Инга ложится спать

Розовый мел

Ритке Беловой сегодня исполнилось пятнадцать. Тётька Файка Козлова всегда ставила её в пример своей дочери и Наташке Сизовой, с которыми Ритка дружила с первого класса.

– Ирка, вот смотри, Ритка-то всегда и спасибо скажет, и здрасте, и всего доброго, не то что ты… – Фаина Семёновна только что подарила Ритке от себя и дочки ободок для волос и электрические щипцы для завивки, и сейчас стояла, зажав в ладони стакан с красным вином. Она произносила тост, но как всегда не удержалась и стала хвалить Ритку.

– Тёть Фай, Ирка тоже вежливая, так-то… – вмешалась Наташка, которая сидела рядом со своей матерью, грузной круглолицей поселковой аптекаршей Галиной Петровной. Мать дёрнула её за рукав: не лезь!

– Ну ма! Чо ты как эта! – Наташка надулась и закусила толстую нижнюю губу.

– Что ма? Ну что ты вечно “ма”? Вежливые они, ты гляди! Одна другой краше! Рит, хоть ты этим двоим объясни, что если с людьми по-человечески не разговаривать, так они и с тобой будут как черти-с-кем.

Наташкина мать закашлялась, поставила бокал с красным на стол и стала протирать салфеткой лицо. Она постоянно потела, когда говорила что-то важное, а другого она никогда и не говорила.

Все риткины дни рождения праздновали дома. Мать готовила курицу “на банке”, два салата и бисквитный торт. Гости всегда были одни и те же: Ирка, Наташка и их матери: Фаина Семёновна и Галина Петровна. В посёлке из называли Файка Кое-куда и Гал-Петровна. Прозвище “Кое-куда” иркина мать получила за привычку всегда убегать посреди разговора, сказав, что “ой, я ж забыла – надо ж забежать еще кое-куда!”. Обычно “кое-куда” заканчивалось у Ритки дома, где она с её матерью подолгу курила на кухне, допивая бесконечную настойку на морошке. Разговор у них был всегда один и тот же: “Ты Нинк, зря Сашку-то прогнала. Так-то хороший был мужик”. По нечетным дням случались вариации “Вот не зря ты, Нинк, своего выгнала – хороший-то хороший, да спасибо-то никогда и не скажет”. Ритка же просто сидела в комнате и тайком читала материны газеты “для взрослых”, которые та складывала в нижний ящик комода, накрывая пакетом с оплаченными квитанциями за квартиру.

Ритка слушала, как гудит Гал-Петровна, которая ушла на кухню помочь риткиной матери заправлять салаты. Ритке некуда было девать длинные худые руки: еды еще не принесли, сок она уже выпила, а тянуться через весь стол было лень. Ирка с Наташкой шептались и пинали друг друга ногами под столом, отчего в графине с соком не затихала тёмно-вишнёвая рябь. Тётька Файка шумно вздохнула, отхлебнула красного и что-то сказала себе под нос. Ритка услышала только “осподи былиб дровы се”.

– Девки, вы чи передохли тут все? – риткина мать высунулась в комнату из дверного проёма, – Не дозваться вас! Идите-ка помогите старшим!

Ирка и Наташка сползли со стульев и, свесив головы, пошли на кухню. Ритка осталась с тётькой Файкой.

– Да не мучайтесь вы уже, господи, сейчас мы посидим по-человечьи часик, да и пойдем. Нам кое-куда еще надо забежать.

– Тёть Фай, да мы не мучаемся…

– Мучаетесь, что ты мне заливаешь-то? Матери вон иди заливай, а я вас вижу как через микроскоп. Что я, молодой что ли не была?

– Были, наверное.

– Наверное! Не наверное, а похлещще вашего еще, Маргарита Алексанна. Мы с твоей матерью в школе давали такого шороху, что Зинаида Иванна нас в кабинет не пускала.

– А Зинаида и вас учила? Да ладно?

– А то ты не в курсе. Учила, дай бог ей здоровья… – Фаина перекрестила стакан с вином, пригубила, громко чмокнула губами и хохотнула.

– А куда вы пойдете?

– Куда, куда? На Кудыкину гору, воровать помидоры! В баню мы пойдем, как будто не знаешь. Что вы, ей богу, как куры, что ни скажешь, всё мимо летит.

– А надолго?

– Тебя забыли спросить надолго или ненадолго! – это мать, цепляя косяк полным плечом, вносила блюдо с растопыренной курицей. – Не переживай, вам хватит!

Мать поставила курицу в центр стола. Наташка и Ирка внесли салатную свиту, распихали вокруг. Гал-Петровна мостила между тарелок две селёдницы с нарезанными полупрозрачными овалами огурцов.

******

– Ну, Рита, за тебя! – мать ухватила тонкую лапку бокала указательным и большим пальцами, – чтобы было у тебя всё, чтобы мужики в жизни нормальные попадались, а не шо попало. Поступить, отучиться, профессию получить…

Все звонко чокнулись, Гал-Петровна пролила вино в огурцы – “ничо-ничо, и так съестся!”. Ирка с Наташкой отдельно звякнули стаканами с соком. Риткина мать что-то уронила в декольте и поспешно стряхивала, раскачивая под тонкой лиловой блузкой большую амплитудную грудь. Ритке разрешили выпить немного вина. Ирка с Наташкой тоже оживились. Гал-Петровна начала протестовать, но тётька Файка решила, “да пусть, вон какие кобылы, по пятнадцать уже всем троим – всё равно выпьют где-нибудь. Кончилось детство, что уж”. Вино отдало часть красноты бледным риткиным щекам. Ей уже не казались такими скучными разговоры матерей, а Наташка с Иркой даже стали обсуждать с риткиной матерью своего одноклассника.

– Да тьфу на него – дерьма-то тоже! Был бы еще красавец! – риткина мать уже широко жестикулировала и прицокивала языком, заполняя паузы между предложениями, – Щербатый, как папаша его. Что ты, Ирка, в нём нашла…

– Тёть Нин, ну он хороший… – ответила Ирка, сладко вытянув слово “хороший” в карамельную соплю.

– Хороший, накрылся калошей! – риткину мать в посёлке считали острой на язык. Те, кто поглупее, даже побаивались с ней говорить: обзубоскалит, обсмеёт, захохочет, “как ведьма, прости господи”.

Тетька Файка вдруг засуетилась, захлопала себя по бёдрам, забарабанила пухлыми пальцами по столу:

– Ну что, девушки, пошли попаримся, оставим молодежь, пусть сидят.

– Смотрите мне тут! – риткина мать поправила бусы и вылезла из-за стола.

– Да всё нормально, ма… – Ритка привычно произнесла всю фразу в одно слово. Наташка с Иркой закивали.

******

– К двенадцати – чтобы как штык дома была, если пойдете на улицу! – мать давала последние указания Ритке, пока Гал-Петровна пыхтела, пытаясь застегнуть молнию на сапоге, в который никак не хотела помещаться мясистая голень.

– А если… – хотела прощупать почву Ритка.

– Даже если я еще не приду – чтобы дома была!

– Хорошо, как свет загорится – я сразу приду.

– Придёт она. Ну Галь, ну что ты там возишься, как жук, дай помогу хоть! И главное: молчит сидит, пыхтит. Фай, подержи-ка сумку!

Мать ловко умяла в сапог обвислую голень Гал-Петровны, длинно вжикнула молнией и отпустила сапог, который бухнулся каблуком об деревянный пол коридора.

– Всё, мы ушли. Тихо тут! – дверь хрустнула ручкой, в подъезде заклокотала Гал-Петровна, попадая в такт трём парам шумящих каблуков.

Ритка еще минуту постояла, подождала, когда хлопнет дверь подъезда, и тут же закрылась на внутренний засов.

– Ушли? – иркин прыщавый лоб выглянул из кухни.

– Сизова, чо там? – крикнула Ритка в комнату?

– Уже у поссовета идут, всё! – Наташка наблюдала за матерями у окна.

– Давай стол собирать… – Ритка взяла две тарелки и пошла на кухню.

******

Наташка с Риткой скатывали пыльный ковер, обнажая крашеный деревянный пол. Коричневая краска кое-где облупилась овалами, открывая болезненно-желтую древесину.

– Бля, а мел есть? – спросила Ирка.

– Вон в зеленой круглой коробке, там с нитками где-то, – ответила Ритка.

– Надо было со школы взять, – засомневалась Наташка.

– Да нах надо, есть же мел, говорю! – Ритка разозлилась.

– Вот, нашла! – Ирка присела на корточки и показала всем короткий огрызок розового мела.

– Ну пипец! Розовый! Девки, вы чо?! – Наташка со всего маху бухнулась на диван.

– Ну и чо? Ну и розовый, где сказано, что нельзя розовый? Хочешь – вон сгоняй до школы, попроси у технички! – Ритка отодвигала стулья, освобождая центр комнаты.

– Сама вот и сгоняй.

– Да всё! Давайте уже. Козлова, ты шторы закроешь или так и будешь стоять?

Ирка задернула шторы, проскрипев алюминиевыми кольцами по карнизу. Развернулась, натянула рукава кофты на костлявые кисти и переплела руки на груди так, как будто сильно замёрзла:

– А точно получится?

– Чо ты ссышь-то? Натах, рисуй уже давай!

Наташка слезла с дивана, уселась на колени и, крутясь по полу, начертила мелом большой круг – насколько хватило руки. Она поднялась, выпрыгнула за линию, уперлась ладонью в центр и стала вписывать в круг пятиконечную звезду.

– Одним концом к окну – на рассвет, – Ритка ходила вокруг, смотрела, чтобы линии везде оставались сплошными.

– Да знаю я, знаю!

Пентаграмма, нарисованная розовым мелом, получилась немного овальной. Ирка смотрела на неё и чесала бровь:

– Сизова, это же овал. Надо было одним радиусом делать…

– Вот и сделала бы! Чо я-то?! Это под твой рост вообще-то – ноги вон длинные, как палки.

– Короче! Ир, давай уже раздевайся, – Ритка торопилась, ей казалось, что матери передумают и вернутся из бани.

– Да чо ты гонишь, ща, подожди…

Ирка наклонилась и стащила носок с левой ноги, немного поковыряла ноготь на большом пальце и сняла второй носок. Джинсы бросила на диван. Кофта с электрическим треском слезла через голову, спутав жидкие иркины волосы. Она осталась в черном лифчике с ватным подбоем и серых трусах-шортах с широкой резинкой. Ритка копалась в другом конце комнаты у книжной полки, перекладывая книги тяжелыми стопками на пол. Ирка приподняла плечи, потёрла ими мочки ушей, расстегнула лифчик, наклонилась и одним рывком стащила трусы. Вышагнула из серого комка ткани в центр комнаты. Её обсыпало колючими холодными мурашками. Ладошки вспотели, оставляя на боках липкие пятна.

– На, завязывай, – Наташка протянула Ирке коричневый платок.

Ирка вошла в центр пентаграммы, завязала глаза и осталась стоять. Ей стало немного легче: стыд отступил, когда она перестала видеть Наташку. Из темноты наташкин голос говорил ей:

– Так, давай, ложись, я ноги и руки тебе поправлю…

Ирка легла. Доски давили на копчик, холодный пол как будто отталкивал Ирку. Ритка спросила откуда-то совсем близко:

– Слушай, а ты точно девственница?

– Блин, ну Рит, ну чо ты! Ну конечно…

– Да я просто, мало ли чо… Давай палец. Наташ, где там скальпель матери твоей? Ага. Ирка – я чуть-чуть, ты только не дергайся.

Ирка почувствовала тонкую полоску холода на указательном пальце и тут же теплую пульсирующую волну. Чьи-то руки двигали её ноги, то подтаскивая на несколько сантиметров влево, то отволакивая вправо.

– Капнула? Хватит? – спросил наташкин голос.

– Да, хватит, нормально. Зажги свечу, я прочитаю, – ответил риткин.

******

Ирка лежала звездой, вслушиваясь в мягкие покалывающие толчки в пальце и тихонько размазывая накапавшую на пол кровь. С завязанными глазам казалось, что она сейчас взлетит, нужно только зажмуриться еще сильнее, чтобы темнота подхватила покрытое мурашками тело. В колене стрельнуло. Риткин голос зазвучал неожиданно, холодно, отдаваясь в доски пола, растекаясь по хрящам, уходя в заледеневшие пальцы ног:

– Ксиат фирмаментум инус медио акваним эт сэпарет аквас аб аквис, квае супериус сикут квазэ инфериус эт кваэ иуфериус сикут куае супериус…

Ирка зажмурилась, волосы на руках встали дыбом, где-то внизу живота вырос и расплылся огромный теплый кратер, из которого по локтям и предплечьям – в пальцы – побежали горячие иглы, добрались до шеи, поднялись к губам. Лицо свело.

– … ад перпентанда пиракула реи униус. Сол ейус патер эст, луна матер ет вентус ханк…

Ирка выгнулась вверх, выпятив живот, одеревенелые локти больно уперлись в пол. Она громко выдохнула комок слов, превратившийся в одно харкающее “х-ха-х!”, и потеряла сознание.

******

– Ну что Файка, сходили помыться, блять?! – голос риткиной матери загрохотал прямо над иркиным ухом, – Ритка, дура, вы что, палец ей разрезали? Где книга? Где книга я тебя спрашиваю, дрянь такая!

– Мам, ну мы же просто хотели… – Ритка с Наташкой забились в угол дивана.

– Хотели, блять, они! Девчонку чуть не угробили! – мать растирала полотенцем мокрую Ирку, сидевшую в другом углу дивана.

Тётька Файка молча хлопотала вокруг дочери, брызгая попеременно то через одно, то через другое плечо какой-то мутной водой.

– А я тебе говорила, Нинк! Говорила! – тараторила Гал-Петровна, нехорошо поглядывая на Наташку, прижавшуюся к Ритке. Наташка первый раз видела обычно грузную и неловкую мать такой суетливой.

– Галя, ты только и делаешь, что говоришь! А эти дуры – сразу делают!

Риткина мать взяла старую затрёпанную книгу с каплей крови на открытом развороте, пробежалась глазами, осмотрелась.

– Галь, ты давай-ка неси зверобой, корень дягиля и черный клевер. Крови не надо – они тут и так всё заляпали. Фай, кладбищенский мел у меня в сумочке возьми. Нет, ну вы только посмотрите на них! Они, блять, розовым нарисовали! Розовым! Файка, где ты там – сотри этот позор, к чертовой матери… Как вы все в жаб-то не превратились?! Ритка, иди сюда. Сюда, я сказала!

Ритка медленно поднялась и стала красться, поджимая плечи и пряча затылок в ожидании материного подзатыльника. Мать дотянулась, схватила её за футболку, притянула к себе и через сжатые челюсти, выпятив злые губы, зашипела:

– Так. Докуда дочитала? Докуда, я тебя спрашиваю?!

– Досюда, – Ритка ткнула дрожащим пальцем в текст. – А потом её выворачивать стало…

– Слава богу, что только выворачивать. Так, пошла на кухню! Галине поможешь. И Наташку возьми – там дел полно! И скажи спасибо, что мы решили зайти, а то было бы тут…

– Ну мам…

– Всё, Маргарита, больше никаких “мам”, “тёть Фай” и “Гал-Петровн”. Нина, Галина и Фаина. Кончилось детство.

– Поняла.. А что теперь делать… Нин?

Фаина, ползая на корточках и вытирая розовый овал серыми иркиными трусами, отозвалась:

– Когда всем трём дочерям исполнится по пятнадцать, можно будет делать всё…

– Мы завтра собирались вам рассказать. На кухню, я сказала! Пулей! – прикрикнула Нина.

В кухне загремели кастрюли, что-то хлопнуло, с нарастающим шумом потекла вода. К гулу воды примешивался голос Галины, раз за разом повторявший: “аква аккипут мунера меа”. И вдруг вступил голос потоньше: “аккипут мунера меа, аква аккипут…”. Ритка. Нина улыбнулась, села на диван рядом с Иркой, тихонько дотронулась до её волос и спросила:

– А ты точно девственница?

Ирка отрицательно затрясла головой и заплакала. Фаина, закончив стирать следы розового мела, поднялась, уперла руки в плотные бока и сказала:

– Ну и слава богу…

Кощей

Говорят, что Новый Год – время чудес, но я никогда ни одного чуда не видел. Ну, кроме того раза, когда дядя Вася Светлов выпал с баяном с четвертого этажа, поднялся и пошел по поселку, играя “Парней так много холостых…”. А так – самый обычный день. Просто говна по телевизору больше показывают. В это тридцать первое я тоже сидел дома и думал, что приготовить: окрошку или макароны с сыром. Когда я уже доставал из холодильника сыр, в дверь позвонили. Каждый раз, когда я слышу звонок в дверь, я чувствую себя несчастным человеком. Потому что звонок – это гости, а гости – это проблемы.

Я вышаркал в рваных тапках в коридор, снял с домофона трубку и, не слушая кто там, открыл. Если даже я вдруг открыл убийце, грабителю, насильнику, свидетелям Иеговы или фанатам “Динамо” – да и пусть, это хотя бы будет какой-то необычный новый год. Мы будем кричать после двенадцатого удара курантов “Кто Динамо форму носит, тот Спартак отхуесосит!”, насиловать друг друга бенгальскими огнями или по очереди убивать, славя господа – это смотря кто придёт.

Но пришла Ирка Ландратова. Она, как и все не очень умные, а оттого счастливые люди, употребляла в речи очень много канцеляризмов. “На данный момент я непосредственно у шалмана с хычинами”, говорила она. Или пьяным голосом сообщала в телефон, что “я, между прочим, совершила звонок на твой ублюдский номер не просто так”. У Ландратовой были короткие ноги, длинное плотное туловище, тонкие руки, маленький нос и клочья рыжих крашеных волос. С голосом тоже не повезло: говорила Ирка густым басом, то и дело подхохатывая, как сломанная музыкальная шкатулка.

– Привет, Мышаня! – она каждый раз шутила так про моё имя, и каждый раз корчила рожу, которая по её мнению напоминала мышину.

– Привет, Ир! Чо, как встречать думаешь? – спросил я, хоть и не хотел знать ответ.

Выяснилось, что Ландратова планирует встречать непосредственно у меня. Потому что в данный момент она смертельно поругалась со своим Гришей. Я второй раз за час почувствовал себя несчастным. Ландратова, наоборот, разошлась, уже сняла кофту, влезла в мои рваные тапки, прошла на кухню и по шею погрязла в холодильнике.

– Я бессмертная, прикинь… – сказала она, вытащив из холодильника банан.

Я удивился, но не сильно, потому что с Ландратовой все время что-то было не так. То она подерется с водителем маршрутки, то ворованными дынями отравится. Теперь вот бессмертная. Поэтому просто спросил:

– Как это?

– Хуякэто, – перездразнила она. – Бессмертная и все, непосредственно как Кощей.

– Да конечно. И откуда ты знаешь? Василиса Прекрасная рассказала?

– Хуисилиса! Гриша меня ножом пырнул, вот и узнала! – Ландратова задрала кофту, приподняла левую грудь и показала большую, глубокую бескровную рану. Я сначала отшатнулся, но потом подошел поближе и рассмотрел: плоская дыра уходила куда-то в темноту, из нее раздавалось легкое сипение.

– Я потом еще раз проверила – выпила уксусу бутылку. И ни фига.

– А Гриша чо?

– А Гриша не бессмертный оказался… – Ландратова хохотнула и стала чистить банан.

– Бля, Ира, кто-нибудь видел, что ты ко мне заходила?

– Та уй иво нает! – бормотнула Ландратова с набитым ртом, откусив банан.

******

В дверь позвонили. Я опять почувствовал себя несчастным. Ландратова пошла открывать. Я выглянул из кухни в коридор.

– Брось банан, я сказал! Руки подняла! Открытыми ладонями на меня! – орал мужик в кожаной куртке, целясь в Ландратову из пистолета. Ментов у меня в квартире не было с прошлого нового года.

– Будешь банан? – спросила Ландратова и протянула руку с бананом в сторону пистолета.

В коридоре оглушительно грохнуло два раза. Ландратова свалилась на пол. Мент отбросил надкушенный банан ногой в сторону. Ландратова подергивалась на полу. Она хохотала. Мужик оцепенел. Сделал два шага назад. А когда Ландратова встала и подобрала банан, бросился бежать, поскальзываясь на ламинате.

– Видишь, Мышаня, пуляй, не пуляй – один фиг. Слушай, а может и ты бессмертный?

Я подумал, что проверять себя как Гришу я не дам. А еще, что в таких случаях самое надежное будет отрубить голову. Даже бессмертный без головы хер чо сделает.

– Еще банан хочешь? – спросил я.

– Не, не хочу чо-то. И еще я мысли читаю, Мышань, прикинь!

Красное озеро

Солодовников стоял с пустым мусорным ведром оранжевого цвета у кучи крупной рыбьей чешуи, валявшейся рядом с набитыми до верха контейнерами. У кирпичной стены, прижав колени к груди и уткнув в них лицо, дрожала толстоногая голая баба. Зеленая слизь, комьями лежавшая на плотных покатых плечах, капала с локтей на землю. На стене синей краской было написано «мочи хачей».

– Женщина… у вас всё в порядке? – тихо спросил Солодовников. Баба молчала. Он немного подождал, поставил ведро на землю и присел на корточки рядом с бабой и невольно взглянул на её грязные ноги: колени поцарапаны, на икрах крупные шлепки чешуек, а ногти на ногах розовые, почти прозрачные, как у ребенка.

– Эй, всё в порядке? – снова спросил Солодовников.

– Не лезь!– сипло заговорила баба, не поднимая головы с колен.

– Может скорую вызвать или ментов?

– Не лезь, Солодовников… – повторила баба, – пока кот цветы не сбросил.

Солодовников резко встал и посмотрел на окна второго этажа: третье, четвертое и вот пятое – его – открытое. Большой серый кот сидел на подоконнике и монотонно хлопал лапой по стоящему уже почти на краю горшку.

– Моня ФУ! – крикнул Солодовников. Кот дёрнулся, отскочил вбок и исчез в квартире. Что-то зеленое мелькнуло вдоль стены и с керамическим грохотом рассыпалось под окнами.

– Б-б-лять… – выругался Солодовников.

– Как и все коты…

Голос раздался совсем рядом с его ухом. Солодовников дёрнулся и отпрыгнул в сторону. Толстоногая баба стояла и держала его ведро в руке. Длинные, ниже уровня ягодиц, серые волосы, паклей налипли на её грудь, бёдра и живот.

– Ведро не забудь – сказала она и протянула ведро Солодовникову.

******

Солодовников пропустил бабу в прихожую и вошёл следом, машинально растирая за ней тапком следы слизи на паркете. Кот сидел на старом сундуке, в который отправлялось все, что не влезало на антресоль.

– Фу-фу-фу! Прежде русского духу слыхом не слыхано, видом не видано. Нынче русский дух на ложку садится, сам в рот катится! – Сказал кот и зажмурился.

Солодовников замер и выпустил ведро, которое глухо стукнулось об пол, покачнулось и упало на бок.

– Не говори ерунды, он наполовину татарин, – баба стояла в дверях комнаты и обтирала слизь сиреневым пледом, которым Солодовников накрывался, усаживаясь смотреть телевизор.

– Кто наполовину татарин? – спросил Солодовников.

– Я. – съязвил кот и трусцой побежал в туалет, откуда тут же раздался звук скребущих по лотку лап.

******

– … и когда ты вынес ведро, а Моня сбросил цветок, в твой мир попала часть другой реальности. То есть я.

Солодовников сидел на кухне с голой бабой, одетой в его старый спортивный костюм, и слушал, как она говорит, прихлёбывая со свистом горячий чай из оранжевой кружки.

– А Моня? – он посмотрел на кота, дремавшего на подоконнике.

– А Моня всегда и там и тут. Только есть одна проблема: кроме меня пришло кое-что еще, – баба шумно отхлебнула на чай. – И теперь это твоя проблема.

– Наполовину твоя, а наполовину татарина, – добавил кот с подоконника.

******

Через час Солодовников с котом в переноске и бабой в спортивном костюме вышел на перрон станции «Сосново».

– Как до Красного озера доехать, не подскажешь? – спросил Солодовников у щетинистого мятого мужика, курившего на перроне.

– Эт самое, я-имею-в-виду, на шестьсот сорок пятую маршрутку. Щаз направо, а за круглосуточным – прямо и на остановку, я-имею-в-виду… – мужик кашлянул, порылся в кармане куртки и достал старый нож для резки бумаги с янтарной ручкой. – Триста рублей, я-имею-в-виду.

– Что триста рублей? – не понял Солодовников.

– Нож триста рублей. Квариат, я имею в виду… – забубнил мужик.

– Нет, спасибо, наверное не надо, – ответил Солодовников и перехватил переноску с котом в другую руку, собираясь уйти. Кот зашипел и вцепился лапами в решетку дверцы.

– Купи нож! – сказала баба, наклонившись над солодовниковским ухом.

Солодовников поставил кота на перрон, порылся в заднем кармане, достал мятые деньги и, копаясь в купюрах и не поднимая головы, сказал:

– Есть двести пятьдесят.

Мужик громко почесал щетину на подбородке, швырнул окурок в сторону урны, не попал и ответил:

– Эт самое, не вопрос… – он протянул нож Солодовникову янтарной ручкой вперёд. Платформу перерезал оглушительный визг гудка прибывающей электрички. Кот протяжно заныл, а баба резким движением взяла нож и сунула его в карман Солодовникову.

******

Вода вяло билась о пологий, заваленный высохшими водорослями, песчаный берег. Солодовников сидел на небольшом камне и чертил на песке кривые круги веткой. Кот уселся у открытой переноски и молча боролся с желанием броситься на крутящуюся палочку. Голая Баба, скрипя кроссовками по песку, прохаживалась рядом, скручивая копну волос в толстенный серый жгут.

– И долго еще его ждать? – спросил Солодовников.

Кот чихнул и прижал уши, испугавшись самого себя. Баба остановилась и недовольно цыкнула языком:

– Тц… Я же говорила: когда два раза ухнет сова и земля затрясётся, из пучины выйдет Нежить Водяная… Что непонятно-то?

– Да всё понятно… – Солодовников бросил палку в сторону. Кот тут же прыгнул за ней, но одумался и, потряхивая лапками, важно пошёл обратно к переноске.

– Ну вот, допустим, ухнула сова, земля затряслась, вышла Нежить из пучины. Дальше-то что? Мне ножом её надо ударить? Как вы себе это представляете? Какого она роста-то? Куда тыкать? Анатомия какая у неё? – стал рассуждать Солодовников.

– У него, – поправил кот. – Нежить – это он. И анатомия у него обычная. Рёбра, селезенка, надпочечники. Но целься не в них, а в шею.