Внутри

– Ясно. Зачем нам возвращаться? Ты хочешь заплатить Ривьере? Будто бы у нас есть сто тысяч.

Лицо Сэнди обретает новое выражение, я не успеваю разглядеть его, оно сменяется на ставшее привычным испуганное. На ее номер приходит сообщение.

– Вот почему мы должны вернуться. Ривьера говорил мне об этом.

Сэнди отдает мне телефон.

– Извини, что раньше об этом не вспомнила.

Я вижу в сообщении фотографию.

– Мы должны ей помочь.

Знакомый мрак флуоресцентных ламп, свечи в центре пентаграммы.

– У нас нет денег, – говорю я Сэнди. – Придется звонить Папочке.

На вращающейся стене с нарисованной пентаграммой висит голая Клэр – висит так же, как висел в свое время я. Кожаные ремни стягивают бросающийся даже в этом полумраке искусственный загар. Палец фотографирующего закрывает левый нижний угол – палец черный и блестящий, будто бы в латексе.

Будто бы?..

– Это ничего не меняет, – говорю я Сэнди, отдаю ей телефон и выезжаю на дорогу. Город Ангелов становится еще ближе, чем ставший близким мне Город У Залива.

Трамвай

– Что ты делаешь?

– Еду вперед, ты же видишь.

– Мою сестру пытают! Мы должны ехать к Папочке за деньгами!

– Мы ничем не сможем ей помочь.

– Я звоню ему.

Я так понимаю, Сэнди имеет в виду моего дорогого тестя. Она набирает номер и хочет поднести телефон к уху, но не подносит – моя рука хватает ее запястье.

– Не стоит. Это не поможет.

Сэнди смотрит на меня и не понимает, что ей нужно сказать, так же, как не понимаю и я.

Я вновь торможу у пустынной обочины. Ветер бьет нам в лицо. Пыль кружится под колесами Форда и ногами Сэнди – Сэнди вышла из машины.

– Ты куда? – спрашиваю я.

Я чувствую себя сумасшедшим, обманутым и беззащитным. К первым двум состояниям я привык, но вот третье появилось только что. Мне кто-то неведомый вливает в горло расплавленный свинец – я не могу остановить Сэнди и не могу кричать ей вслед. Сэнди бредет к какому-то обрыву. Мне страшно. Я боюсь, что внетелесный придурок мучает меня с какой-то определенной целью, но этот придурок не понимает, что самоубийство Сэнди означает конец моим мучениями – мой конец.

Не трогай ее, прошу тебя, думаю я на тот случай, если придурок уже находится в моем теле. Возьми лучше меня. Меня, меня, меня, убей меня…

Сэнди замирает на самом краю обрыва. Затвердевший в горле воображаемый свинец наконец проваливается в желудок, и я кричу:

– Сэнди, дорогая! Сэнди, любимая, вернись ко мне!

Сэнди слушается меня. Медленно идет к машине, с лицом примерной школьницы, впервые в жизни прогулявшей уроки.

– Что я делаю? – Сэнди выглядит спокойной, то есть такой, какой я привык ее видеть. Ее глаза что-то ищут в моем лице, поэтому в этом виде спокойствия я вижу потерянность.

Ко мне приходит понимание. Я знаю, что я должен сделать. Я говорю об этом Сэнди.

– Зачем?

– Я не знаю, как от него избавиться. А если я пойду на его условия, возможно, он оставит нас в покое.

– Мы ведь даже не знаем, кто он!

Я про себя думаю, что Сэнди должна остаться невредимой. Только при этом условии я согласен играть в эти игры. Тут же приходит мысль, что в условиях полной беззащитности глупо ставить кому-то условия.

– Олег, не делай этого, – умоляет Сэнди. – Давай скроемся в Лос-Анджелесе.

– Нас найдут в любой точке мира и убьют нашими же руками.

Сэнди видит мою непреклонность. Ей ничего не остается, как спросить:

– Я звоню Папочке?

Я поражаюсь, как легко внетелесный придурок меняет наши с Сэнди роли местами. Я думаю, что небезопасно называть, пусть и про себя, неизвестного вторженца внетелесным придурком и стараюсь усмирить неприязнь к нему. Я киваю головой.

– А если он откажется?

Я усмехаюсь.

– Он не откажется.

Словно только это и требовалось. На телефон Сэнди приходит сообщение – СМС, а не пищалка hooklove. Пишет Папочка, и пишет, что чемодан с деньгами находится на переднем сидении его коллекционного Роллс-Ройлса.

– Как нам теперь дальше жить? – тихо спрашивает Сэнди. – Даже наши мысли находятся в опасности…

Я пожимаю плечами и вновь обращаюсь ко внетелес… к неизвестному вторженцу, обращаюсь несколько минут, чтобы увеличить вероятность прочтения им моих мыслей. Мысленно прошу вторженца включить моей рукой радио в машине, если моя просьба будет им одобрена – или ударить меня по щеке, если у меня нет никаких прав просить его о чем бы то ни было. Все это время Сэнди смотрит на меня спокойно – но со неуловимым страхом в глазах, который по силам уловить только мне.

Сэнди смотрит мне в глаза, затем вздрагивает. Кто-то поет: "I am the voice inside your head you refuse to hear"9. Я облегченно вздыхаю и выключаю радио.

– Прости, включил случайно.

Затем тщательно прожевываю слова, перед тем, как их произнести:

– Я поеду к Папочке один.

– А я? Ты меня бросишь здесь одну? – спрашивает Сэнди, спрашивает и улыбается, сама улыбается собственному, столь глупому вопросу.

Я целую Сэнди в губы, целую как обычно долго, затем шепотом говорю:

– Сейчас сюда приедет такси. Тебя отвезут в аэропорт.

Сэнди непонимающе смотрит на меня, затем спрашивает:

– Ты подружился с этим…эээ…духом?

– Я налаживаю с ним контакт. – Произнося эту фразу вслух, я ощущаю какое-то хорошее чувство, что-то среднее между облегчением и надеждой.

И с этим чувством в душе молча обнимаю свою Сэнди, пока возле нашей машины не останавливается канареечного цвета такси.

Сэнди должна попасть в аэропорт. В Международный аэропорт Лос-Анджелес. Уверен, что если с неизвестным вторженцем удастся договориться, проблем с посадкой на рейс у нас не будет. Я мысленно прошу вторженца о сотрудничестве, пока прощаюсь с Сэнди. И прощаюсь с ней долго, говорю ей ободряющие, но пустые фразы, все мое нутро противится ее отъезду. Я молю неизвестного вторженца не вселяться в Сэнди, или в водителя такси, или в водителя встречной машины. Я хочу убедиться, что моя Сэнди будет в безопасности, но не знаю, как это сделать. Может, мы имеем дело с непостижимой сущностью, тогда требовать от нее руководствоваться общечеловеческой логикой поистине глупо. Я не знаю, ничего не знаю, я просто надеюсь, что с моей Сэнди будет все в порядке, иначе то, что я делаю, просто бессмысленно.

А что я делаю? Я еду к Папочке, в пригород Сан-Франциско, к его несчастным виноградникам. Еду долго, дорога кажется бесконечной. Папочкин особняк находится рядом с Дэйли Сити, что, разумеется, ближе, чем наш с Сэнди домик на Пасифик Хайтс – но рядом нет Сэнди, я не знаю, что с ней, в груди пустота, а в голове бардак. И дорога кажется бесконечно долгой. Бесконечно, бесконечно долгой…

Я хочу спать. Ночь подходит к концу, в гранатовое зарево окрашивается горизонт, все живое вокруг, кроме меня, конечно же, начинает пробуждается. Я еду по инерции, слушаю политическую ахинею, которую несет ведущая местной радиостанции. Я не выключаю радио в надежде, что тупость межполитических проблем, в которых, очевидно, виноваты все, кроме нас, разбудит во мне раздражительность, и заодно разбудит меня остального. Но я клюю носом. Как в тумане проношусь мимо Пескадеро, мимо Лобитоса, мимо Эль Гранады. Наверное, только боль за Сэнди не позволяет мне уткнуться головою в руль.

Скоро Дэйли Сити, подбадриваю я себя. Скоро будет Папочка с деньгами. Молю неизвестного вторженца о свободе от бреда, в который он меня втянул.

Спустя вязкие полчаса я оказываюсь у ворот Папочкиного особняка. Мордоворот в черном пиджаке узнает меня, ничего не говорит в свой наушник, просто открывает ворота. Я не удивляюсь этому, а радуюсь – шансы, что я избегу Папочкиного кряхтения составляют сейчас примерно сто процентов. Машину оставляю за воротами и несусь к коллекционному Роллс Ройсу. Нахожу чемодан на обтянутом блестящей кожей переднем сидении. Открываю чемодан и облегченно вздыхаю – там не Папочкины вонючие носки, а действительно деньги, и денег много. Сколько именно денег я не знаю, не пересчитываю, закрываю чемодан, беру его под мышку и иду обратно к своему Форд Фокусу. Киваю охраннику, тот никак не реагирует.

Я кладу чемодан в багажник, сажусь в машину и завожу мотор. Теперь мне нужно… найти… Ривьеру?

Но где?

Мой телефон звонит, едва этот вопрос оказывается в моей лишенной сна голове. Я поднимаю трубку:

– Да.

– Вези деньги на Герреро-стрит, это в Мишен Дистрикте.

Я узнаю голос женщины в латексе. Мне этот голос никогда не забыть. Я спрашиваю:

– Номер дома или какие-нибудь ориентиры?

Женщина в латексе загадочно смеется – и эта не та загадочность, которая интригует. Эта загадочность пугает.

– Через минуту ты поймешь.

Женщина в латексе вешает трубку. Я набираю на навигаторе Герреро-стрит и отъезжаю от Папочкиного особняка.

Едва ворота закрываются, как в моей голове отчетливо проносится низкий женский голос, спрашивающий: "Может, съешь что-нибудь?"

Я понимаю, что имела в виду женщина в латексе. Она сейчас пытает Клэр в том же месте, где пытала меня. Мне почему-то не жалко Клэр, я думаю, что мне будет жалко Сэнди, если она узнает, что с Клэр что-нибудь случилось…если, конечно, с Клэр что-нибудь случится.

Я еду и стараюсь не думать ни о чем. Не думать ни о чем. Мысли – это зло. Чувства – еще хуже.

Чужое одобрение проскальзывает в моем усталом теле. Я понимаю, что внетелесный при… не сорваться бы… неизвестный вторженец соглашается со мной.

Через какое-то время, пролетевшее или проползшее в остывающем тумане моих переживаний, я оказываюсь возле здания, чей интерьер навсегда останется в моей памяти. Хватаю чемодан, затем стучусь в дверь, стучусь так, как стучат порядочные джентльмены.

Пауза, после которой открывается дверь. На пороге стоит Клэр. Одетая Клэр. Ее одежда как обычно напоминает безликую униформу какой-нибудь банковской служащей. Черная юбка, тусклая блузка, черный платок на шее. Кольцо на две фаланги на пальце с кожей, навеивающей воспоминания о сочном гриле на одном из пикников с Сэнди. Вместо приветствия я говорю то, что думаю:

– Я не удивлен.

Клэр улыбается уже успевшей опостылеть мне улыбкой.

– Молодец, ты растешь над собой. А теперь отдай мне чемодан.

– Может, я услышу какие-нибудь объяснения?

– Чемодан, – повторяет Клэр уже настойчивее.

Я думаю о Сэнди, поэтому без пререканий передаю чемодан.

– Зачем получать деньги столь странным способом? – спрашиваю я. – Тебе же под силу вселяться в тела разных богачей. Зачем все усложнять?

Любопытный взгляд Клэр кажется мне знакомым – так она на меня смотрела перед тем, как мы имели несчастье друг с другом познакомиться. Конечно, сейчас ее глазами смотрит не она, и знакомый взгляд теперь может означать все, что угодно.

– Мне скучно, – говорит Клэр голосом тяжелобольного человека.

Я киваю головой – не то, чтобы я понимаю ее печаль – просто, без значения, киваю головой.

– Женщина в латексе там? – Я указываю на неосвещенное пространство за спиной Клэр.

Клэр думает.

– А Ривьера, Ривьера там?

Клэр думает – я уже понял, что незнакомец в ее теле просто не хочет отвечать.

Я поднимаю руки, будто призываю к миру, и говорю:

– Да, можешь не отвечать. Но я задам тебе один вопрос, на который ты, если хочешь, можешь ответить. Хорошо?

– Можешь ничего не говорить.

Лицо Клэр становится потрясенным, во мне скользит что-то неуловимое – все это занимает крошечную долю секунды, после которой Клэр говорит:

– Я поняла, что ты хочешь спросить. Это возможно. И знаешь, кстати, почему я решила ответить на твой вопрос?

Разумеется, я не знаю, и незнакомец в теле Клэр это знает, поэтому он голосом Клэр отвечает:

– Потому что ты ни в чем не виноват.

Я ничего не понимаю, поэтому спрашиваю:

– А в чем я мог быть виноват?

– Когда-нибудь ты узнаешь об этом. Но не сегодня.

Я размышляю об услышанном. Изначально я хотел узнать у незнакомца про то, как это вообще возможно – вселяться в чужие тела, и даже тот факт, что незнакомец ответил мне, не прояснил для меня ровным счетом ничего по причине туманности данных ответов.

– Хочешь узнать все и сразу, Олег?

Я не знаю, кивать мне или качать головой. Я смотрю куда-то в сторону и стараюсь ни о чем не думать.

– Не пытайся скрыть от меня свои мысли. Ты уже понял, что это невозможно.

Я смотрю в глаза Клэр, пытаюсь увидеть в них чужого человека, но вижу всю ту же Клэр.

– Я знаю, ты хочешь узнать, как это возможно, – продолжает она. – И такое желание естественно. Не каждому человеку удалось понять то, что удалось понять тебе.

– Это же абсурд, – говорю я. – Мозги, пытка, чужая агрессия в собственном теле. Я думал, что если это и вправду существует, то оно работает менее… заметно.

Клэр понимающе кивает.

– Так оно на самом деле и работает.

Затем задумывается и добавляет:

– Считай меня исключением, которое подтверждает правило.

– Хорошо, – просто говорю я. Я сама покладистость.

За моей спиной звучат сирены. Возле моего Фокуса останавливается патрульная машина. Я не смотрю в ее сторону, смотрю на Клэр. Хочу верить, что полиция не по мою честь.

– Олег Ривник?

Я тяжело вздыхаю. Поворачиваюсь к подошедшему полицейскому. Блондин, гладко выбрит, блестящий в свете утреннего солнца жетон. Клэр… она просто закрывает дверь перед моим носом.

– Вы подозреваетесь в убийстве Уайта Пауэрса…

– Надо же? – перебиваю я.

Полицейский выжидает крошечную паузу, затем достает наручники. Его напарник, очень худой и безликий, стоит в стороне с пистолетом в руках. Полицейский-блондин надевает на мои запястья наручники, я не сопротивляюсь. Смысла нет. Я прошу неизвестного вторженца освободить меня, чтобы я мог преспокойно встретиться с Сэнди в аэропорту Лос-Анджелеса, но в то же время я подозреваю, что именно вторженец виноват в моем аресте.

А тем временем полицейский-блондин говорит:

– Вы имеете право хранить молчание. Всё, что вы скажете, может и будет использовано против вас в суде. Ваш адвокат может присутствовать при допросе. Если вы не можете оплатить услуги адвоката, он будет предоставлен вам государством. Вы понимаете свои права?

– Понимаю, – говорю я.

– Если вы не гражданин США, вы можете связаться с консулом своей страны, прежде чем отвечать на любые вопросы.

– Я гражданин США.

– Ну что ж… – Полицейский-блондин кивает напарнику, и тот стреляет ему в лоб. Я, в наручниках, падаю вместе с трупом – вернее, труп падает на меня. Кровь фонтаном бьет мне в лицо. Металлический запах забивается мне в ноздри. И как же я, в этой кровавой маске, попаду в аэропорт?

Худой и безликий полицейский пинком сбрасывает с меня труп, поднимает выпавшие ключи и снимает с меня наручники.

– Зачем было нужно устраивать этот спектакль? – спрашиваю я, и спрашиваю, как мне кажется и на что я надеюсь, вежливо.

– Спектакль? – переспрашивает полицейский, видит кровь на моем лице, видит труп под своими ногами и без раздумий стреляет в меня.

Все-таки не стреляет. Кровавое пятно расползается по униформе, и полицейский падает поверх своего напарника. Их трупы образуют собою жуткий крест.

Я вытираю кровь с лица. Теперь мои руки в крови. Мне необходим хороший душ.

– Помыться у тебя не получится.

Я поворачиваюсь и вижу перед собой виновную в смерти безликого полицейского. Пистолет в ее руках сливается с обтягивающим костюмом.

– Хочешь есть? – спрашивает женщина в латексе, и спрашивает громко.

– Прошу тебя, не начинай все…

Мое колено разрывается от боли. Женщина в латексе выстрелила мне в ногу!

– Хочешь есть?

Я облокачиваюсь спиной на патрульную машину. Кровь из моей ноги стекается к кровавой луже у креста из трупов.

– Хочешь есть?

От шока, хотя нет, скорее от боли, я не могу вспомнить правильные ответы. Решаю ответить "нет".

– Может, съешь что-нибудь?

Мучительно вспоминаю правильный ответ и выдыхаю.

– Спасибо, я не хочу есть.

Женщина в латексе запирает за собой дверь. Спустя пару мгновений дверь открывается – и на пороге стоит Клэр.

– Зачем ты все это делаешь?

– В одних телах я играю одну роль, в других – другую.

– Тебе, я вижу, очень нравится превращать жизни людей в абсурд.

Клэр смотрит на меня несколько… невинно?

– Люди сами виноваты, – говорит она.

Я рычу от боли. Из моей ноги, наверное, вытекла вся кровь. Прохожие обходят стороной этот чертов дом на Герреро-стрит. И правильно делают.

Хотя… не исключено, что их заставляют обходить этот чертов дом стороной…

– Ты не одна такая?

– В смысле?

– Посмотри в моей голове, если не понимаешь…

Очередное еле уловимое изменение в лице Клэр. Странно, что я вообще их улавливаю…

– Ты действительно хочешь знать, есть ли кто-то еще, кроме меня?

Я киваю головой.

– Ты слишком много знаешь, чтобы узнать это прямо сейчас.

Как же больно! Будто бы кто-то поворачивает в моем колене нож.

– Хватит этих ебаных загадок! – ору я. – Убей меня прямо сейчас!

– Я не могу.

– Тогда вселись в тело этой сраной женщины в латексе!

– Ей не понравится, если она узнает, как ее на…

Клэр падает лицом вниз. На улицу выходит мужчина с канделябром в руке и непонимающе смотрит на трупы возле меня и на меня самого.

– Ты кто? – спрашивает он.

Длинные белые волосы, злые серые глаза, рваная серая футболка, кожаные черные штаны.

– Ривьера? – Я скорее не спрашиваю, а предполагаю.

Лицо мужчины некрасиво вытягивается, поэтому я думаю, что мое предположение верное.

– Ты кто такой? – повторяет мужчина.

Я не знаю, в его ли теле находится вторженец или нет. Клэр шевелится, уже пытается встать. Мужчина бьет ее в живот, с силой, как бьют по футбольному мячу. Клэр откатывается к трупам, и теперь они не образовывают собою крест.

– Лучше ответь на вопрос.

Мужчина бросает канделябр и достает из-за спины пистолет.

Моя раненая нога подворачивается, я падаю. Клэр ползет ко мне, она шепчет:

– Беги, я им не управляю…

– Что эта сука там шепчет? – Мужчина снимает пистолет с предохранителя и направляет его на Клэр.

– Ты должен выжить, Олег.

Мужчина стреляет в Клэр, но промазывает и попадает в труп безликого полицейского. Я же вскакиваю на ноги, перепрыгиваю через капот патрульной машины и, забывая про боль, бегу к своему Фокусу. Над плечами пролетает первая пуля, вторая буквально скользит по моим волосам. Мне везет, в меня не попадают. Я прыгаю в машину, пули прошивают обивку и задевают дверную ручку. Дверь открывается, мой Фокус таранит патрульную машину, и дверь совсем отрывается. Очередная пуля попадает мне в грудь. Я не хочу понимать этого, смотрю назад. Мужчина перестает палить по моей машине, он бежит куда в сторону. Звучат сирены, много сирен. Я смотрю в зеркало заднего вида и вижу, что меня преследует черный седан. Я пытаюсь разглядеть водителя и сосредоточиться на вождении, но боль в груди и ноге не позволяет мне сделать ни то и ни другое. Я едва на врезаюсь в ларек с хот-догами. Резко выворачиваю руль и въезжаю на трамвайные пути. Меня клонит ко сну, желание спать при поездке в Дэйли Сити кажется теперь маленькой точкой. Все теперь кажется маленькой точкой. Теперь уже глупо думать, что меня клонит ко сну.

Мои руки опускают руль. Я выпадаю из машины на трамвайные пути. Чувствую асфальт под щекой, дикую боль в груди и адскую боль в ноге. Мои тяжелые глаза смотрят вперед. Черный седан останавливается возле трамвайных путей. Из машины выходит женщина в латексе. Я чувствую позади себя грохот. Пути под моим слабым телом дрожат. Люди вокруг меня что-то орут, орут, наверное, громко, но на деле их крик намного тише шепота. Полицейских сирен нет и в помине. Я вижу перед собой трех-четырех парней. Они подбегают ко мне, хотят, наверное, стащить с путей, но сейчас почему-то в страхе останавливаются. Грохот позади меня усиливается. Мое сознание уплывает, но я умудряюсь даже в этом состоянии поднять голову и посмотреть вверх. Сверху вниз я вижу скрытое маской лицо женщины в латексе, женщина хватает меня под плечи и с силой тянет на себя. Грохот позади меня режет мой потерянный слух. Женщина в латексе бросает меня и отбегает назад, а я пытаюсь вспомнить самое лучшее ощущение, которое когда-либо испытывал рядом с навсегда моей Сэнди.

Я понимаю, что сейчас умру.

И понимание это длится недолго.

INTUS

Тьма и мир иллюзий

…Писатели все усложняют. Словно каждый из них соревнуется в оригинальности своего мировоззрения. Пишут истины, которых на самом деле нет. Все это выдумка, ложь. Не верьте книгам, они врут, дают лишь кратковременную надежду – это лучшее, на что они способны.

Истины нет в ни чем. И лучший способ в этом убедиться – умереть, и оставшуюся вечность думать о глупости всех живущих людей.

Честно, я не хочу в это верить, однако всё вокруг, каждая деталь этого крохотного мира, пытается убедить меня в том, что я мертв.

Вот куда завела меня моя душная жизнь. Свою смерть невозможно предсказать.

Нельзя сказать, что я испытываю грусть или сожаление. Нет, это эмоция принципиально иного порядка. Она ассоциируется с пустотой, и эта пустота не только внутри, но и вокруг меня. Хотя по правде, я не могу сказать, кем я сейчас являюсь, где начинаюсь и где оканчиваюсь. Возможно, после смерти я стал… всем.

Что-то заставило меня задуматься и искать ответы на вопросы, которые я еще не успел задать.

Я же о чем-то думаю и что-то чувствую. Не это ли называется сознанием?

Разве не принято считать, что мертвые не обладают сознанием? А раз я им обладаю, не значит ли это, что я все еще живой?

???

…

Нет, не значит. Я теперь могу покинуть свое тело. Что, собственно, я и делаю…

Я не прозрачный. Но себя я не вижу. Я весомый, но себя я не чувствую. Я иду, но не знаю, как широки мои шаги.

Все вокруг мелькает перед глазами. Боль, состояние приподнятости, спуск вниз, опять боль. Кто-то пытается вернуть меня в мое мертвое тело. Либо сотрудники скорой, либо добрые самаритяне, возможно даже, женщина в латексе.

Бесполезно. Я откуда-то знаю, что уже не вернусь в свое тело.

Вселенные вращаются вокруг меня. То есть вокруг меня летает что-то серебряное, похожее на пулю с крыльями. И таких пуль много, они проносятся сквозь будущие трупы, не замечая их, несутся к чему-то своему, далекому и непостижимому.

Я вижу свой искореженный труп. Я даже не хочу его описывать, я просто смотрю на то, в чем некогда обитал, смотрю, не отрывая глаз… если, конечно, то, чем я смотрю, можно назвать глазами. Я вижу незнакомые лица возле того, что совсем недавно было мной, и будто бы знаю, что скрывается под биологическими масками этих людей, которые они по незнанию называют лицами.

Истинного лица нет.

Все мы чьи-то невольные подражатели. И только утратив свою материальную оболочку, обретаем настоящего "себя". Ты чувствуешь себя голым и стоящим перед зеркалом, в котором отражается только правда – то есть в зеркале ничего не отражается.

Тьма и мир иллюзий. Иллюзии превращают эту тьму именно в то, что живые видят своими глазам.

Сан-Франциско – "туманный Альбион" Америки, наследник хиппи-движения и Мекка гомосексуалистов. Этот город, как и любой крупный город – всего лишь муравейник, где никто не замечает мертвых муравьев.

Я умер. А люди? Человечество? Оно опошлит грандиозный финал моей жизни своей глупой статистикой. Сто семьдесят пятый житель Сан-Франциско, сбитый трамваем. Тысяча триста семьдесят четвертый житель Калифорнии, получивший две пули. Триста пятый житель западных штатов, получивший одну пулю в ногу, другую в грудь. Сто шестьдесят четвертый житель западных штатов, получивший сначала пулю в ногу, а затем пулю в грудь… Поэтому, хоть я и чувствую свою бесконечность, мне придется честно сказать себе, что я – ничто.

Какой-то молодой медик играет желваками перед своей коллегой, вместо того, чтобы возвращать мой труп к жизни, и это почему-то меня раздражает. Он еще не знает, что я мертв. Женщина, перед которой он красовался – красовался, если судить по людским меркам, малозаметно и ненавязчиво, – более исполнительна, она делает моему трупу искусственное дыхание. Дорогая, мои ноги валяются в десяти дюймах от моего тела, и ты до сих пор веришь, что я могу жить? Ее теплые губы касаются еще не остывших моих, я вспоминаю о Сэнди, и весь я, кем или чем бы я в данный момент не являлся, становлюсь горячее.

– Не повезло ему, – говорит с какой-то чванливостью медик. – Две пули, затем попадание под трамвай с последующим отрубанием ног. – Он смотрит на мой Форд Фокус, на сиденье с кровавыми разводами, скрывающееся под пустотой вместо двери. – Хороший кабриолет.

Какой-то чувак, один из зевак, согласно кивает. Я бросаю взгляд на отрубленные по бедра ноги, радуюсь, что хотя бы мой прибор остался присоединенным к туловищу. Во мне почему-то нет отвращения при виде обрубков, будто бы я смотрю низкобюджетный фильм ужасов, причем снятый без освещения в беззвездную ночь.