть. Роняя шлёпанцы на ходу, бросился в комнату, к прикроватной тумбочке, с проклятиями зашерудил пальцами по бархатной клавиатуре. Ничего не изменилось, мерзкое пилюканье стало только звонче. Только тут до меня дошло, что оно – самый что ни на есть распоследний хит поп-певички Ди-Анны. Не прямая линия, а звукофон! Кому это я понадобился с утра пораньше?..

Хотел эдаким бодрячком отчеканить свои «атрибуты», да не тут-то было! Получилось что-то вроде:

– Ээээкхе-кхе-кхееее!..

В таких случаях я всегда вспоминаю одного покойного профессора. Любил он, бывало, поднять меня на рассвете: «Чтой-то у вас голосишка такой хриплый? Простыли? Ах, я вас разбудил? Такой молодой и так долго спите?! Так всё на свете проспите…» – и т. д. и т. п. Ехидный был старикан. Крепкой крестьянской закалки. Дипломная страда совпадала у него с дачной, ну и вы понимаете. Он даже защиту мою проигнорировал – поспела виктория или как её там. Но я не роптал. Чем меньше научрук лезет в дела дипломника – тем лучше. Если б он ещё не был таким упёртым и не пытался привить мне здоровые сельские привычки, я б души в нём не чаял.

Но этот, звукофонный, был из другого теста. Не нужны были ему мои атрибуты – он отлично знал их и сам. Очень вежливо, стараясь как можно чётче отделять одну букву от другой, он уточнил: действительно ли я – Анатолий Витальевич Храмов, доктор медицинских наук, психотерапевт категории 12-б?

Да, всё правильно.

Могу ли я прямо сейчас уделить ему несколько минут?

Да, конечно, я мог. Тем более что успел обсохнуть уже и без полотенца. Совсем потеплев, голос в трубке сообщил, что меня «беспокоят» из Института Безопасности России. Да-да, я правильно расслышал – ИБР, И-Б-Р:

– Знаете такую контору?

Да уж знаю поди. Хотя предпочёл бы не знать. Особенно сейчас, когда меня предупредили, что разговаривать со мной будет сам Игорь Игоревич Кострецкий:

– Думаю, это имя вы слышали не раз.

Слышал. Это уж точно. Весьма тонко и остроумно подмечено. Тут мой ласковый интервьюер попросил меня «обождать две-три минуты» – и врубил романтический джаз, позволив прокашливаться в своё удовольствие хоть до пионерской звонкости.

Честно скажу вам, ребята – я охренел.

Для ясности. Я – серьёзный учёный, имею научные звания и правительственные награды. Широко известен в узких кругах и т. д. Но вот именно – в узких. К числу корифеев не принадлежу. Не делал и сенсаций. Среди моих работ нет ни одной, что как-то выстрелила бы, прогремела смелой идеей или подачей. Тихо-мирно разрабатываю одну не слишком популярную тему: «Осознание бессмертия души в лечении депрессий и других психогенных расстройств». И то больше для удовольствия. Я не особо одарён и даже не очень усидчив. На меня работает только мой возраст, давший мне время понемногу, не торопясь, добиться всего, что тешит моё научное тщеславие. Спасибо предкам, что оставили мне в наследство крепкое здоровье, а то я, чего доброго, и не состоялся бы.

Шучу. Среди моих ранних работ есть несколько, которыми я очень доволен. «Иллюстрация к жизни», «Что там?», «Дьявол в подвале»… Но даже они, вместе взятые – не повод для того, чтобы мне так запросто, с утра пораньше названивали персоны государственного масштаба.

А тут ещё этот дурацкий джаз. Понятно, что он разливался в моей трубке не случайно. Глупо было бы думать, что всесильный министр, решив побеседовать с народом, не успел допить свой утренний чай и попудрить носик. То был обычный для наших спецслужб акт гуманизма и деликатности. Мне давали время, чтобы придти в себя и настроиться на серьёзный лад – насколько это возможно после такого удара пыльным мешком по репе. Там, в Институте, хорошо понимали, как действует имя Кострецкого на простых россиян вроде меня.

Но тут они промахнулись. Я совершенно был уверен, что вот сейчас раздадутся звуки фанфар – и радостный голос сообщит, что меня разыграли и я могу подъехать в их офис на Маяковке, чтобы получить приз: оранжевую майку со свистком в пузе и логотипом «Аудио Здоровье». Идите вы со своей майкой тра-та-та, грязно выругаюсь я на всю Россию, прежде чем они успеют спохватиться и прервать трансляцию. Впрочем, нет. Передачу наверняка слушают мои пациенты, и подобная несдержанность может сказаться на результатах терапии. Ладно уж, давайте вашу майку. Оранжевый цвет сейчас в моде. На международном научном симпозиуме в Каире я произведу в ней фурор, мечтательно подумал я за долю секунды до того, как печальный сакс умолк, а в трубке раздалось вкрадчивое:

– Анатолий Витальевич? Доброе-доброе утро, мой дорогой!..

– и я вдруг с испугом вспомнил, что подобные розыгрыши запрещены в России под страхом уголовной ответственности много лет назад.

«Тут и сел старик» – как сказал бы поэт Твардовский.

Я опытный клиницист – как говорят, неплохой. Терпеть не могу всяких там научных кротов, с головой ушедших в теорию. Я стал врачом, чтобы помогать людям, а не делать на их бедах себе имя. И, хоть я специалист очень востребованный и занятой, но по вторникам и четвергам с 10.00 по 17.30 у меня прямая линия, куда любой может позвонить и рассказать о своих душевных неурядицах. (Звонок платный). Я работаю так уже почти тридцать лет – не столько ради прибавки к пенсии, сколько по личным причинам, на которых не время сейчас останавливаться.

К чему это я? А вот. За годы практики я научился безошибочно различать тончайшие нюансы и оттенки человеческого голоса. Пациент ещё ничего не рассказал о себе, только поздоровался, – а я уже могу с 99,9-процентной вероятностью определить его запрос, бытовые условия, социальный статус и даже состояние здоровья. А уж узнать голос, который я миллион раз слышал по аудио, для меня и вовсе не проблема.

Сомнений не оставалось. На связи был он – Игорь Кострецкий. Его кругленькое похохатывание, покорившее весь мир, по какой-то неизвестной причине вкатилось теперь и в мою спальню.

Ну и дешёвки же вы, голубчики. В народ спускаетесь? Снисходите до личных разговорчиков? И, небось, думаете, что мы, простачки, от радости в штаны наделаем? Да кто ты вообще такой? Я и сам видывал виды, да я уже доктором наук был, когда тебя, сопляка, ещё и в нулёвку брать сомневались! Я покажу тебе, как держится старая гвардия!

И показал. Спокойно и даже обрадованным тоном ответил – как бы старому коллеге, даже приятелю:

– А-а, доброе-доброе, Игорь Игоревич!..

– но больше ничего не сказал и не спросил, а лишь терпеливо – хотя мне и было весьма не по себе – стал ждать, что будет дальше.

Но и он, чертяка, не торопился сдавать позиции. Уже совсем по-свойски поинтересовался:

– Ну и как мы живём-поживаем?

– на что я бодро ответил, что, дескать, ничего, всё в ажуре. Ощущение полного абсурда происходящего плюс кристально-ясное осознание того, что добром оно не кончится, ввергали меня – к моему ужасу – в состояние истерического веселья. А ведь я отдал борьбе с таким вот дерьмом без малого семьдесят лет.

А он всё не давал мне расслабиться, всё тыкал незримым пальцем то под правое, то под левое ребро, заводя то про моду, то про погоду. Жарко. Московские красотки синхронно перелезли в прозрачные майки и короткие бриджики, сообщил он, чуть не мурлыча. Прямо загляденье. Что ж, ему виднее. Мне-то на девушек заглядываться не приходится. Как так – я что, совсем никуда не выхожу? Совсем-совсем? Экая жалость. А он-то как раз хотел пригласить меня на свидание…

– В театр или на дискотеку? – чуть было не спросил я, грубо заржав, но вовремя скрутил себя – и лихорадочно заискал уехавшие куда-то под тумбочку перо и блокнот. Конечно-конечно, Игорь Игоревич, я всегда готов. Пациенты подождут. Солидные сетевые журналы с удовольствием покурят в коридоре. Окно? Когда хотите. Могу я пометить себе дату, время и ваши координаты?

Оказалось, записывать ничего не нужно:

– Мой человек заедет за вами.

Вот и всё. Вот как, значит, это сейчас делается. Только теперь, когда он отключился, меня заколотил озноб, аж зубы застучали. Нет, не от страха. Никакой вины за собой я не знал. Но сам факт. Где я – и где Кострецкий! Как он вообще догадался о моём существовании? Я не мог найти никакого разумного объяснения. И это пугало меня больше, чем любые возможные наказания и пытки.

В моём возрасте подобные стрессы вредны. А посему я, не теряя времени, прошлёпал на ковёр и сделал десяток приседаний. После чего всё встало на свои места. Я – старейший член Психотерапевтической Коллегии России и вхожу в десятку самых активных и бодрых участников Московского Клуба Долгожителей. Видимо, меня хотят поощрить за это медалью или грамотой. На правительственном уровне, ну да, а что такого? Партия Здоровья России всегда равнялась на таких вот старичков-бодрячков вроде меня. Своим существованием мы как бы доказываем идеологическую верность взятого ею курса.

Волноваться было не о чем. Кроме одного. Я ведь и в самом деле давненько не выходил в свет – даже на околонаучных тусовках и презентациях уж лет десять не маячил. Одичал, поди. Достоин ли мой сморщенный фэйс, чтобы демонстрировать его иконам русского стиля?

Вот она – гадкая сторона старости. Полвека назад мне было достаточно побриться и провести по волосам растопыренной пятернёй, чтобы весь день ощущать себя импозантным и цивилизованным гражданином. Теперь же, чтобы выглядеть пристойно, я вынужден прибегать к целой серии унизительных ухищрений. Ничего не попишешь, таково нынешнее время – оно может простить мужчине всё, кроме неухоженности. А я стараюсь не отставать от эпохи. На последнюю мою пресс-конференцию по вопросам современных психотехнологий я надел облегающие лиловые джинсы и васильковую рубашку-апаш, а морщинистую шею замаскировал полупрозрачной розовой косынкой. Вышло очень даже презентабельно. Коллеги оценили. Но такой оттяжной персонаж, как Игорь Кострецкий, боюсь, только посмеётся над этими маленькими хитростями…

Я подошёл к зеркалу и несколько секунд изучал себя критическим взором. То, что я увидел, мне не понравилось. Может быть, потому, что я пытался глядеть на себя глазами Кострецкого. Запущен донельзя. Косматый, землисто-бледный, заросший седой щетиной Кощей. (Так и хочется сказать «Бессмертный», но этот бренд уже намертво застолбили на высшем уровне.) Ну ладно, щетину спишем на то, что популярный политический деятель своим внезапным звонком не дал мне добриться. А зеленоватое лицо и стоящие дыбом волосы – на вполне понятное волнение от разговора с ним. Но, как себя ни оправдывай, никуда не денешься – придётся в оставшиеся дни навестить салон красоты.

Это была одна из тех редких минут, когда я жалел, что одинок и не имею потомства. Что нет никого, кто позаботился бы о моём внешнем виде и оценил его объективно, со стороны. Такой ответственный момент – и делай всё сам.

Я попытался пригладить торчащие во все стороны седые космы – и вдруг хрипло расхохотался. Да, подумал я, Игорь Кострецкий действительно гениален. Его изобретение – красота и здоровье, возведённые в ранг государственной политики – куда лучше охраняет существующий строй, чем любая – даже его собственная – карательная система. Пока мужчины вынуждены заботиться о внешности, им не до революций.

2

Ещё немного о себе.

Как-то неохота выглядеть в глазах россиян совсем уж законченным упырём. Нет, я не такой. В своё время и я был женат, и, представьте себе, аж два раза!

Фарс и трагедия. Что хуже – даже теперь не берусь судить.

Моя первая жена училась на психолога. Казалось бы, совет да любовь, смежные профессии. Ан нет. Очень скоро я понял, что обмен мнениями о каком-нибудь остром докладе с полуподпольной конференции гештальтистов – совсем не то же самое, что совместная жизнь. Этот её постоянный аналитический зуд… Она ж мне буквально проходу не давала. Стоило расслабиться и ляпнуть что-нибудь невинное, сущую мелочь, например: – Отличная сегодня погодка! – как начиналось:

– почему я хочу поговорить о погоде?

– почему именно такая погода кажется мне отличной?

– какое детское впечатление может лежать в основе этого чувства? (давай подумаем)

– что для меня вообще означает термин «отлично»?

– и т. д. и т. п. Если же я не выдерживал и взрывался, то следовал глубокомысленный совет, страшный именно тем, что я-то как врач понимал его смысл в полной мере: поискать источник болезненного раздражения в отношениях с матерью, – ну, а если и это не поможет, сходить в районную поликлинику и провериться на яйца глист, чтобы исключить возможную соматическую причину.

Боже, как я завидовал своим приятелям! У них были уютные, теплокровные половинки – учителя, продавцы, младшие бухгалтеры, – а стало быть, обычные семейные ссоры и склоки! Я мечтал о такой ссоре, пусть даже с рёвом и мордобоем, но которая разрядила бы наши отношения, очистила их и освежила, как летняя гроза. Но увы. Поссориться с Ольгой было невозможно. Любой наезд она мгновенно превращала в бесплатный семинар по саморазвитию, в долбаный тренинг личностного роста. Моего. Я недоволен бардаком в доме? Грязной посудой? Ну что ж, это большая удача – у меня появился редкостный шанс хоть немного расширить восприятие себя, мира, себя в мире и мира в себе. Для этого я должен сперва осознать, затем принять, а потом и воплотить в жизнь все свои грязненькие, уродливые желания, мечты, помыслы и устремления. Тогда их кривые внешние отражения, вроде невымытой тарелки, перестанут меня раздражать – ведь, как известно, всё, что мы видим вокруг, суть мы сами.

Кстати – а что это у меня за желания такие?.. Ольга знала меня довольно хорошо, поскольку я любил её и старался быть с ней откровенен. Но вот беда – я никогда не изменял ей. Это настораживало, заставляя задумываться о моей глубокой порочности, тщательно скрываемой мною от меня же самого.

Впрочем, иногда она спохватывалась. Ведь, как известно, спутник жизни – одно из самых беспощадно-правдивых наших зеркал. А стало быть, «грязные наклонности» есть – ну просто должны быть! – и у неё. Теперь мы менялись ролями, словно в психодраме, и уже я вынужден был часами выслушивать бесконечные цепи свободных ассоциаций жены и её детские воспоминания. Я не мог скрыться от них даже в туалете – она кричала мне через дверь. Ближе к ночи, перетряхнув все карманы своего запасливого подсознания, она докапывалась до какого-нибудь вопиющего детски-инцестуозного случая с участием её папаши, милейшего седого человека с лицом и характером овцы, которому, я уверен, даже и в страшном сне не мстилось, что где-то на белом свете могут твориться такие ужасы, как инцест. Зато саму Ольгу это радовало несказанно – и всякий раз после такой «сессии» меня ждала умопомрачительно бурная ночь.

Возможно, мы так и прожили бы вместе до старости, терзая, презирая и анализируя друг друга – я человек терпеливый, – если б в один прекрасный день она не обнаружила, что психоанализ – это полная туфта, ну, а будущее за телесно-ориентированной терапией. Терапевтов оказалось сразу двое – оба её однокурсники, отличники. Этого я снести уже не мог. Я, видите ли, брезглив-с – несмотря на трёхлетний тренинг меня тараканами в бутербродах, сизыми посерёдке простынями и общим бритвенным станком.

Недолго музыка играла. Но вот что забавно. Сейчас я, почти вековой дуб, вспоминаю те давние дни чуть не со слезами умиления. Смешно всё это было – наивно – и хорошо. Кстати, со временем у нас с Ольгой сложилось очень тёплые отношения, мы часто перезванивались и я помогал пристраивать в ВУЗ её сына – от третьего, что ли, брака (Пашка, хороший был пацан. Теперь большой человек, профессор кардиохирургии).

Совсем иное дело – вторая жена. Я стараюсь лишний раз не выпускать её из погреба прошлого. Я не знаю, как она жила после меня, была ли снова замужем, рожала ли, когда и как умерла. Не знаю – и никогда не интересовался. Я даже не помню, любил ли я её. Наверное, любил, раз женился, хотя и не факт. Глупо, конечно.

Вспоминать, а уж тем более говорить о ней мне очень тяжело. Но придётся – иначе я получаюсь тут совсем какой-то несуразный.

Эх, Лизочка… Эту тихую девочку как следует воспитали родители, ну, а я уж доломал. Мне было за сорок, ей – не исполнилось и двадцати, но, бьюсь об заклад, случись даже наоборот, соотношение сил ничуть не изменилось бы. В неё вбили, что она должна хвататься за первого, кто сдуру обратит на неё внимание. Вероятно, тёща, весьма яркая дама, ревновала к её расцветающей юности. В общем, досталось девчонке.

Она так старалась мне угодить, что потакала любым идиотским прихотям – не только высказанным вслух, но и тем, что, подобно смегме, копились в самых потаённых уголках моей довольно примитивной натуры.

Старого пердуна потягивало на свежесть и невинность – и она, поняв это, полностью отказалась от косметики, хотя умеренный макияж ей очень шёл. Чуть позже мне, усталому потасканному хмырю, показалось (не без основания), что я буду смотреться смешно и глупо в роли «женишка». И девочка, проплакав ночь, пожертвовала ради меня красивой церемонией и намечтанным с детства платьем, «как у принцессы». Спустя три месяца после сухого и корректного акта бракосочетания я, хоть и не новенький, но всё же самец, решил, что в моём возрасте тянуть опасно. Я хотел иметь потомство. И что вы думаете, первый и главный рубеж на пути к заветной цели мне удалось преодолеть на удивление быстро. Но вот тут-то и начались проблемы весьма оригинального толка.

Лиза, как и я, была единственным ребёнком у родителей. Стоит ли говорить, с каким нетерпением старая гвардия ждала появления внука. Как водится, это ожидание было не пассивным: едва пол будущего младенца определился, на нас со всех сторон посыпались пожелания.

Имя в нашей культуре даётся, как правило, раз и навсегда, и – говорю как специалист – во многом определяет характер, а стало быть, и судьбу человека. Дело нешуточное. Лизина семья предлагала на выбор Владика, Илью и Диму. Моя мама – Женю, Тараса и Михаила, ну, на худой конец Борюсика. Мне хотелось Ивана, но из уважения к старшим (а я их уважал!) я согласен был и на Димитрия, которого облизывался тишком переделать в Митю, моего друга детства. Ну, а Лиза… а что Лиза? Все участники семейного совета, включая старого мраморного дога Арамиса, отлично знали, что никакого своего мнения у неё нет и быть не может.

Но как же мы были шокированы, когда это тихонькое, послушное (а теперь ещё и жутковатое на вид, всё пятнистое, со вздутыми губами и огромным пузом) существо бочком-бочком протиснулось в кухню, где за чайком и запрещёнными кой-кому пирожными вовсю шло весёлое обсуждение, – и тоненьким, дрожащим, но непреклонным голоском заявило: мол, не нужно никакого голосования, вытягивания бумажек и ломания горелых спичек, у сына, ЕЁ сына, вот уже лет десять как есть имя – Альберт, и никем другим он быть не может – иначе это будет кто-то чужой, не её ребёнок.

Все остолбенели от такой наглости. Особенно возмущалась тёща: – Вот дурёха, сериалов насмотрелась! «Альберт»! Это ж надо выдумать такое имечко дурацкое!..

Я же если и молчал в первое мгновение, то лишь потому, что временно утратил дар речи. Ужас положения заключался в том, что вот для меня-то как раз имя «Альберт» было абсолютно неприемлемым. Именно Альберт. Какое угодно, только не это. По личным причинам. Личным, но непреодолимым. О которых мне хоть и не хочется, но придётся рассказать здесь. Но не прямо сейчас, дайте собраться с духом, пожалуйста.

А пока продолжаю. Когда первая волна транса, вызванного её словами, схлынула, я упёрся. Жёстко сказал «нет». Никого обидеть я этим не рисковал – слава тебе господи, претенциозный, ненашенский «Альбертик» одинаково не нравился как её родителям, так и моей уступчивой, деликатной маме. Сообща мы её (не маму, конечно) заломали. Предложили в качестве компенсации Антошку – он тоже на «А». Вроде бы согласилась. Успокоилась – как нам показалось. Но осадочек остался. До самой ночи мы не могли забыть о случившемся – и то один, то другой из нас вдруг ни с того ни с сего принимался качать головой и посмеиваться, вспоминая этот её неожиданный, некрасивый, ни к чему не идущий демарш.

Впрочем, скоро эти проблемы отодвинулись на задний план. У Лизы пошли неожиданные и «чреватые» осложнения (в подробности я как тогда не вникал, так и сейчас не собираюсь), и тёща присунула её в престижную клинику, где у неё был то ли дальний родственник, то ли просто «хороший друг, по гроб жизни ей обязанный» (это уж её личное дело, чем). Отличное обслуживание, лучшие, именитые профессора – и всё равно мы, что называется, на ушах стояли. Наволновались! Может быть, поэтому я не придал (или придал недостаточно) значения многословным и слезливым письмам, что потекли оттуда чуть ли не сразу после её – в общем-то, благополучного – разрешения; впоследствии я их стёр, но кое-что вытравить из памяти так и не смог, его не берут даже новейшие мнемотехники:

«…знаешь, Толик, мне тут сон приснился. Лежит ребёнок весь мокрый и кричит, мне папа говорит: „Иди скорее, там Дениска плачет“, я отмахиваюсь, потом ещё кто-то: „Иди, твой Женька весь мокрый“, я просыпаюсь, а малыш плачет, и я, ещё не разобравшись, думаю: что же они мне не сказали, что мой плачет, про других говорят, а про моего не сказали. И я сама плачу, полчаса проплакала, хорошо, что это ночью было и никто не видел. Пожалуйста, не проси меня придумывать сыну новое имя, я не могу этого сделать, как не могу придумать другого имени тебе или себе».

Все эти сопли я списал на банальную послеродовую депрессию – и ничуть не насторожился, я ведь и подумать не мог, что она способна ослушаться нас, самых близких и родных.

Дома всё как будто пошло нормально. Лиза, хоть и замученная хроническим недосыпом, казалась счастливой и довольной, никто не вспоминал о давних спорах, малыш с каждым днём всё необратимее становился Антошкой, Тосиком. Я, правда, замечал, что жена избегает называть сына по имени, больше сюсюкает и гулит. Меня это скорее смешило, чем раздражало. Но, о господи, какой же удар поддых я получил, когда в один прекрасный день выяснилось, что эта ведьма тайком, прихватив мои документы, сходила куда надо (а я, старый чудак, и до сих пор не знаю, куда в таких случаях ходят-то!) – и всё-таки ухитрилась втюхать нам своего чёртового Альберта!

Я был в ярости. В шоке. Не знаю, как это назвать. Я ведь её просил… Правда, я не рассказал ей предыстории. Но она, казалось мне, и так должна пойти навстречу, раз я прошу. Это же естественно. Ведь я её муж. Я не разговаривал с ней два месяца. Просто не мог. А потом случилась эта трагедия (трагедия? трагедия?.. Сейчас я уже ничего не чувствую). От горя я забыл молчать. Я прямо её обвинил. Кричал, что она виновата, что я ведь предупреждал её и вот из-за её упрямства имя повлияло… Называл убийцей. Потом ушёл (благо мне хватило ума не прописаться в их квартире). Я видеть её не мог. Сразу собрал вещи и уехал домой. Какое-то время глушил не просыхая, но, слава богу, сумел вовремя прекратить. Старики на коленях ползали – умоляли нас помириться, да и сама Лиза, кажется, была не против, – но для меня – после всего случившегося – это было просто физически невозможно.