Верховный Издеватель

– Чиновникам-то это не объяснишь! Вот бы был хороший юрист… – вздохнула Марина.

– Есть, есть хороший юрист! – осенило Кирилла. – У меня друг…

"Значит, на дерево с нами лазить можно, а усыновлять нельзя!?"

– Да я бы сам его усыновил… – сказал Кирилл. – Но, по закону, разница в возрасте должна быть никак не меньше 16 с половиной лет.

– Да я бы и сам его усыновил! – вынырнул в разговоре Ромка.

– К тому же, кроме усыновления есть разные другие формы: опека, попечительство… Ну, юридически-то понятия разные, а суть-то одна: главное – он не в детдоме. Не всё ли равно как в документах называются мама и папа, если они мама и папа.

Приятно слушать такие разговоры про себя. Когда знаешь, что ради тебя всё это. Ты сейчас – их центр… но центр, сознательно и тихонько сместившийся за дверь. Тебя не слышат – ты слышишь. Как решается твоя судьба в почти сказочном для тебя направлении. Это всё равно как если б человеку хоть на секундочку дали подслушать, ещё при жизни, как на небе определяют его участь: "Всё! Он наш. Я же его Отец!"

Нет, к сожалению, такой приоткрытой двери.

Нет у нас возможности для такого подслушивания.

Через некоторое время, после очередной успешной сдачи в инстанцию очередной порции документов (вроде бы, наконец, последних), Кирилл бросил вскользь:

– Такое ощущение, что мы каждое лето сдаём экзамены.

– Да ты и так каждое лето сдаёшь экзамены, – не понял Ромка.

– Нет, это другие экзамены. Без предварительного лекционного курса.

– Было у меня такое чувство, как будто Бог даст ещё одного сына… не знала, что – так, – улыбнулась Марина.

– А я всегда хотел брата вот прям точно такого же возраста, как я! – подхватил Ромка. – Но это же невозможно… было бы, раз уж у меня нет близнеца. Кирилл – он старший, это классно. Но это совсем другое. А если б, мам, кто-то прям щас у тебя родился, он бы мне был младший, совсем ещё ма-аленький братик… А вот брата-ровесника всё равно не было бы.

– Ну, зато теперь есть. Дра-аться теперь с тобой будем! – задумчиво-весело предсказал Санька, возводя взгляд в потолок, словно говорил о чём-то возвышенном.

– Зачем? – не понял Ромка.

– Как зачем! Чтоб братья да совсем не дрались – так же не бывает! Вот и будем иногда… для поддержания традиции. Ты, к тому же, мой младший брат.

– Фигушки, мла-адший! – смешно возмутился Ромка.

– Младший-младший! На целых два месяца младше… да ведь, мам? – нарочно обратился он к Марине.

– Да.

– Ма-ам! ну уж ты-то меня не предавай!

Лето в этом году выдалось прохладное: только поманило жарким июнем, а потом обмануло надежды. Осьминоги циклонов, сплетаясь щупальцами, облепили Северное полушарие. Ураганы, как сквозняки, пробегали по старому дворику Европы то тут, то там – не уследишь, но пока где-то, вроде, неблизко. Так оно и в жизни: то ветры перемен, то перемены ветров…

Наконец все предварительные процедуры были завершены и осталось только ждать: комиссия – предполагалось, уже на следующей неделе, – должна будет объявить окончательное решение.

Так что коротенький круиз по Волге (в который они собирались давно и тут наконец вырвались на несколько дней) невольно приобрёл форму ещё и паломничества с одной-единственной просьбой к Богу: у кого что болит, тот о том и говорит.

Марина договорилась с секретаршей в РОНО, что в случае любых изменений – ускорений или поворотов дела, – та им немедленно позвонит. Если будет что-то экстренное (что маловероятно), из любого города на их маршруте можно доехать до Костромы за считанные часы. Всё путешествие – почти по кругу: длинное только когда плывёшь по реке. Автобусов они уже перестали бояться – сами не заметили, когда это случилось.

Ну, кажется, ВСЁ сделали: теперь пора просто ехать. Дальше Божье дело, и такое ощущение: уезжаешь, чтоб Богу не мешать. Путешествие – способ передоверить Ему всё, что от тебя уже не зависит.

Можно честно спать.

Можно честно путешествовать.

Вал событий запущен. Всё будет так, как будет.

Маршрут – просто подарок для тех, кто любит древнерусские города и монастыри. По Волге и Шексне до Белого озера, а оттуда обратно через верховья Волги до Москвы. Ярославль, Тутаев, Рыбинск, Горицы, Белозерск, Мышкин, Углич, Калязин, Дмитров. Часть "Золотого кольца" и "Северной Фиваиды" – всё самое древнее и интересное в Верхневолжье и Заволжье, до чего только можно добраться по воде.

Но на Сашу наиболее магически действовало само слово "Москва". Для тех детей, кто ни разу в столице не был, Москва – это страна в стране, причём, очевидно, волшебная. Если не предел мечтаний, то по крайней мере, что-то, ради чего можно пойти на великие жертвы ("Я буду хороший, только возьмите!") и великие трудности пути (если бы они в наше комфортное время были).

– Ну ты и царь! – пошутил Кирилл. – В Ипатьевском монастыре уже был – в Москву ещё поедешь.

– Да, а чем я не царь! – приосанился Санька. – Александр… какой там по счёту?

– Четвёртый.

– Ну, всё правильно! Вчетвером едем, и вот я с вами – четвёртый.

Саша, конечно, не знал теории "Москва – Третий Рим", но для него она, несомненно была и Римом, и святым градом Иерусалимом, и всем остальным… центром его личного мироздания, пределом мечтаний. Столица ждала своего царя. Для всех это было просто путешествие. Для Саши путь или в детдом, или в семью. Но уверовав в семью, так же не хочется в детдом, как уверовав в Бога – в ад. Если бы предали сейчас Сашу – это значило бы для него ровно то же, как будто Бог его предал… в очередной раз.

"Своими поступками мы клевещем на Бога. По могуществу-то, мы почти боги по отношению к детям. Бог ребёнка – это Взрослый. Если взрослые кругом предатели, то и бог для него тоже предатель. Лето – это безжалостно мало! Лето превратится в предательство, если мы не продлим его на всю жизнь. Москва превратится в предательство… Не будет никакого Третьего Рима".

Вечером перед отъездом у Марины было безотчётно тревожное, подавленное, даже какое-то чуть муторное настроение. Оно почти зеркально повторилось и у Кирилла.

– У меня ведь не было никаких предчувствий тогда - ну, когда авария… а сейчас – что-то прям какие-то предчувствия нехорошие, – со странно сжавшимся сердцем сказал вдруг Кирилл.

– Это называется: собака лает, когда вор уже всё вынес. Нет, ты не бойся, Кирилл – Бог нас хранит!

– Хотелось бы верить… Но вот, Марин, как по-вашему? Как всё-таки отличать интуицию от лени? Вот когда мы в последний момент не хотим куда-то ехать или что-то делать – то, что, вроде, уже наметили – это предупреждение внутреннего голоса, к которому надо прислушаться, или это наше вечное малодушие, к которому прислушиваться ни в коем случае нельзя, иначе мы так никогда ничего в жизни вообще не сделаем? Как определить:

Время жечь мосты и взлетать?

Или время спать?(2)

Когда вред – дело, а когда – неделание?

– Да в том-то вся беда, Кирилл, что на практике человек давным-давно и напрочь разучился отличать голос Бога от голоса лукавого. Как и вообще – Бога от лукавого… Главная и худшая путаница всей нашей жизни! Я ж вот тоже долго думала, с чего у меня тоска… и вдруг, знаешь, в одну секунду успокоилась, как только поняла: это же месть – просто месть! а значит, мы движемся в правильном направлении. "Бес бесится!" – как говорит в таких случаях мой духовник о. Павел. Иногда перед чем-то важным нас прямо-таки пытают неожиданным депрессивным состоянием – и всегда "за дело"! Да это ж натуральная пытка: чтоб мы отказались или хотя бы заколебались в принятом решении. Вот, – говорит бабушка, – была в наших краях старая народная припевка:

Ах ты, ад-адушка!

Ах ты, гад-гадушка!

В том смысле, что уж знаем, мол, мы тебя как облупленного – зря маскируешься. Люди-то были простые, а в таких духовных вопросах куда мудрее нас! А я хоть и не знаю, как они, но всё-таки всегда говорю себе: "Делай что должно – и будь что будет!"

– Будь что будет, – повторил за ней Кирилл и отправился спать.

"Время выключить свет и дожить до утра…" – как поёт Шевчук.

Перед некоторыми важными событиями волнуешься почти как перед смертью: представить завтрашний день иногда так же трудно, как загробную жизнь. То есть мы почти одинаково достоверно знаем, что и то, и другое есть… но вот как оно там!? Главный вопрос "как"? Что нас ждёт по ту сторону ночи?

И как вообще можно представить, что "сегодня" вдруг превратится в бесповоротно улетевшее "вчера", а пока не существующее "завтра" – в самое настоящее "сегодня"!?

Где же рождается настоящее?

"Господи, обнови во мне всё, что надо обновить, и уничтожь всё, что надо уничтожить", – помолился Кирилл, уже почти засыпая.

(1). "Литургия" – дословно переводится: "общее дело" (греч.)

(2). А. Макаревич "Рождественская"

Часть IV. Царство

Пилат сказал Ему: итак, Ты -

Царь? Иисус отвечал:

ты говоришь, что Я Царь.

Ин. 18, 37

Всё мёртвое плывёт по течению,

против течения может плыть

только живое.

Г. К. Честертон ,

"Вечный человек"

1. Тутаев

На дорогу надел струны новые…

Ю. Шевчук

Путешественников, как только они прошли трап, окутал особый, едва уловимый запах теплохода – совершенно неповторимый, как неповторим запах метро. Длинные половики в коридорах, глуховато-мягких и уютных, как хоббичьи норы, латунный блеск перил от ныряющих и возносящихся трапов: большой дом на воде, плавучая гостиница.

Всё живое так преображённо-светло отражается в воде, что вдруг, помимо всяких научных теорий, понимаешь, что из воды-то оно и произошло. Из неё вышло – и к ней тянется. Материнская ласка воды к миру как-то особенно явственно чувствуется в таких путешествиях. Даже в одном созерцании воды есть что-то очистительное, а уж полным погружением в неё ещё Иоанн Предтеча "крестил в покаяние". Вода-жизнь, вода-очищение, вода-возвращение… ведь возле неё мы все – немножко дети! И путешествие на теплоходе – самое детское из всех…

Такое ощущение, что наши путешествия живут самостоятельной жизнью – как некие субстанции, персонификации Вечного Пути. Порой приходишь к выводу: это не совсем мы выбираем маршруты – это они сами как-то выбираются. Географическая мистика в чём-то сродни биографической: и тут, и там как-то непостижимо сочетается наша воля с волей Творца – и выходит непредсказуемый, но всегда очень логичный конечный результат. Мы куда-то едем и где-то оказываемся. Всякое путешествие, осознаём мы или нет – немножечко репетиция Главного Пути, который нам всем предстоит. Маленькое, пока временное расставание с привычным нам мирком. Превращение земных, оседлых проблем в неактуальные.

Путешествие из дома… домой. Коротенький прорыв в экзистенциальное, говоря умным языком. "Кто решился, тот прав, даже если не прав в мелочах"(1).

Погода стояла ветренная. По небу показывали сюрреалистический мультфильм про странных зверюшек, спещащих куда-то. Теплоход медленно плыл туда же, куда и облака: пунктирно очерченная река в небе полностью совпадала по течению с рекой земной.

Планета вертится, и реки ветров плавно текут над нами. Поэтому где бы мы ни были, мы всегда – на вечной Реке. Иногда кажется, что всё человечество живёт на её берегу. На древних фресках так и изображался водный поток, исходящий от Престола Божьего (позже его место стал занимать змей человеческих грехов – смысл изображения поменялся на прямо противоположный). Река всегда в чём-то сродни фрескам, а фрески – реке.

На теплоходе в воде не искупаешься, зато можно всю дорогу купаться в воздухе. Над потоком – другой поток. Приподнимаешь ладонь – и она плывёт в невидимой струе. Струи ощутимо обдувают-омывают тебя.

– Ветер сам держит руку, как море! – восхитился Ромка. – Ещё прям ладонь так ныряет то вверх, то вниз. Вот сам попробуй.

– Ага-а! Рука прям в воздухе лежит, – подтвердил Санька.

Оказывается, это вполне доступно: пока не умеешь летать сам – зато уже летает хотя бы твоя рука. Частичная невесомость!

– Чай не утопнем! – привычно хихикнул Санька.

Потом вдруг обернулся к Марине, держа ладонь по ветру:

– Это я с Богом за руку здороваюсь.

– Какие слова! – вдруг отреагировала стоявшая рядом девушка и обратилась к Марине. – Как вы хорошо воспитали своих сыновей: они у вас, действительно… без Бога ни до порога!

– А как вы угадали, что мы её сыновья? – хихикнул Санька.

– Да вы очень похожи на маму, что ж тут угадывать! – простодушно объяснила девушка.

– Что правда, то правда – о-очень похожи! – подмигнул Саша. – Я Александр, а это Роман… а вот этот вот, ну самый такой сыни-ище! – это Кирилл. Будем знакомы.

– А я – Вера.

Кирилл присмотрелся к Вере. На вид она была примерно его ровесницей. Приятное лицо… правда, что-то в нём было слишком вдохновенное. Из тех видов вдохновения, которые заставляют выражаться штампами. Сразу видно убеждённо верующую девушку – немного, наверное, не от мира сего… но разве это плохо? В её глазах было что-то под стать проплывающим пейзажам, где много берёз и церквей – словно из одной она только что вышла и как-то сразу перешагнула на их корабль.

Тутаев в этот момент возник по обоим берегам совершенно неожиданно, как самый сказочный город, какой только можно себе представить на наших просторах. Как заповедник Руси посреди России, как совсем уж неправдоподобная Божья выдумка о том, какой могла бы быть страна – но люди, живя в ней, в эту выдумку не поверили. Таким, каким Тутаев открылся – таких городов не бывает… увидели – не верьте своим глазам! Ущипните себя – может проснётесь?

Тем россиянам, кто искренне считает, что Россия – говно, лучше Тутаева не видеть, чтоб не разочароваться.

– Когда долго не бываешь в древнерусских городах, начинаешь испытывать ностальгию в своей стране по своей же стране, – выразилась Марина. – Даже не той, "которую мы потеряли", а той… которой и не было, но могла бы быть. Мы все могли бы быть другими. Есть же такая частая описка: вместо "страна" пишут – "срана". А по-моему, мы дружно всей своей жизнью делаем эту описку: несколько поколений творим как будто всё от нас зависящее, чтоб буква "Т" выпала. А так бы хотелось уже вернуться в страну!

В этом городе-стране Бог сотворил для людей зелёные пирамиды холмиков, аккуратно разрезал их оврагами и расставил вдоль берега. А люди сотворили для Бога церквушки и с удовольствием расставили их и на макушках, и на откосах, и у фундаментов пирамид. Неправдоподобный пейзаж вдвойне неправдоподобно отражался и неправдоподобно удваивался. Теплоход проходил сквозь строй церквей и колоколен. Ярко-красочные, словно нарисованные, они смотрели и сверху, и снизу – с высокого берега и из воды. Луковки и шатры в самых разных сочетаниях составляли силуэты, по выразительности напоминающие что-то живое – то были, если угодно, лики русского зодчества.

Бывает, что в красоте отчётливо виден не стиль архитектуры, а стиль жизни. Причём – внутренней, молитвенной. Это когда Человек и Бог здороваются, а не просто одинокие люди на унылых берегах скучают. Здесь даже нет места отдельным чудесам, потому что всё – чудо.

Когда находишься в таких городах, трудно воспринимать мир невидимый менее реальным, чем видимый! Настоящее – воскресенское, преображенское, архангельское – окружает тебя настолько тесно, что ты "чувствуешь себя внутри фрески". В них – какое-то другое пространство. Будто сама "обратная перспектива" затягивает тебя внутрь. В мир какого-то святого измерения. Тебя окружает что-то бесконечно здоровое и естественное. Оптимальное соотношение покаянного и радостного, постного и Воскресенского.

Путешествие по древним городам России само по себе способно воцерковить человека, если он "имеет глаза, чтобы видеть".

– В лес идут за грибами, а в древние города – за Богом, – сказала Вера. И тут же зачем-то поспешила пояснить. – Где-то я это прочитала.

– А я вспомнила Аксакова, кажется, об Угличе, что он имеет "религиозную физиономию". – поддержала разговор Марина. – Хоть на современном языке и забавно звучит – зато самая суть! В те времена обычными считались выражения типа "физиономия здания", "физиономии башен". А здесь – "религиозная физиономия города". Вот так и проходят перед нами города-личности. Город-мученик Углич, город-митрополит Ростов, город-монах Сергиев Посад, город-князь Владимир, город-царь Москва. Общаешься – как с людьми, и если "город верующий", он много нового может рассказать.

Стоянка в Тутаеве была запланирована лишь на обратном пути. Так что сейчас теплоход просто "принимал парад церквей". Всё важное обычно так и происходит: сначала только первый взгляд, потом – настоящая Встреча как таинство.

Река тянулась ровно, как коридор: картинная галерея холмов и храмов. Даже страшновато оттого, что здесь Он так близко. На тихоходном кораблике не убежишь от встречи. Для того, чтоб остаться "спокойным" атеистом, здесь надо приложить немалое усилие.

– А где же сам город? – удивился Саша, видя везде только поселковые дома и палисадники.

– Да во-от же – ты что, слепой!

– А где большие дома?

– Да вот как-то уж без больших домов…

– Получается, такой милипизерный, Богом забытый городок?.

– Нет! Богом-то как раз не забытый – людьми пока забытый. А Богом… Вон Его здесь сколько!

Пламенеющая в зелени Казанская церковь по правому борту казалась паромом, который вот-вот спустится на воду и соединит берега удивительного городка. Другие церквушки отступили от воды подальше и даже пытались спрятаться за деревцами и домами, но не слишком-то старались – высокие купола и барабаны, в любом случае, их выдавали.

– Бог играет с нами в прятки, но всё время поддаётся, чтоб мы Его нашли. – сказала Марина. – Только ведь мы до того "умные", до того отучились от детских игр, что умудряемся даже и так Его не найти. Может, потому Он и говорит всем: "будьте, как дети", что дети-то всегда найдут спрятавшегося взрослого. От них и прячься не прячься – увидят.

– А Тутаев – это от слова "тут"? – перебил Саша.

– Нет, это в честь какого-то "героя гражданской войны". – сказала Марина. – Но все его давным-давно забыли, и потому сейчас можно считать что "тут". Всё – тут! Главное, Бог тут, а не "там". Он всегда тут .

– Это-то я уже понял, – сказал Саша.

– Но когда-то город назывался не Тутаев, а Романов, – добавила Марина. – В честь князя Романа Угличского.

– О, привет, князь Роман! – похлопал Саша Ромку. – Это твой город?

– Это моя импе-ерия! – гордо ответствовал Ромка.

– Да маленькая что-то!..

– А мне большой и не надо – я не жирный!

Всякому Человеку было приятно обустраивать под Богом своё княжество. В самих государствах того времени пожалуй было что-то домашнее, уютное, простое. Может, в силу самих своих размеров, патриархальности, каждое из них было ещё – не государство-Левиафан, а государство-семья. А что? Буквально все всех знают лично! Князь – батюшка… – не без амбиций, конечно, но и сами амбиции-то у него пока какие-то провинциальные, нестрашные, наивные. Вроде как народ в каждом княжестве считает: "Наш батька круче!" – а тот и старается всеми силами подтвердить, что так оно и есть. По-простому жили. Империй не знали. Бывало, воевали друг с другом – ну так, скорее, крепко хулиганили, чем воевали. Какой-нибудь епископ приходил – мирил.

И не то, чтоб так уж хорошо жилось людям – но как-то правдивей, что ли, естественней, ближе к земле… да и к Небу немножко поближе. Словно сам мир тогда был меньше, как эти государствочки: от неба до земли лесенки-стремянки стояли. Шатровые колокольни в память о них остались.

И ведь диво-то какое: тогда, до империй, ещё как-то слишком мало мучили, мало убивали… мало врали (даже ещё не придумали СМИ!). Русская провинция, в отличие от Москвы и Петербурга, вся какая-то – простая, неимперская. Вернее, до-имперская! До-державная. Чистая даже в самих своих мифах – как чиста память о детстве. Детство Руси просвечивает здесь на каждом шагу.

Светлые церкви, проплывая, отражались в глазах Веры… но что таилось по ту сторону этих глаз? светло ли было там? Только ли Царство Божие "внутри вас"?

Кириллу вдруг стало её жаль и он сказал мягко, как ребёнку:

– Ну, улыбни-итесь уж пожалуйста. Всё же – так красиво!

Медленно прошествовал навстречу кораблю этот крестный ход. Тихо, без пения и звона, спустилось по течению видение. Задержалось оно лишь настолько, чтоб поверить, что всё это не померещилось. Что всё – "тут".

Кирилл оглянулся. Улыбнулся, увидев удивлённое лицо Веры, и решил хоть как-то, хоть невпопад, объяснить свой слишком растерянный, слишком странный вид:

– Знаете. Когда я мельком вижу какие-то очень красивые места, мне кажется, что это не я, что меня здесь нет. Они мелькнули – и я мимо мелькнул, и меня с ними уже не осталось. Вы понимаете? Когда красиво и быстро, всё как будто не взаправду. Раз – и уже ничего нет. Я иду временно, вижу временно, радуюсь – временно. Мы же все тут именно бываем, а не есть…

Он не понял, поняла ли Вера.

(1). А. Макаревич, "Улетай"

2. Лошади

…Но, слышишь, я стучу. Открой!

Так причисли нас к ангелам среди зверей,

Но только не молчи – я не могу без огня!

И где б я ни шёл, я всё стучусь у дверей:

Господи мой Боже, помилуй меня.

Б. Г.

Саша стоял в церкви Ильи Пророка в Ярославле, конечно, не подозревая, что видит те самые фрески, по которым Марина написала целую повесть. Некоторые сюжеты она ему, правда, успела объяснить. Про вознесение Ильи Пророка Саша с сожалением заметил, что "лошади ускакивают прямо в иконостас и у них лиц не видать".

– Да что ты, лошадиных морд никогда не видел, что ли? – усмехнулся Кирилл, а он серьёзно возразил:

– Ну, это ж тебе не простые лошади – может, у них там какое-то особое выражение лиц? Может, я гляну им в глаза – и сразу всё пойму.

– А что ты хочешь понять?

Саша пожал плечами…

– Рыбинск – наверное, самый христианский город на Земле! – сказала вдруг Вера.

– Почему?

– Рыба же – символ христианства.

Рыбинск поражал грандиозностью своего собора – самого большого во всём Верхнем Поволжье, – и своего гидроузла, породившего опять-таки самое большое (в мире?) искусственное море. Здесь теплоходу предстояло пройти шлюзы и торжественно вступить в ночь и водохранилище.

Был уже вечер, когда пенно и шумно заработал могучий водный лифт, поднимая корабль на новый речной этаж. Причём, лифт, пассажирам которого не грозит клаустрофобия. Вместо крыши – небо, и отсюда, из искусственного ущелья, оно кажется особенно синим и глубоким. С каждым метром плавного подъёма оно всё ближе.

И для Саши, и для Ромы это было первое в жизни прохождение шлюза. Чем-то оно всегда завораживает и детей, и взрослых.

– Ой, это как Стена Плача в Иерусалиме! – всплеснула руками Вера. – Там люди так же стоят, я видела.

Народ собрался вдоль палубы, сосредоточенно глядя впритык в зеленовато-чёрную от ила стену, словно она вдруг стала чем-то самым важным на свете и даже могла им о чём-то поведать. Массовое любопытство иногда смотрится со стороны, как молитва. Если б здесь оказался первобытный человек, он бы точно решил, что люди поклоняются стене.

Но самым волшебным было то, что она уменьшалась на глазах – и скоро, без сомнения, должна была сойти на нет. Вода, как длань Божья, плавно возносила корабль в тот простор, где стен уже нет. И нет необходимости им поклоняться. И плакать перед ними.

– А вы бывали в Иерусалиме? – сделал вывод Кирилл.

– Да, с паломничеством ездила, – сказала Вера. И через секунду то ли всерьёз заявила, то ли скаламбурила:

– Вере надо бывать в Иерусалиме. А Рома бывал в Риме?

– Почему "была"? Я не была, а был! – поправил Рома, которому очень не хотелось, чтоб его из-за длинных волос перепутали с девочкой (ему отчего-то послышалось "была").

– Ну да! я же вижу, что ты мальчик… что ты – был! Ну и как там?

– Да не был я в Риме, – неожиданно сказал он.

– Так ты же только что сказал – был! – запуталась Вера.

– Нет, я только сказал: "Не была, а был…" Но я – не был!

– Не был, но знаешь! – засмеялась вдруг Вера. – Это как поговорка про ад: лучше там не быть, но знать, чем не знать, но быть!

– Смотрите! – восхищённо закричал вдруг Ромка, случайно подняв голову.

У шлюза стояла белая лошадь. Как-то замедленно, полусонно двигая губами, она ела всё, что ей протягивали с палубы, давала себя ласкать и похлопывать прямо через перила, чем особенно были довольны дети. Подавляющее большинство из них вообще никогда так близко не видали лошадей… Два мира соприкоснулись, как в сверхъестественном явлении, и только маленькие перила разделяли их. Тем более удивительно, что при этом она всё-таки стояла на берегу, а пассажиры всё-таки оставались на корабле.