Похищение Европы

Этот самый Ленчик был в среде новых русских бизнесменов человеком довольно заметным. Он иной раз выступал в качестве финансового эксперта на страницах серьезных экономических и политических журналов. Его неглупое полное лицо примелькалось на телевидении, а голос стали узнавать в радиопередачах. Казимиров умел говорить очень складно, веско, с легкой прозрачной улыбкой, за коей угадывалось, что он-то как раз знает больше тех солидных журналистов, о чем-то спрашивающих его с провокационной кислой усмешкой, и больше тех, о ком он очень авторитетно говорит. Одно время Леонид Михайлович был нарасхват, до такой степени его комментарии отличались политическим эпатажем и, в конечном счете, экономической прозорливостью. Его звали в какие-то модные демократические и в консервативные партии, которым он в равной степени подходил своей неглупой двусмысленностью, но он отказывался, намекая, что находится посередине шкалы общественных оценок и вовсе не тяготеет к крайним позициям.

Имидж этого человека рос на глазах. Вроде бы, честен, умен, что крайне редко совпадает у человеческих особей, цивилен и цивилизован. Его персональная цена, включающая официальный уровень личных материальных доходов, находилась на самой верхушке шкалы управленцев высшего звена.

Кроме того, что Леонид Михайлович был известен в узком кругу в качестве очень удачливого и прозорливого спеца в закручивании сомнительных финансовых проектов, он широко славился и своим тонким юмором, и необыкновенной способностью предугадать развитие событий на политическом олимпе. Какое-то время Казимиров даже являлся вторым лицом в одном из самых влиятельных и самых модных исследовательских институтов в области международных экономических отношений. Очень незаметно для окружающих он вдруг стал ученым – ему присвоили сначала кандидатскую, а затем и докторскую степень в политологических науках. Многих покоробило лишь то, что это произошло на удивление быстро. В одном международном институте он даже читал лекции и его стали называть профессором. Некоторые ухмылялись, слыша это, но Казимирова мало что смущало в жизни. Он был сказочно богат, а это искупало всё, на его взгляд.

Злые языки, завистники, шептались о том, что диссертации свои, как и звания, он купил в разоряющемся университете в обмен за какие-то особые научные привилегии лично для ректора и двух его заместителей, которые он легко выбил для них в высших правительственных кругах. Кто-то из этих кругов тоже слишком быстро приобрел солидное ученое звание. Меновая торговля научным имиджем и привилегиями шла и идет по сей день очень бойко. Ленчик ее как будто даже какое-то время курировал.

В течение одного года появились две монографии (а затем и еще одна), об экономических перспективах объединенной Европы и нашей страны, как ее неотъемлемой в ближайшем будущем части, за подписью некоего проф. Казимирова Л.М. Правда, двое аспирантов из Московского университета стали скандалить, заявляя, что у них просто похитили работы, которые они писали и составляли пять последних лет. Однако один из них неожиданно умер от какой-то загадочной вирусной болезни, а второй исчез, якобы в эмиграции, и там как будто отравился чем-то непонятным и тоже до смерти. На этом болтовня о грязном плагиате ушла в песок.

В научных кругах рассказывали какие-то фантастические истории о том, что накануне защит диссертаций крупными чиновниками, их женами, любовницами и недорослями-детишками, на домашние телефоны принципиальных научных оппонентов звонили неизвестные мужчины с грубыми голосами и произносили что-то вроде следующего:

– Заткни хайло, падло! Вякнешь завтра чего-нибудь, мы тебе мозги через нос высосем!

И никто не вякал. Так в научном корпусе страны появилась многочисленная когорта новоявленных «ученых», которые нередко и свою-то, известную во властных кругах, фамилию без ошибок написать были не в состоянии. Рассказывали, что голоса звонивших научным оппонентам были теми же, что почти в таких же выражениях и с тем же узнаваемым тембром требовали выплаты долгов «Фрай-банку» запаздывающими кредиторами, в основном, самыми мелкими и беззащитными. Подчинялись эти грозные голоса лично Леониду Михайловичу Казимирову, курировавшему в банке как раз возврат долгов, а в научном мире – распределение званий и должностей. Во всяком случае, там он был фигурой заметной.

А еще он очень любил поглощать! Ну, прямо, хлебом не корми, дай что-нибудь или кого-нибудь поглотить – растерявшиеся мелкие банки, разоренные им же и его приятелями учреждения и компании, клубы, рестораны и даже крупные градские, областные и федеральные больницы, в которых он буквально «ел» поедом и больных и врачей, да и просто зазевавшихся человеческих особей, где бы они ни оказывались во время его «обеда». Часть этого он поглощал лично, с удовольствием, а часть проглатывал его всесильный и наглый банк, то есть тот, в котором он был первым вице-президентом. К столу приглашались и авторитетные представители государственной власти и даже видные уголовники.

Ленчик очень любил хорошее охотничье оружие, старинное и новое, с электронным и оптическим прицелами, с инкрустацией и без нее. Он вообще любил изящные вещи. На охоту ходил редко, потому что все, кто его знал, боялись, когда он куда-то целился, нетрезвый и бессердечный. Но, тем не менее, богатый дом в Барвихе был полон разных охотничьих трофеев, большей частью, не им добытых, и тех, самых редких, страшно дорогих ружей. Даже в кабинете на почетном месте стояла чудная германская винтовка с цейсовской оптикой. Да еще зачем-то снаряженная боевыми патронами. И в столе их целая россыпь была.

В общественном вещании Казимиров со свойственной ему прозрачной улыбкой любил рассказывать об исторически сложном пути лапотной России к просвещенной Европе.

– Мы, европейцы, – нередко говаривал Леонид Михайлович, делая ударение на эти неожиданные для всех слова в его русских устах, – видим Россию в качестве плохо воспитанного подростка, которого следует и поощрять, и наказывать, согласно всем европейским традициям передовой педагогики.

Эти слова дали импульс к новой сплетне в политологических и финансовых кругах о том, что Казимиров негласно представляет в России интересы какого-то очень влиятельного европейского политического института. Кое-кто из видных европейцев, будучи в гостях в России, даже подтверждал это неопределенным мычанием и прозрачными намеками. Те же доморощенные злые языки утверждали, что такое мычание обходилось Казимирову и банку, в котором он был первым вице-президентом, весьма недешево. Но затраты стоили того! Потому что они раздували «общественное тело» Казимирова до самых солидных объемов. Банку это тоже нравилось – все же первый вице-президент. Тут особое доверие!

– Европа, – уныло вещал иной раз Леонид Михайлович, – смотрит на нас с печалью и надеждой, а мы, сирые и подчас неисправимо убогие в своей славянофильской дикости, воспринимаем этот почти материнский взгляд как враждебный, чуждый и оттого допускаем обидное неуважение к ее институтам, к ее традиционным, проверенным веками воззрениям, к ее культурологическим оценкам и прочее, прочее, прочее. Европа – это великая стена, по типу той самой, известной, китайской, которая стоит между средневековым убожеством имперского нашего прошлого и постиндустриальным раем нашего же будущего, если только мы в этом будущем захотим видеть наших детей и внуков. Сами-то мы уже опоздали… М-да! Беда! Трагедия! Национальная трагедия, я бы сказал. И великая скорбь! Прости, Господи!

Леонида Михайловича именно поэтому и прозвали тогда Лёней-Европой или даже попросту Европой. Так и говорили: «Леня-Европа сказал… Леня-Европа советовал… Леня-Европа полагает…»

Один из старых криминальных авторитетов в какой-то ночной передаче на центральном канале так и вообще не упоминал имени Леонида, а прямо говорил: «Как сказал Европа…». И все понимали, о ком идет речь. Вообще, в криминальном мире это прозвище воспринимали как обычную для их среды кличку. Среди блатных даже ходили слухи, что Европа – их известный авторитет, неоднократно судимый. Но тут они врали. Просто всем хотелось заполучить в свои ряды такого солидного и удачливого персонажа.

Однако уголовники были недалеки от истины, если, правда, не считать того, что Леонид Михайлович пока еще под судом не состоял. Он действительно был склонен к финансовым аферам, и чем они были мельче, чем больше в них присутствовало крохоборства, тем он увереннее себя чувствовал. Это как грех клептомании у миллионера – нет, нет, да сопрет серебряную ложечку на приеме или в гостях. Или вещичку какую-нибудь незаметно сунет в карман в магазине, например, статуэточку-безделушку, или кулончик какой, или еще что-нибудь совсем уж дешевое. Потешится, посчитает потом скромную свою прибыль и тут же удовлетворенно хмыкнет. Больной он человек, а не просто грязный грешник. А ведь после всего этого упереть миллионы становится делом не таким уж и грешным, и уж точно не грязным. Тут ведь особое искусство, а там – для удовольствия, ради поддержания притока кислорода к мышцам. Да и уверенности прибавляет в большом, воспитывает, так сказать. А потом, нечего зевать около него! «Так тебе и надо, не будь такой болван и нечего тебе глазеть на ераплан!»

Леня-Европа, когда Иван Иванович Боголюбов «зевнул», почувствовал себя как в том магазине, в котором все было доступно его шаловливым ручкам.

Боголюбов, помня о солидности и надежности известного имени Казимирова, доверил ему все оставшиеся семейные деньги. Скоплено же их в иностранной валюте, как обнаружилось, было довольно прилично, и это несмотря на то, что много пошло на взятки за сына-алкаша. Но Лёнчик капризно скривил губы и заявил, что для одного большого и страшно выгодного дела требуется сумма еще большая. Недолго думая, Иван Иванович заложил тому же Лёнчику, да еще в том же его банке свою дачу в Мамонтовке. Лёнчик, будучи человеком хозяйственным от природы, и этим не погнушался. Он, предусмотрительный экономист и ученый, предполагал, что цена подмосковной земли в самое ближайшее время вырастет в двадцать-тридцать раз. Почему бы не взять ее за бесценок теперь?

Продали за копейки даже автомобиль, который давно уже водили и Эдит, и даже Геродот – когда трезвел и принимал решение начать все сначала, допустим, с управления «волгой», чтобы немного заработать ночным извозом. Но теперь и ее продали заезжему овцеводу-кавказцу, так как впереди маячили куда большие перспективы, чем все эти ржавые советские блага вместе взятые.

Но и этого оказалось недостаточно. Для ожидаемых многомиллионных прибылей требовалось раза в три больше. Иначе никак! Одни «мудовые рыдания», по словам того же Ленчика. И всего-то месяца на два! А там – манна небесная на голову посыплется. Не то что мамонтовская дача и старенькая «волга», а целые дворцы упадут, «линкольн», может быть даже, и непомерный, фантастический счет в одном страшно надежном и почти уже своем швейцарском банке.

– Кто сейчас схватит побольше, того потом и тапки! – убеждал Лёнчик. – Мне-то вы верьте, дядя Ваня! Именем покойного отца моего и даже вашего, заклинаю! Вот-те крест! Удача в руки сама идет! Вылечат вас от вашей болезни, дядя Ваня, в Германии или даже в Израиле. Там, знаете, какие врачи! А техника какая! Люди даже рады, когда болеют, потому что покупают страховки и им по тем страховкам еще доплачивают. У нас тут дикость одна, а там – жизнь! Европа все же! Не убогая нищая Русь…

Это сейчас многие стали осмотрительней – и так прикинут, и тут подсчитают, непременно в интернет залезут, в эту общемировую помойку, скачают что-то, что-то закачают… В общем, постараются собрать побольше информации и всякого компромата. И только потом со спокойной душой отдадут мошеннику свои сбережения. Непременно мошеннику, потому что никто больше их так урожайно собирать не умеет. Но сначала ведь покопаются везде, где можно, поиграют в осторожность. И с радостью разорятся.

А в те годы, то есть в короткую эпоху нарождающегося дикого русского капитализма, ни интернета, ни опыта какого-никакого у доверчивых, равно как и у недоверчивых граждан, не было. А было вполне понятное желание – стать сказочно богатыми, как все до единого в развитой Европе или даже в Америке, и жить припеваючи в новом нашем раю. Ведь рай под названием Коммунизм абсолютно очевидно, что не состоялся, а вот под названием Капитализм, похоже, уже почти на кончике носа. Иначе как понимать тайный, только для своих (никому ни слова! Ни-ни!) сбор средств, называемый «аккумуляцией», во имя покупки каких-то золотых векселей, за которыми стоят не то наши авианосцы (а были ли вообще они?), не то волшебные подземные озера нефти и густые облака газа. Ну, еще сахарный песок в стратегических количествах, древесина, танки, какая-то странная «красная ртуть» и горы дивных изумрудов с Уральских гор. Если собрать много-много денег, купить векселя разоряющихся советских фабрик и заводов, то менее чем через пару месяцев, ну, в крайнем случае, месяца через три, на головы вовремя подсуетившихся, в доску своих людей посыплется даже не золотой, а платиновый дождь. Ливень просто! Кстати, там на добычу платины тоже какие-то векселя были. Кому как не Лёнчику было это знать и уметь? Профессору Казимирову, признанному экономическому оракулу, первому вице-президенту знаменитого и солидного «Фрай-банка»!

Но что можно сделать с мизерной по тем требуемым гигантским масштабам суммой? Он же сказал – одни рыдания! Причем эти… мудовые!

Иван Иванович тут же вспомнил об одной «госконцертовской» еврейской семье, состоявшей из двух одиноких людей – Израиле Леопольдовиче Рубинчике и его супруге Розе Карловне. Обоим было тогда уже за шестьдесят, детей у них не было, а денег скопилось много. Не на кого было тратить, посему и скопилось. А как же с оборотом, с ростом! Тут такой случай, дорогой вы мой Израиль Леопольдович! Да скажите же ему, Роза Карловна, наконец! Лёнчик – близкий человек! Разве такой обманет! Разве профессор подведет?

Что там ударило в обычно сообразительную и осторожную голову Рубинчика неизвестно, но однажды он принес в банк какую-то безумную сумму иностранных денег. Еле дотащил в дорожной сумке, слаб был уже. Вывалил на стол Лёнчику в присутствии совсем уже высохшего Ивана Ивановича и спросил:

– Сколько нам с этого будет, молодой человек?

– Всё будет! – Лёнчик покрылся холодной испариной.

Он что угодно ожидал от этих старых чудаков, но такого!.. Это же кому сказать!

И деньги, как рубинчиковые, так и боголюбовские (вместе с заложенной дачей в Мамонтовке) исчезли в перспективных руках честного, «почти родственника» Лёнчика Казимирова. В буквальном смысле слова – исчезли! И что примечательно – векселя и облигации (а там еще и они присутствовали у Боголюбовых) оказались совершенно ничтожными бумажками, которые невозможно было использовать даже в санитарных целях: слишком они были твердыми и маркими.

Рубинчики почти помешались, когда им позвонил Иван Иванович и сказал, что Лёнчик очень сожалеет о том, что сделки провалились (по вине государственных чиновников, будь они неладны!) и богатство он сможет вернуть лишь через год-другой. А пока надо потерпеть! Конечно, таких процентов он уже не обещает, но все равно сумма будет удовлетворительной. Это Иван Иванович, собирая последние силы, говорил Рубинчикам.

– Ваня! – плакал мелкий и тощий Израиль Леопольдович. – Мы же так продуктивно с тобой работали в Госконцерте! Я столько раз, рискуя, поддерживал твои не всегда умные идеи. Мы не горели лишь потому, что я вовремя тебя останавливал и направлял, куда следует. И что теперь за это получил? Доживу ли я или моя Розочка тот год-другой, чтобы получить, хоть и не столько, сколько обещали, то хотя бы столько, сколько отдали?

Иван Иванович не дожил. Он умер. Тяжелой была эта смерть – долгой, мучительной. Семья не отходила от него почти неделю, с момента обострения болезни, той, которую сначала принимали за острый гастрит. Средств даже на облегчение болей (а средств требовали, требовали, потому что и перевязочных материалов в «скорых» в те годы не было!) не хватало.

Мучился несчастный так, что Боголюбовы до сих пор без содрогания вспомнить об этом не могут. Уколов нет, таблеток нет, только Геродот спирт разводил и, отказывая себе в самом необходимом, поил им умирающего отца. Чтобы тот хоть забылся ненадолго! Так страшно всем было!

Рубинчики тоже разболелись. Но звонили Боголюбовым, теребили уже Паню, а когда попадали на Геродота или Эдит, горько плакались им.

Лёнчик сначала соболезновал всем подряд, а потом и трубку перестал брать. В своем банке он уже стал почти главным акционером. Лишь президент банка некий Тянижилов был богаче его.

Вот так помогли ему сбережения Рубинчиков и Боголюбовых. Прав он все же был – проценты-то набежали без всяких там марких и жестких векселей. И платина, и уголь, и древесина, и нефтяные моря и океаны (не просто скромные подземные озера!), даже газовые облака – всё сработало, всё заколосилось. Только урожай собирал он один, а возможно, еще с кем-то трудолюбивым, но, главное, что не с Боголюбовыми и Рубинчиками, которым все эти начальные средства по существу и принадлежали.

Прошло несколько нищих, безрадостных лет без Ивана Ивановича, без жалобных звонков разоренных почти вчистую Рубинчиков и, конечно, без уже совершенно недоступного Лёнчика. Его только изредка по телевизору показывали. Он продолжал авторитетно предсказывать России великое европейское будущее. Надо, мол, только жить честно! И всё! И трудиться, трудиться…

А тут вдруг приходит к Боголюбовым домой аккуратный такой, в костюме, в рубашке с галстуком молодой человек из того самого «Фрай-банка», который уже стал целым холдингом, почти первым в новой, модернизирующейся теперь России, а с этим молодым человеком еще двое – не очень молодых, но тоже крепких и решительных, и тоже в строгих галстуках. Торжественно и деловито вручают они конверт растерянной Пане в протертой до дыр кофте из ангорской шерсти (давний подарок родного покойника Ивана Ивановича к восьмому марта бог знает какого года) – по типу тех, что я по городу вожу.

– Вот, прочитайте и ждите звонка. Мы вам потом скажем, что и как. У вас две недели. Больше нельзя.

Паня, когда они ушли, конверт разорвала и бумажку в десять мелких строк раз пятьдесят перечитала. Но ничего понять не сумела. Векселя, акции, конвертации, обслуживание долга, сделки-проделки и тому подобное. Разве Пане такое понять? Одно только было ей ясно – Боголюбовы этому банку остались очень много должны, потому что он что-то там им обслуживал и дачу их долго и нудно продавал, а она почему-то оказалась ничтожной по цене, а вот банку пришлось потратиться на что-то страшно важное и большое ради неблагодарных Боголюбовых. Так что, квартира на проспекте Мира, в которой незаконно теперь уже проживает Паня, Эдит и музыкальный алкоголик Геродот частично (обратите внимание, частично!) может на время покрыть долги семьи. А там, мол, возможна какая-то реструктуризация долга или что-то еще подобное, и, может быть, страшные финансовые грехи семьи частично даже спишут. Благодарить, мол, не надо!

Вот это Паня пятьдесят раз до прихода Эдит и прочитала.

А утром следующего дня Эдит сообщила мне, что готова перевезти на Самотек всю свою несчастную семью. А именно – ко мне, к сирому.

Когда же я стал разбираться со всей этой семейной трагедией, то есть, когда мне о ней рассказывали за общим боголюбовским столом на ночь глядя, Паня и заметила сыну Геродоту, что не все чисты кровью в этой истории. Кого она имела в виду? Рубинчиков, должно быть. Не Казимирова же! Он-то чистый, дальше некуда!

– Геродот пропил свой талант, – почти уже заключила рассказ в середине ночи Эдит. – Он у нас тут единственным мужчиной остался. И тот уже без талантов. Опереться не на кого. У тебя, Энтони, есть опыт. А опыт так просто не пропьешь! Отдаем себя в твои руки. Больше не в чьи.

Все молчали, только Паня всхлипывала, с надеждой глядя на меня, на нищего курьера. Моцарт, казалось бы, мирно дремал на коленях Геродота, но вдруг приоткрыл один из своих острых желтых глаз и пристально кольнул им меня.

– Я папиных болей никогда не забуду, – закончила печально Эдит. – Его страдания, его ужас в глазах! Он оттого так мучительно умирал, что семью разорил. Но он не знал тогда, что это еще не всё. А как он на меня смотрел в последнюю ночь, прощения просил…

Вот, значит, чем заканчиваются случайные знакомства в моем метро!

Как я низко пал

Ну, что ты будешь с этим делать!

Эдит права в одном: в прошлом я, если и не «профессиональный убийца», то, во всяком случае, специалист очень узкого профиля. Причем специалист не такой уж и дурной! Но от меня избавились. Я не сам ушел.

Охранником или еще каким-нибудь цепным псом я быть не хотел. Хватит, погремел уже цепью за свою длинную жизнь! И видеть никого, с кем был связан на той своей службе, тоже больше не желал.

Назло всем, включая себя самого, подобрал самую ничтожную, самую безответственную работенку. Я стал курьером. Собственно, ответственность там какая-то все же есть…, но она больше лежит на широких плечах тех, кто меня куда-то посылает, и тех, кто меня где-то ждет. В конечном счете, у меня всегда есть возможность послать их всех туда, где их вообще никто не ждет. И в этом смысле, я безответственен!

На тех фотографиях в альбоме Эдит разглядела лишь то, что в альбоме осталось. Большую часть я оттуда вытащил уже давно и «секвестировал» в унитаз, изорвав на мелкие клочки.

Вот там было нечто, что вряд ли поколебало бы Эдит в ее оценках моей профессии. Я даже не стану говорить об этом, потому что тогда какого дьявола уничтожил те фотки?!

Думаете, мне стыдно за те мои дела? Заткните, знаете куда эти свои мысли! Да, да! Вот туда! Там только им и место.

Мне не может быть стыдно за то, что я делал! Более того, любезные господа и нелюбезные товарищи, если бы мне вернуть всё назад – и мою беззаветную веру в справедливость и честь, и в то, что цель оправдывает средства, потому что пути Господни неисповедимы, и моих товарищей, столь же наивных в жизни и столь же циничных в деле, – то я начал бы все сначала и прошел бы тот же путь. Ну, может быть, до того момента, когда кто-то во всеуслышание назвал нас, а значит, и меня – профессиональными убийцами.

Мы не убивали! Мы устраняли препятствия на пути великой и вечной идеи. Вечность идеи, между прочим, определяется не одним поколением, а всей историей человечества. Поэтому я верил и верю до сих пор, что идея по своей глубинной сути была верна, а мы были ее преданными оловянными солдатиками. Человечество много раз подступалось к этой идеи и столько же раз теряло в нее веру, потому что не с той стороны подступалось. Мы же как раз и старались «устранить препятствия», да видно, не вышло….

Однако меня крепко обидели, назвав грязным убийцей. В это время с экранов телевизоров, со страниц газет не сходили материалы о «киллерах» и «братках». С ними в один ряд был поставлен и я со своими наивными, хоть и крутыми парнями.

На одной из телепередач, куда нас отправили со службы, чтобы мы защитили мундир (как будто это была наша задача, черт возьми!), я не перенес истерики зала и бесцеремонности каких-то дерьмовых оппонентов…, ну и двинул от всей души одному очень популярному ведущему непосредственно в прямом эфире, да так эффектно, что он угодил на больничную койку, а меня отдали под суд.

А еще я раздолбил им дорогущую камеру, еще какие-то приборы и гонял по студии наглого толстого оператора, который всю дорогу норовил залезть своим объективом мне прямо в рот. Осколков и разной мелкой трухи в павильоне было столько, сколько не бывало даже в резиденциях зарубежных тиранов и всяких людоедов после неожиданного прибытия с небес наших «боевых ангелов», нередко во главе со мной. Визгу было, крику, соплей! Я честь мундира защищал, а страна наслаждалась! Такое шоу! Как будто мы сами себя туда посылали, в то пекло! А те, кто не вернулся? С ними как? Вот я и разошелся тогда! Ох, разошелся! Сам себе удивлялся потом. Женька моя даже слов не нашла, когда все это по ящику увидела, в прямом эфире. Глазищами хлопала, головой качала. А внучки радовались, в школе всем с гордостью говорили – тот военный хулиган…так это наш дед. С кем хочешь, разберется!

Я получил три года условно. Был уволен с треском, лишен воинского звания и боевых наград. Вот тогда я и изорвал в клочья все фотографии из альбома, которые могли бы мне напоминать то, что вся страна, оказывается, хотела поскорее забыть. Оставил лишь общие снимки и еще какую-то незначительную мелочь.

Один мой старый начальник, который и отправил тогда нас в тот телевизионный эфир, по телефону предложил мне скромную работу в его новом охранном агентстве. Но я плюнул прямо в трубку и тут же раскрыл бесплатную газету. Я решил для себя, что то объявление, в которое я ткну пальцем, и станет для меня приглашением на работу. Таким объявлением оказалось следующее: «Компания приглашает пожилого человека, возможно пенсионера, на работу в качестве курьера. Требования: личное здоровье и способность переносить длительные переезды Служебная биография значения не имеет».