Верховный Издеватель

– Прикол! Я первый раз в жизни вижу кувшинки, – признался Саша. – Я до этого вообще думал: они где-то там, в каких-то там далёких лесах, куда и не дойдёшь. Я же знать не знал, что всё так просто: вот так вот подходишь, и тут бац тебе… – кувшинки!

– А ещё здесь ряска, – сказал Ромка. – На ряске можно даже рисовать. И писать.

Детские пальцы тут же принялись выводить что-то на зелёном "сенсорном экране".

– Это, мам, ты! А это – мы!

Но ряска есть ряска. "Мы" из человечков тут же превратились в звёздочки.

– Я когда гляжу на ряску, вижу каждый листик и представляю, что это такие маленькие-маленькие кувшинки. И тогда от неё уже не противно, а красиво, – поделился Ромка.

– Ну-у, если так-то посмотреть, тогда всё на свете красиво! – подхватил Санька. – И мухи, особенно те, которые навозные: они такие блестящие! – и тараканы…

– Да, кстати, насчёт тараканов, – неожиданно вспомнила Марина. – Мне подруга рассказала. Сидела у кого-то в гостях, в старом доме, и задремала в кресле. Приоткрываю, – говорит, – глаза и вижу спросонья, по креслу рядом со мной жучки какие-то ползут – такие умненькие, деловитые, друг за дружкой… прямо хорошенькие такие! "Ой, какие у вас жучки интересные бегают! И такие забавные!" – "Да это же тараканы. Их у нас много…" Она от одного слова "тараканы" как подскочит, как завизжит! Сама потом смеялась, когда мне рассказывала.

– А ещё, мам, похожая история, – вспомнил-перебил Ромка. – Один мужик ходил в лес кормить белок – и однажды написал в Интернете: я новый вид белок открыл – с тонкими хвостами. Ну, описал их повадки. Они, мол, очень доверчивые: едят прямо с руки. Очаровательные создания. И фотографии их выложил. А на фотографиях… крысы! Ему и написали: дурак, это же крысы! Он после этого не то что кормить, а вообще в тот лес ходить перестал…

Марина вдруг задумалась и с болью сказала про себя:

"А ведь и на "детдомовцев" многие смотрят как на тех тараканов или крыс. Просто ребёнок – "ой, какой хорошенький", а чуть узнают, что "детдомовский" – всё, уже клеймо! "Уличный, заразный. Вор, небось. Наркоман… Готовый будущий уголовник! Яблочко от яблони…" Пожалеть-то, конечно, пожалеют, но… на расстоянии. Вздыхать ведь – не помогать. Жалеть – не любить".

Но только зачем все эти облака, мельницы, пруды, кувшинки… если Саша останется в детдоме? И зачем на свете столько церквей, святости, красоты, благодати, если хоть кто-нибудь останется в аду навсегда? Неужели Змею будет позволено одержать хотя бы такую частную, зато бесповоротную победу? Ведь его девиз – четыре слова: тонешь сам – топи другого! Неужели фараону всё-таки позволят навсегда утопить хоть кого-то вместе с собой.

Или… это всё-таки от нас зависит? Если так, не отдадим ему никого – ни себя, ни тех, кто рядом.

(1). А. Макаревич "Место, где свет"

8. Центр циклона

Отец Мой доныне делает, и Я делаю.

Ин. 14, 12

Счастье – это когда знаешь,

что делать, и делаешь это.

Александр Ильичевский

– Вот бы с вами ещё на теплоходе поехать… – как бы мечтательно сказал Саша после Ипатьева. – Жаль, Лукич наш, конечно, не разрешит… об-лом-с!

– А вдруг разрешит? – сказал Рома. – Мам, ты бы с ним поговорила! А вдруг разрешит…

– Да не, не разрешит! Знаете, какой он строгий… – провоцировал Саша.

– Это Лукич-то строгий!? – усмехнулась мама Марины, ровесница и знакомая Лукича. – Ну-ну! Впрочем, кому как – говорят же: "Сильнее кошки зверя нет!"

– Ну, а ты-то хочешь? – переспросила Сашу Марина.

– Ну, я-то хочу. Да разве моя хотелка что-то решает!

Настроившись таким образом, Марина без особых надежд отправилась к Ферапонту Лукичу, директору детдома.

– Да берите… да с руками, с ногами, с потрохами! Маму я вашу уважаю, вот что! А когда я человека уважаю, то… Только расписочку маленькую напишите и берите.

В провинции всё просто. В глубинке власть змея разбивается о почти всеобщую беспечную семейственность отношений: все же друг другу более или менее родные ("сосед" – это тоже степень родства). Что-то у нас порой даже проще, чем на Западе. Какая-то стихийная демократия тех человеческих отношений, к которым "закон не лежит". Побольше бы их было, таких отношений!

Марине вдруг подумалось: "Вот и в царстве… какие хорошие бывают отдельные цари! Один Николай II чего стоит! Но если сама система работает вразнос, кому они помогут, при всей-то своей доброте. Одному-двум таким вот сашам? И это – великое дело… но что же делать с тысячами других саш. Тем будут в это же самое время выжигать клеймо на руке, как рабам… да они рабы и есть!"

А Ферапонт Лукич даже обрадовался и сказал, что вообще всё очень кстати, что Аглаида Петровна давно уже жаловалась на Сашу. По дому, мол, помогать ленится, и ещё грубит, и ещё не слушается:

"С ума я сойду с ним – до конца лета ещё такого держать! Куда хотите, его девайте. Я-то ведь думала, когда брала, – такой славненький, такой хорошенький мальчик. Ох, и дура я была! Откуда ж такие берутся! Как вы их там воспитываете-то!?"

А по описаниям Саши, у него тоже выходило что-то вроде жития Гека Финна у вдовы.

В общем, Лукич посоветовал Марине вообще на всё лето Сашу у Аглаиды Петровны забрать… чему и Саша, и Аглаида Петровна взаимно несказанно обрадовались!

– Будешь теперь жить у нас, – объявила Марина по возвращении. – Ну, если, конечно хочешь, – подмигнула она.

Санька на радостях прошёлся колесом.

– Видите, как я солнышко умею делать! Вам уж там, наверное, наговорили, что сам-то я не солнышко. Ну, зато я его делать умею. И вообще я хороший паркурщик!

И нечаянно подцепив ногой старое трюмо, вмиг смахнул вазу. От резкого звона и разлёта осколков, сиганул из окошка в палисад перепуганный Шампиньон.

– Упс!.. Ой, простите! Это я щас сам всё смету – вы только не обижайтесь. Не обижаетесь?

– Да уж нет, – сказала Марина.

– Ну, и хорошо. А говорят, посуда бьётся к счастью. Это за новое житьё!

Саша пошёл за веником и оглянулся.

– Я опасный, как хлеб на масле! – добавил он, торжественно воздев руку.

– Почему?

– Потому что масло на хлебу!

Да, в мирных условиях с таким характером нелегко! Всё в нём было какое-то… по самой высокой шкале. Самостоятельный – даже слишком. Бойкий – до откровенного риска. Временами рассудительный не по возрасту. Временами обезбашенный – аж боишься за него! Заботливый к тем, кого любит – до горячей привязанности и… боящийся к кому-либо привязаться. Всё это в одном человеке, и человеку этому 12 лет.

Смены настроения у него бывали стремительными. Из веселья его могло резко зашвырнуть в дебри какой-то недетской депрессии: он вдруг апатично умолкал, замыкался и даже на вопросы отвечал отрывисто, односложно. И глядел недобро, как на чужих. Похоже, в такие минуты он и сам себе был чужой. Целый мир был виноват перед ним – но он ничуть не снисходил до обвинений в его адрес, а просто не желал с ним разговаривать. Поскольку и Марина с Кириллом были частью этого нашкодившего мироздания, то и они себя чувствовали виноватыми под этим взглядом. И как у него испросить прощения?

– Вот ведь как бывает, – говорила Марина. – Глазом не успеваешь моргнуть, как оказываешься в положении тех, кого хоть раз осудил. Давно ли мы обмолвились, что вот, мол, люди берут детей только на лето – и сами взяли Сашу…

– …Ну, и пусть будет не только на лето! – продолжил за неё Ромка.

Марина вздохнула.

Да уж. Вот появляется в твоей жизни человек. Может быть, маленький человечек. И ведь пока не появится, тебе и в голову не придёт, как без него пусто, как его может не хватать. Но зато уж как появится, а потом нависнет осознание, что скоро исчезнет… нет, это гораздо тяжелей, чем если бы вовсе не появлялся!

Вообще за короткое время общения с Сашей почти все подпадали под его бесцеремонно-беззащитное обаяние. "Цветущий репейник ему на герб, если б он был рыцарем! – сказал Кирилл. – Это такой талантливый репейник, что ведь прицепится – а ты ему ещё и рад будешь!" И действительно, в нём жил, как во многих детях, тот гениальный манипулятор… вся "хитрость" которого заключается ровно в том, что ты, мгновенно все его простенькие манипуляции разгадывая, так же мгновенно и совершенно осознанно на них поддаёшься. Честный хитрец! Провокатор, помогающий тебе остаться Человеком.

Бог, в этом смысле – тоже "провокатор", да ещё какой!

Откуда-то из глубин Вселенной влетают в нашу жизнь живые метеоры, чтоб привнести в неё беспокойство, хлопоты… и через них – хоть какой-то смысл.

– Я конечно, чуть утрирую, – делилась Марина с Кириллом, – но за эти дни уже сама начала забываться, кто из этих двух сынишек мне родной. Их как-то теперь всегда двое – всё, в единичном экземпляре они больше не водятся. Со стороны все их принимают за братьев. Видимо, испокон века так: мальчишки, если уж дружат, сливаются в какую-то нерасторжимую двоицу. Прямо Сан-Ремо получилось – Саня плюс Рома. Они же у нас даже чувствуют друг друга на расстоянии. Мне и прежде Ромка рассказывал: сколько раз они выходили из домов одновременно – шли друг к другу и встречались точно на середине пути! И при этом, телефона у Саши нет! Какая-то у них другая, телепатическая связь.

Последние дни разные разговоры шли около проблемы, но всё ближе и ближе.

– Вот жили б вы поближе к детдому – брали бы меня каждое варенье, – обмолвился как-то Саша (забыв, что ещё совсем недавно не желал даже Ромке давать адрес).

– Что? – переспросила Марина насчёт варенья.

– Каждое воскресенье. Но это я так… вы же издалека.

– Нет, уж если брать, то брать насовсем, – твёрдо сказала Марина.

– Если брат, то брат насовсем, – переделал на свой лад Ромка.

– А тебя кто-нибудь ещё, кроме дяди, пробовал усыновить? – спросила издалека Марина.

– Да приходила однажды какая-то тётька, ахала: "Ой, какой мальчик, какой оду-хотво-рё-ённый! у него глаза, как озёра!.." Я говорю: "Ага блин, у меня там и рыбы плавают!" Ну, она много над кем у нас там ахала. И никого не усыновила. Видать, поехала на озёра. Рыбачить. Или уже утонула там. Хотя не-е, она не утонет!

– Ну и как тебе теперь Саша? – осведомился Рома. – До сих пор, как тогда, считаешь, что он "юный гопник"?

– Нет, тогда я очень ошибался! Он… корова по отношению к гопникам!

– Как!? – оторопел Ромка. – Он же совсем не толстый.

– Да не в том дело! Он всё, что только нахватал на улице, в семье, в детдоме, как-то так переработал в себе во что-то… благодаря чему с ним можно общаться. Даже интересно общаться!

– То есть, в данном случае, "корова" – это хороший человек!? – подвёл итог Рома.

– Да, – серьёзно сказал Кирилл. – Редкий человек!

И ещё подумал: "А я бы так не смог! Всякий хороший человек по отношению к беде – как корова по отношению к траве. Поедает её и получается молоко".

– Мам! Ну, если мы его обратно отдадим в детдом, то это… это всё равно что меня отдали бы в детдом! Я буду каждую минуту думать, что он там, и получится, как будто я всё время буду там.

– Да успокойся ты, Ром! Думаешь, я что ли, хочу его отдать! Не отдадим уж как-нибудь. Но сказать "не отдадим" – одно, а сделать, чтоб не отдали – совсем другое. Тут надо много и терпеливо… Давай, мы с дядей Женей будем делать – а ты хотя бы просто молись, чтоб у нас всё получилось.

Приехал на пару дней отец Кирилла – "дядя Женя". Вечером состоялся семейный совет.

– Вот смотришь на детдомовцев и думаешь: "Но ведь все мы такие! По-моему, Адам и Ева после потери рая – первые детдомовцы. Ну почему! Почему кому-то не дано даже самое простое, что дано всем остальным!?" – как обычно, из философского далёка, начал было Кирилл.

Ответ к отцу пришёл сам собой:

– Не почему, а для чего. Чтоб мы это дали. Помнишь, я тебе ещё в детстве, бывало, говорил: "Не жуй сырые "волнушки" – думай, как проблему решить!"

Бывает, что одно решение приходит к нескольким людям разом – словно в мыслях они тайно сговорились заранее, прежде, чем на словах. Всё же ясно и без слов. Но слова всё-таки однажды должны быть произнесены: сути когда-то положено обрести форму.

Рано или поздно наступает такой момент, когда, как говорила Марина, легче что-то делать, чем ничего не делать. Во всём есть логика: сказал А – скажи Б. Встретил человека, который тебе как сын… – убери из своей жизни либо его, либо "как". Третьего не дано. Рано или поздно всё становится настоящим. А всё настоящее оформляется.

Не мы ищем своё дело – оно нас находит. Падает, как снег на голову – бабах… Но вот как дети радуются снежной возне, так и ты странно радуешься этому свалившемуся кому. Понимаешь, какой бессмысленной была жизнь, пока он не упал!

– Мам, а как это ты вообще заранее знала, что дядя Женя согласится усыновить? – уже через час спросил удивлённый Рома.

– Знаешь, Ром… если ты кого-нибудь в жизни сильно полюбишь, ты вспомни, что я тебе сейчас скажу "навырост". Любимый – это тот, за кого никогда не боишься, что он тебя не поймёт. Иногда люди говорят друг другу в шутку: "Ну-у, с тобой всё понятно!" Так вот, с ним всё понятно. Он – твоё второе я, ты – его второе я.

– Значит, с дядей Женей всё понятно, – подвёл за неё итог сын. – А я, кстати, как-то тоже… почти не сомневался за него!

И откуда берутся такие люди, которых иные по глупости считают даже слабохарактерными и чуть ли не подкаблучниками. Уж не из зависти ли раздолбаи их не любят? По принципу: если ты для кого-то что-то делаешь – какой же ты после этого мужик! "Дядя Женя" с такой же само собой разумеющейся самоотдачей был готов помочь Саше… как когда-то в одиночку воспитывал сына после смерти первой жены. Как прошлой осенью заботливо возился с "обезноженным" Ромкой (и кстати, так умело, сноровисто его перевязывал, что Ромка только его перевязки и признавал!). Вообще отец Кирилла был живым воплощением какой-то ненадуманной ответственности… и в сыне, кажется, только сейчас начали с большим опозданием проявляться эти "гены".

Добрых людей в нашем мире часто называют идеалистами, хотя всё наоборот: именно жизненная практика, а вовсе не отвлечённая теория показывает, что они правы. Все разными методами стремятся к счастью, а вот достигают счастья – именно они. Стало быть, они-то и есть – практичные люди, а те, кого у нас принято называть "практичными людьми" – в сущности, несчастнейшие дурачки и наивнейшие обормотики, прожигающие жизнь впустую.

– Главное, чтоб ты был человеком открытым – тогда и смысл тебе откроется. – говорил отец Кириллу. – Правда, если только твои стереотипы будут сильнее, тогда… придётся тебе вечно жить не наяву, а как с перепою. А я, как ты знаешь, алкоголиком никогда не был. Я перед жизнью просто открываюсь – учусь её спрашивать. Я по-вашему не совсем верю – вот как Марина, например (и ты уже почти!), но… в принципе, не исключаю, что когда-нибудь и я – за вами. Отцы же в наше время приходят позже сыновей. А что мужья позже жён – это уж всегда так бывало. Но главное, что я человек по жизни спрашивающий. Вопрос – это уже полверы! Я всегда у обстоятельств спрашиваю – это и есть моя вера. А главное "обстоятельство" – внутренний голос. Я же про Сашу уже всё спросил – и за секунду ответ получил. Ты его уже знаешь! Слава Богу, и ты у меня по жизни – человек спрашивающий. Главное только: получив ответ, никогда не делать вид, что не расслышал!

Итак, решение было принято и застало всех в следующей диспозиции: у Кирилла с начала лета и почти до сего дня (точнее, до Древа) стояло какое-то смутное, тоскливое настроение, "привет из прошлого". "Опять депрессией балуемся!" – подтрунивал он над собой, не зная, откуда что взялось.

Странное дело: когда ты только-только постигаешь истину (как в прошлом августе, в день Отроков Эфесских), кажется, ты её уже никогда не забудешь. Что ж тут можно забыть – вот ты и вот она: это же навечно, как жизнь! Теперь ты всегда будешь жить в эту меру: по-другому просто не получится. И никогда "не сделаешь вид, что не расслышал"! Но проходит время – совсем не так уж много, – и то, что, казалось, не вышибешь из тебя топором, как-то неуловимо утекает само по себе. Улетучивается, как запах ладана. Ты помнишь, что знал - но уже не знаешь. Это разные вещи! Вроде бы, ничего не изменилось – и всё не то. Где же она, твоя жизнь в меру того знания!? Открылось – и закрылось? Было откровение, а теперь что… закровение?

Тогда внешне всё было плохо – и было хорошо! Сейчас внешне всё гораздо лучше – и всё плохо! Даже нет, не плохо, а – не хорошо. "Не хорошо" иногда хуже, чем плохо: хроническая болезнь хуже острой. Когда ничто так уж сильно не болит, но всё нехорошо – не знаешь, что исправить. Радость постоянно надо обновлять. Застоявшись, она неизбежно портится. Прошлогоднее откровение исчезает не позже прошлогоднего снега.

Мало выздороветь один раз, надо выздоравливать каждый год. Без аварии и больницы – каждый раз выписываться в жизнь. Как Пасха каждый год новая и каждую неделю "малая". Воскресения в нашей жизни должны быть регулярными, как в календаре.

Человек, хоть единожды испытавший ослепительную новизну перехода от смерти к жизни, подсознательно будет и впредь искать новизны как синонима счастья. Всё хорошее – новое. А всё новое – это погибшее и воскресшее старое. Пусть погибло наше детство – оно воскреснет в ком-то. И ты радуешься детству ближнего, как своему собственному. "Чужое" детство тем и прекрасно, что в нём мы узнаём себя. Чужого Детства не бывает – оно всегда наше. Иногда немного исправленное. Иногда немного ухудшенное.

Кирилл едва сам признавался себе, но поначалу… он взялся за всё это дело из-за Ромки! В сущности, можно сказать, это Ромка "усыновлял" Сашу – до того горячо он болел за своего друга, и этой "болезнью" неизлечимо заразил разом всех родных.

Так у каждого в этом деле – этой литургии(1), – оказалась своя роль: у Ромки – вдохновителя, который формально, вроде, ничего и не делал, но был общей совестью… был бы общим укором, если бы их с Сашей предали (нет, его отношение к родным, конечно, не изменилось бы… только вот им от этого легче бы не стало!).

Кириллу выпала самая активная роль. Постепенно "заражаясь" от Ромки и Марины, он сам не заметил, как и ему Саша стал свой. И он не меньше их загорелся верой, что "всё у нас получится".

"Уже не по твоим речам веруем, ибо сами слышали и узнали…" (Ин. 4, 42). Кирилл просто узнал в Саше ещё одного брата – как узнал раньше в Ромке. А стоит только узнать Человека, и ты всё для него сделаешь! Может, впервые это произошло на том самом древе?

"Ждёшь-ждёшь, что вот сейчас произойдёт с тобой что-то такое радостное, чего ты сам себе принести не можешь… А потом оказывается, когда мы делаем радостное кому-то, это и есть то самое, долгожданное, что наконец-то "с нами произойдёт". К тебе всегда приходит радость, которая – не к тебе, а от тебя. Весь секрет счастья в том, что оно – перевёрнутое.

"Радость моя" – это человек, которому мы радость несём. Так что "произойти" с нами может никак не событие, а… либо человек, либо Бог.

И вот Человек к нам приходит.

Человек с нами происходит.

Всё же ясно, как день.

Самая радостная сказка становится самой неоспоримой явью, когда мы находим Человека. Это чудо не продаётся и не предаётся. Иуда думал, что предал "всего лишь" учителя, а оказалось, что самого себя: от этого-то он и повесился. Мы живы лишь до тех пор, пока этому преображающему Чуду не изменили.

"Если мы испытали радость выписки – и это уже не вернёшь (не в новую же аварию лезть!), то, может, попробовать подарить что-то вроде выписки другому человеку. У меня-то, слава Богу, классный отец – так что я после смерти мамы не попал в детдом. А он попал ровно туда, куда я со страхом заглядывал в мыслях. Он попал на фронт, а меня оставили в тылу. Вот так вот живёшь-живёшь, и вдруг до мурашек пронзает открытие. То страшное, что не случилось с тобой, обязательно случилось с кем-то. Снаряд, пролетевший мимо тебя, точно нашёл свою жертву где-то там, недалеко, за спиной. Это закон всей нашей жизненной войны. Когда не воюешь напрямую, то зайди хотя бы в госпиталь, что ли.

"Не бойся: жизнь покажет тебе ровно всё, чего ты боялся. Некоторые испытания пройдёшь… как будто не ты, а кто-то другой на твоих глазах… но это будет только как будто бы другой!"

– Я-то в больнице всего три недели лежал, и то неприятно… а он в детдоме – целый год! – говорил Ромка. У каждого была своя ассоциация.

Кажется, все в свою меру начали хоть чуть-чуть отождествлять себя с Сашей. Всё действительно важное, что с нами происходит, мы реально проживаем несколько раз: однажды – когда это совершается с нами, потом – с тем или иным близким человеком.

Сразу стало ясно, что исправлять. Опять откуда-то нашлось дело. Опять кто-то очень нетактично сломал кокон нашего эгоизма.

"Вот дурдом: чтобы было хорошо – должно быть "плохо": или нам, или кому-то. Весь рецепт счастья: проблема плюс надежда! По-другому у нас отчего-то не получается. А кажущееся отсутствие проблем – и есть главная проблема… уже безо всякой надежды".

Надо заняться прямо сейчас, чтоб хоть до 1 сентября успеть оформить опеку – чтоб Саша уже никогда, даже временно, не вернулся в "пацанское заведение". Бумаг нужно море, времени впритык, но ничего, Бог поможет. Он сильнее земной бюрократии.

В остальном, вроде, всё шло, как обычно. Жизнь как жизнь: лето ворочалось с боку на бок, жара плелась, дожди хулиганили. Всего в меру. Был май – будет и август. А надо всё, что делаем, успеть до Успения. Время бежит быстрей нас, поэтому, сколько б мы ни спешили, всё у нас будет "медленно".

– Неприятно, конечно, иметь дело с господином по фамилии Цейтнот – но иногда всё-таки и с ним можно кашу сварить, – подмигнул Кирилл.

Этой весной он наконец-то купил машину и теперь буквально по-детски наслаждался всяким случаем, когда можно бороздить пространство уже безо всякой привязки к расписаниям поездов и автобусов. Казалось, он готов даже выдумать какой-нибудь повод к междугородней поездке, а тут и выдумывать не пришлось.

Кирилл никогда не был в жизни человеком практичным, пробивным, но тут… откуда что взялось! Он и сам удивлялся активности, которую развил. Удивлялся и улыбался: "Да я, оказывается, фанатик!" Взялся за настоящее дело – значит, надо довести до конца! Отступить можно в чём-то малом, не важном (то есть практически во всём, что у нас принято считать "важным"!), а в таком… нет, в таком жизненном Сталинграде "ни шагу назад"!

Как раз в 23 года и берутся за дело со всей безоглядностью. Когда ещё мало подсказанных "опытом" сомнений в том, что всё получится. И что интересно, сразу же на порядок меньше стало "мыслей". Ровно как в те дни, когда он навещал Ромку в больнице. Оказывается, всякая настоящая деятельность приносит в жизнь парадоксальный покой.

Ещё активней была Марина. Все даже удивлялись, как она может быть такой спокойной и при этом столько успевать.

– По-моему, есть два способа быть спокойным в жизни, – как-то ещё давно говорила она. – Один – отгородись от мира, плюй на все чужие проблемы (как будто они бывают чужими!), в общем: "Моя хата с краю". Другой – живи себе "в центре циклона", как поёт Гребенщиков. Ведь, действительно, как войдёшь в самый центр, там спокойно!

– Если б это было так легко, тогда бы все жили, как вы! – сказал Кирилл.

– Да Бог его знает, легко это или нет, – искренне пожала плечами Марина. – Я и сама не знаю. Когда делаешь – вроде, легко, когда думаешь – нет. Люди любят оправдываться перед собой: в теории, мол, всё просто, а на практике сложно. По-моему, всё наоборот. В теории всё всегда сложно! Пока не начнёшь делать. А дальше Бог помогает и потому легко.

Саша однажды решил подслушать, тихо подкравшись к дверям соседней комнаты. Приятно было ловить обрывки разговоров из штаба, где решалась его судьба.

– Не-ет! Мы не бесправны – мы безграмотны! – говорил Кирилл. – У нас не то что мало прав – у нас мало знаний о правах. Чиновники пользуются нашим всеобщим юридическим невежеством – и выходит так, что "правы" всегда они. Всё их шулерство заключается в том, что мы вообще не знаем правил игры, а зачем-то сели играть. Они на голубом глазу пешкой ходят, как ферзём, а мы – ферзём, как пешкой: они нам так объяснили правила, а мы и поверили. Третья группа инвалидности, по идее, не должна быть препятствием к усыновлению. Это ж не первая, не "вторая нерабочая"! Раз работать можно, значит, и детей растить уж подавно.

"А разве Марина – инвалид!? – поразился Саша. – Хотя… а она ведь что-то говорила про аварию… Блин! у всех хороших людей что-то не так".