Советские тексты в постсоветской редакции

– Мишка, привет! Ты диплом по Тургеневу защищал?

– Сомневаешься?

– Послушай, что пишут мои оболтусы: «Иван Сергеевич Тургенев перед тем, как написать стихотворение в прозе, или горестно раздумывая во дни сомнений о судьбах родины, прогуливался с Полиной Виардо по аллеям старого парка. Стояла поздняя осень. Быстро темнело. И ни единого фонаря! Насколько же чище могли быть их отношения, как несоизмеримо глубже чувства, когда бы в 19 или 20.00 вспыхивали яркие электрические лампочки, не оставляя шансов разбрасываемым вековыми деревьями зловещим теням, преследующим влюбленных. А ведь еще Ленин отмечал, что коммунизм есть Советская власть плюс электрификация всей страны».

– Если твои ребята так раскрывают тему любви Ивана Сергеевича, я за нашу смену спокоен. Тебе, Надька, в Оксфорде преподавать!

– Да ну тебя! Меня же с работы уволят без выходного пособия, попади случайно их творения в руки кому-нибудь из коллег.

– Работа не волк. В Кембридж переберешься.

– А серьезно?

– Хм… Ну, поговори с Тургеневедом в неформальной обстановке. Домой к себе пригласи, что ли.

– Пригласила уже…

– Видишь, не мне тебя учить…

– …вместе с Вовой Ульяновым. Этот мне письма пишет, в любви клянется и Лениным подписывается.

– Любви все возрасты покорны – у Ленина отменный вкус. Я тебе тоже писал: чего же боле?.. что я могу еще… в вашей воле… – А ты! о Боже мой! Кого себе избрала? Когда подумаю, кого ты предпочла!

– Я обещала подумать, если сбросишь килограмм тридцать.

– Сброшу, как два пальца обоссать.

– Дурак.

– Нет, это …я опять у ваших ног…

– По-Тургеневски?

– Надька, как говорила Анна Андревна, – мы же филологи…

– Я почти согласна. На чем мы остановились?

– На Ленине.

– С мальчишками-то что делать?

– С мальчишками… Помнишь, как старшие товарищи выпускали альманах «Метрополь»?

– Помню.

– Не перебивай. Заинтригуй Ленина и – как там второго-то, Тургеневеда?..

– Бронштейн.

– Однако… Заинтригуй Ленина с Троцким опытом старших товарищей. Предложи им «свой Метрополь». Название пусть сами придумают и сочиняют, ни в чем себя не ограничивая. Ты будешь «главным редактором» и одновременно «благодарным читателем». Наиболее удачное можно будет отпечатать и сброшюровать. Условий два – строжайшая тайна, и чтоб в школе вели себя прилично. Воистину есть у революции начало, нет у революции конца…

P.S. Михаил Александрович Шолохов (не автор «Тихого Дона» и не лауреат Нобелевской премии) положил трубку, погладил перед зеркалом живот, похлопал себя по крутым бокам и ягодицам и решительно облачился в спортивный костюм и кроссовки. Костюм едва не лопнул по швам. Кроссовки ощутимо жали в области больших пальцев. Михаил Александрович понял, что пробежка, как средство для похудания, не для него. Не ему, видимо, предстояло повести в перспективе Надю Крупскую под венец. Он переоделся в домашний халат, утопил чресла-булки в мягком кресле и закурил. На баньку с можжевеловым веничком возлагалась последняя надежда – «Надежда, мой компас земной… Совсем спятил. Жрать буду меньше, и все дела», – Михаил Александрович затушил сигарету, пересел к письменному столу и продолжил править кандидатскую диссертацию одного номенклатурного дебила «О положительном влиянии Зазеркалья русской революции на судьбу девочки Алисы». Этим он зарабатывал на безбедную жизнь, имея в узких кругах заслуженный авторитет. Самому защититься не хватало времени.

Бог умер

Лева задерживался. Ожидая товарища, Вова дочитывал Ерофеевскую поэму: «И ангелы – рассмеялись. Вы знаете, как смеются ангелы?.. Когда-то, очень давно, в Лобне, у вокзала, зарезало поездом человека, и непостижимо зарезало: всю его нижнюю половину измолотило в мелкие дребезги и расшвыряло по полотну, а верхняя половина, от пояса, осталась как бы живою, и стояла у рельсов, как стоят на постаментах бюсты разной сволочи… Многие не могли на это глядеть… А дети подбежали к нему, трое или четверо детей, где-то подобрали дымящийся окурок и вставили его в мертвый полуоткрытый рот. И окурок все дымился, а дети скакали вокруг и хохотали над этой забавностью…

…Они смеялись, а Бог молчал…»

Наконец раздался звонок в дверь. Лева был возбужден, тыльная сторона его правой ладони заметно распухла.

…когда милицейская машина с освобожденным дядей Томом скрылась за поворотом, Лева под впечатлением от неожиданной картинки русской жизни, машинально уединился в заброшенном дворике перевести дух и услышал жуткий кошачий вопль из разросшихся кустов, видимость за которыми отсутствовала. Через минуту затрещали ветки, из кустов вылез Дзержинюк с портфелем и, не заметив Левы, быстро удалился. «На хвост что ли наступил животному?» – подумал Лева. Порыв ветра раздвинул ветки. В просвете что-то темнело и раскачивалось. Лева подошел и увидел повешенную кошку с картонной табличкой на шее: ДУШИЛА ПТИЦ

Догнать палача-живодера было не трудно. И Лева дал рукам волю…

Сбивчивый Левин рассказ заканчивался приглашением в гости к Надежде Константиновне с инструментами и оговоркой, что захватить с собой придется одну скрипку, поскольку правая рука Левы пришла в полнейшую музыкальную негодность.

Надежда

Бронштейн набрал Надежде Константиновне и, дождавшись ответа абонента, попросил о переносе встречи:

– Понимаете, Надежда Константиновна, Ульянов вам новое письмо пишет. Я у него, но сделать ничего не могу. Вот он трубку рвет, посоветоваться насчет взятия почты и телеграфа желает. «Архиважно», – говорит. Передать ему трубку? Пожалуйста.

– Але, але! Надежда Константиновна, здравствуйте! Не за старое… Не слушайте вы его. Ничего я не пишу. Просто Лева руку сильно повредил и зол на весь мир. Нет, не упал, это Дзержинюк от его удара упал. Долго рассказывать. Понял. Хорошо. Будем в течение часа. Хорошо, без сюрпризов.

– Без сюрпризов не получится, – сказал он Леве, закончив разговор, – и поглядим, что получится. Иди умойся пока, а то на черта похож.

Вова достал из-под дивана груду оставленных ему на хранение братом книжек и вместе со скрипкой сложил их в большую спортивную сумку.

– Долго ты там еще возиться будешь? – крикнул он другу, – я давно готов!..

Надежда Константиновна не удивилась. Это не точно. Она была ошарашена. Но не сразу. Начали со скрипки и вокала, и лишь после домашнего концерта ученики присели к столу, где их ждали торт и хорошо заваренный чай. Надежда Константиновна пожурила по долгу службы Володю за «вынужденный» прогул, а Леву – за проведенную им на прошлой неделе политинформацию.

– Я не напрашивался, – оправдывался Лева, – меня Зиновий Аркадьевич заставил ее провести во искупление прежних грехов. И сам же перебивал на каждом слове. Я говорю: «Брежнев выступил на форуме с важной инициативой». А он мне: «Не Брежнев, а товарищ Брежнев». Я говорю: «Брежнев наградил коллектив предприятия». А он мне: «Не Брежнев, а товарищ Брежнев». Я говорю… А он мне… Ну не сдержался я: «Тамбовский волк, – говорю, – тебе товарищ».

– Надо отдавать себе отчет, Лева, кому, что и где можно говорить.

– Целиком разделяю вашу точку зрения на этот счет, Надежда Константиновна, – поддержал Володя, – а вот в школьной программе по литературе, извините, но жду перемен. И полез в спортивную сумку. По мере изъятия из нее разноцветного там– и самиздата Надежде начинало казаться, что это какая-то чудовищная провокация завербованных подростков, и в дверь вот-вот непременно позвонят…

– Ребята, откуда все это?

– У друзей одалживаем. Интересуетесь? Вам оставить что-нибудь? Хотите Алешковского? – обхохочетесь, а то и слеза навернется. Довлатов есть. Вайль и Генис вот. Ерофеева читали?

– Читала. Боже мой… Читала… Но вам еще ведь только…

– По пятнадцать лет? Микоянской под сорок, но и в пятьдесят вряд ли что изменится. Наш ровесник Дзержинюк Фадеева читает и кошек вешает.

– Володя, возьми, пожалуйста, скрипку.

– Что сыграть?

– Что хочешь.

– Романс Свиридова к пушкинской «Метели».

Музыкальная пауза пришлась кстати. Чистая гармония объединила учительницу и учеников. Все трое вдруг почувствовали себя друзьями – и возраст тому уже не был помехой. Для этого, собственно, и собрались. Володя отложил инструмент. Немного помолчали. Не нарушая тишины, Надежда Константиновна вышла на кухню, чтобы поставить остывший чайник. Вовка подмигнул Леве: не ошиблись. Под занавес Надежда Константиновна мастерски подкинула идею Михаила Александровича Шолохова («Поднятой целины» не писавшего и Даниэля с Синявским не поносившего) о совместном альманахе. Оба восприняли ее на ура.

Дискант

Да, «годы летят, наши годы как птицы летят». На днях автор этой правдивейшей истории, на самом деле, надо полагать, никогда не происходившей, навестил Надежду Константиновну, чтобы поздравить ее с днем рождения. Дверь открыл Михаил Александрович, подтянутый и стройный как Енгибаров. За праздничным столом сидели наоборот несколько раздавшиеся Вовка Ульянов и Лева Бронштейн. Мой приход оторвал их от обсуждения грядущего совместного похода в паспортный стол на предмет смены фамилий. Лева хотел стать Толстым, а Володя – Набоковым. Вручив букет и пропустив за Надежду «штрафную», я с Михаилом Александровичем присоединился. Он согласился на Гербалайфова, я – на Грибоедова (грибы – моя давнишняя страсть). Толстому и Набокову мы посоветовали быть скромнее и опуститься хотя бы до уровня Новоженова и Кара-Мурзы. До драки, впрочем, не дошло. Напряжение сняла сама виновница торжества:

– Мальчики, хватит ссориться. Ильич, не маши руками! Вспомните лучше, с чего начиналась наша дружба, – и она извлекла неизвестно откуда пожелтевшие переплетенные машинописные листы…

Да-да, это был тот самый школьный альманах со странным названием «Дискант». Надо полагать, имелись в виду неокрепшие голоса самокритичных авторов. Многое не сохранилось. Споры, смех и слезы «редакционной коллегии» остались в далеком прошлом. Но сбереженные временем «Рассказы о Ленине», переданные Надеждой Константиновной на правах главного редактора с молчаливого согласия Вовы и Левы в мои руки, передо мной. Без комментариев и каких-либо изменений предлагаю их вашему снисходительному вниманию.

Шалаш

Ленин шел по тропе к шалашу. На третий день пути он понял, что взял много левее и давно прошел мимо. Пришлось возвращаться. На пятый день пути стало очевидно, что и новая тропа выбрана неверно – как ни верти, а он все же Ленин, а не геолог на распутье. Сильно хотелось есть и пить. Пожевывая кисловатый стебелек прошлогоднего щавеля, Ленин круто взял вправо, и на седьмой день пути в поле зрения показался шалаш. Ленин припустил, хотя силы покидали. До шалаша оставалось несколько шагов. И тут Ленин сообразил, что не марксизмом единым жив человек, и неплохо бы на досуге географией позаниматься. Это был совсем другой шалаш, не ленинский. Из него выскочили три злобных жандарма. Они скрутили Ленина, бить не стали, сорвали с него парик и поочередно погладили по лысой макушке, приговаривая: «Давно тебя поджидаем. Проголодался, небось, Вова? Перекуси уж с нами». «Сыт», – с чувством собственного достоинства прошептал голодный вождь пролетариата. «Ну а чего пожаловал, какими судьбами?» «Грибы собирал, а тут вы, сволочи… – солгал Ленин, пряча за пазухой стопку свежего номера газеты «Искра» и, хитровато сощурившись, уточнил: – сморчки». «Ну и катись, собирай дальше, кретин», – махнули рукой доверчивые стражи порядка. «Парик-то отдайте», – уже миролюбиво окрепшим голосом попросил Ленин, и в критические минуты не забывавший о конспирации. «Вот, возьмите, пожалуйста», – сделал реверанс маленький, самый вежливый и дальновидный жандарм, перешедший впоследствии на сторону революции.

Отойдя подальше от логова зверя, Ленин едва не заплакал от досады на обуявшую его гордыню. «С «Искрой» я их ловко надул, – самоутешался Ильич, – но что касается сытости… Мог бы и не лукавить, чертовски проголодался».

На конспиративной квартире

Ленин не любил жандармов, как сегодня Япончик ментов. Нет-нет, да и плюнет косточкой от вишневого варенья с балкона конспиративной квартиры в какого-нибудь. Когда попадал, радовался как ребенок.

Жандармы тоже недолюбливали Ленина по объективным причинам, но в их свирепом облике ничего детского не было.

Терпению подвергшегося неожиданной атаке городового пришел конец. Не в меру расшалившийся Ленин вылил на него сверху ночной горшок и спрятался за портьерой. Радость была столь велика, что Владимир Ильич невольно выдал себя, громко хихикнув. Городовой, огромный детина, вышиб плечом дверь конспиративной квартиры, выволок из-за шкафа перепуганного Ильича, стащил с него брюки с кальсонами и подверг остракизму в позе, унижающей мужское достоинство.

Вытерев об лишившегося сознания (легкий обморок) Ленина грязные сапоги и бесстыдно помочившись на распластанное тело, городовой, гулко топая, спускался по подъездной лестнице. «Вот ты у меня где, лысая мандавошка», – донеслось до чуткого уха революционера эхо ненавистного баса. «Вот, говно! В семнадцатом еще встретимся», – мысленно парировал Ленин. «Ну-ну», – усмехнулся простодушный жандарм…

Зеркало русской революции

Ночь напролет после удачно проведенного митинга всласть накричавшийся и намахавшийся любимой кепкой Ленин пил с соратниками. Пили и спорили на важные темы. Обсуждали текущий момент. Надежда Константиновна замучилась за шнапсом бегать к меценату Морозову. Когда Яков Михайлович рыгнул и похвастал сохранившимся до сих пор рвотным рефлексом, не потрудившись встать с места, она послала всю компанию к Энгельсу, хлопнула дверью и ушла жаловаться на безвыходную ситуацию политическим проституткам Каменеву и Зиновьеву, которых товарищи забыли пригласить. Тогда товарищи единогласно постановили избрать гонцом оконфузившегося Якова Михайловича, чтоб заодно и проветрился.

Под утро от чудовищного перегара запотели все окна. Окурки валялись на подоконнике, в недоеденном салате «Оливье», в стаканах, на полу и даже на Манифесте коммунистической партии. Прямо в блевотине похрапывал молодой грузин по кличке Коба. Феликс Эдмундович, обкурившись привезенной Ильичем из Шушенского коноплей, произвел под столом акт дефекации. На окружающих это подействовало как нашатырь или боевая тревога. Оторвав тяжелую голову от салатницы и разлепив веки мутного заплывшего глаза, Владимир Ильич бессмысленно переводил взгляд с Феликса Эдмундовича на Якова Михайловича. Последний был, кажется, вменяем.

– Яша, что-нибудь осталось?

– Ни капли, Владимир Ильич. И Морозов велел швейцару не давать больше.

– Следовало ожидать. Я всегда утверждал, что с этим

буржуйским выкормышем, будем откровенны, с этим архиподонком нам не по пути.

– Не скажите, Владимир Ильич. Пригодится еще. Ай, и перекосило же вас, однако.

– Да и ты, дружочек, хорош, стряхни икорку-то с бороды.

Поддерживая друг друга, они переступили через спящего Кобу, чтобы посмотреться в большое настенное зеркало в бронзовом орнаменте напротив окна. Отразились. Якова Михайловича снова неудержимо потянуло блевать. После хамской выходки Дзержинского сдерживаться не имело смысла: мало того, что под столом нагадил, так он еще и Льва Николаевича Толстого, как зеркало русской революции, к стене пригвоздил – наркоман, садист, туберкулезник хренов.

Любит – не любит

Ленин любил и ненавидел. Любил он читать (больше – писать), гимнастику, кататься на велосипеде, залепить кому-нибудь снежком в ухо, нечеловеческую музыку, учение Маркса-Энгельса перевирать, Надежду Константиновну, Инессу Арманд, любимца партии Бухарина, пить пиво с ветчиной в Швейцарии, а став вождем – рассылать депеши с категорическими требованиями расстрелять, сгноить, реквизировать, выслать с неизменным коммунистическим приветом. Ничуть не меньше любил Владимир Ильич ненавидеть. И ведь было кого: помещиков, капиталистов, религию и служителей культа, профессуру, поэтов, писателей, проституток, царскую семью, жандармов (по старой памяти), саботажников, театры, белогвардейцев и многое другое.

Соберет иной раз на прогулке в Горках Ленин букет полевых ромашек для Крупской, идет домой и гадает: любит – не любит. Выглядело это так. Оторвет лепесток – Энгельс. Оторвет другой – левый эсер. Оторвет третий – Инесса. Четвертый – духовенство. Коммунизм – АНТАНТА. Субботник – саботаж. Партия – меньшевики… Так что Надежде Константиновне доставался лысый веник. Если последним лепестком оказывался Маркс или, на худой конец, Бухарин, Ильич пребывал в прекрасном расположении духа, шутил с домочадцами, громко смеялся, пил со всеми вместе чай вприкуску и играл в лото. Но чаще последним на землю падал Колчак или, не дай Бог, Деникин. Тогда Ленин запирался на ключ в своем кабинете, и всю ночь оттуда доносился скрип пера, скорее – скрежет, заглушаемый время от времени неразборчивыми возгласами. Перо не просто скрипело, а выдавало директивы, требовавшие незамедлительной расправы не над призраками, а вполне конкретными лицами. Посвященный в ночные бдения вождя психиатр мог бы констатировать бурное помешательство, выражающееся в наличии плодов больного воображения, перетекающих в маниакальные амбиции. Но это стоило бы психиатру жизни. Кроме того его никто и не посвящал. В «Моей маленькой лениниане» Венедикт Ерофеев цитирует дедушку Ленина.

«Необходимо провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев. Сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города. Телеграфируйте об исполнении».

«Наркомату почт и телеграфов: обращаю ваше серьезное внимание на безобразие с моим телефоном из деревни Горки. Посылаемые вами лица мудрят, ставят ни к чему какие-то особенные приборы. Либо они совсем дураки, либо очень умные саботажники».

«Бедняга профессор Тихвинский, управляющий петроградскими лабораториями Главного нефтяного комитета. Одной фразы Ильича было достаточно: «Тихвинский не случайно арестован: химия и контрреволюция не исключают друг друга», (сентябрь 1921). Расстрелян в 1921 году».

«Тов. Богданову: Мы еще не умеем гласно судить за поганую волокиту. За это весь Наркомюст надо вешать на вонючих веревках».

Реакционные историки бездоказательно утверждают, что, гадая на ромашках, Ленин мастерски передергивал.

Бег впереди времени

Ленин бежал впереди времени и ног не ломал. Начиналось с пустяков. Пристрастившийся на марксистских посиделках к табаку Володя бросил курить. Никому и в голову не пришло, с чего бы это? Ну, бросил и бросил. Так не бывает: слева тебя Коба окуривает, справа Бухарин кольца дыма пускает, а ты вдруг взял, да и бросил – попробуй, брось! Секрет на поверхности: заглянул Ильич сквозь ему лишь ведомую призму в будущее и прочитал на пачке папирос набившую всем сегодня оскомину надпись: КУРЕНИЕ УБИВАЕТ. Тогда-то и принял решение расстаться с пагубной привычкой, а не с бухты-барахты.

Вряд ли найдется сволочь или хороший человек, которые никогда не испытывали головной боли, не простужались и не заражались гриппом. И Ленин хворал. Но выздоравливал он на удивление быстро. Наивно полагать, что причиной тому недюжинное здоровье и широкая кость. Приоткроем завесу и над этой маленькой тайной: принимал Ильич эффералган и фервекс UPSA, а также аспирин с витамином С. Кто-то возразит – это же изобретение французских фармацевтов второй половины ХХ века. Вот то-то и оно.

Бег впереди времени прекратился, когда в 1922 году Владимир Ильич разучился говорить, писать, читать и узнавать окружающих. «Но дел успел наделать он немало» – они и по сей день аукаются. Нам бы какого-нибудь очередного спринтера или марафонца не прозевать и схватить за одно место, желательно, еще при низком старте, чтобы потом «не было мучительно больно». Но ведь непременно прозеваем – по-другому не можем. Так что, дорогой Владимир Ильич, ваши мощи не предадут земле, а будут регулярно полоскать в специальном растворе и выставлять на всеобщее обозрение еще долгие-долгие годы. Вы же этого хотели, не правда ли? Неправда. Ну, а тогда при жизни надо было вести себя по-человечески. Скажите спасибо соратникам. На этом прощаемся с Вами. Всего Вам доброго, не поминайте лихом, Вова и Лева.

Куда ж мы уходим?

Эрику Мамбетовичу Конурбаеву

Эрик Мамбетович Конурбаев – русский

Старший лейтенант Полетаев в армии 20 лет, не считая военного училища. И – старший лейтенант. Речь не о буйном нраве или неладах с начальством. Напротив, весьма добродушен и покладист. Отец солдатам, можно сказать. При возвращении с учений остановил руководимую им транспортную колонну, после чего останавливал уже гражданские машины, «стреляя» для подчиненных сигареты, сам при этом не курящий. Но с головой – беда. Да и привычки имел неэстетичные: перед строем сложит руки чуть ниже паха и не то, чтобы чешется, а как бы так несколькими движениями вверх-вниз поправляет это место, как будто ему там мешает что. Или вдруг – соплей об асфальт. Не по-офицерски как-то.

Вот сидит Полетаев в канцелярии и наблюдает за писарем Розенблитом. Розенблит вписывает в графу «Вооружение и техническое имущество» военных билетов полученные Полетаевым на его взвод противогазы.

– Не может быть! Ну-ка, дай-ка сюда, – выхватывает Полетаев у Розенблита очередной военный билет, – нет, ты посмотри! Ха-ха. Ах – ха-ха. Ха-ха-ха-ха!

– Что такое, товарищ старший лейтенант?

– Да это же курам на смех!

– Что?

– Смотри сам!

– Нормально всё

– Нормально? Эрик Мамбетович Конурбаев – русский – нормально?

– И что?

– Эрик. Мамбетович. Конурбаев. Русский.

– Не пойму я вас, товарищ старший лейтенант.

Еще раз повторив вслух столь поразившую его комбинацию из имени, отчества, фамилии и национальности, Полетаев закатывает глаза и начинает сотрясаться беззвучным смехом. Резко прекратив, обращается к Розенблиту:

– Ты, Розенблит, кто?

– Рядовой.

– Понятно, не генерал. Я спрашиваю, рода какого?

– Мужского, какого ж еще?

– Я не об этом. Родители твои кто?

– Мама умерла. Отец – инженер.

– Извини. Как бы тебе объяснить… Ты к народу какому относишься?

– К российскому. Гражданин Российской Федерации, временно исполняющий «почетную обязанность».

– Что, и тоже русский?

– Почему? Еврей.

– Вот! Вот, Розенблит! Ты – еврей, понимаешь? А Э-р-и-к-м-а-м-б-е-т-о-в-и-ч-к-о-н-у-р-б-а-е-в – русский! Понимаешь теперь?

– Нет. Ну, русский. Ну и что?

– Тяжело, Розенблит, быть бестолковым. Ладно, давай дальше пиши. Отбой скоро.

Дембельская сказка

После отбоя, когда последний офицер уже покинул казарму, спят все, кто захочет из «стариков» и те, кому позволят из «молодых». Любого «молодого» любой «старик» неожиданно может спросить, сколько дней до приказа. Лучше не ошибаться. Неточный ответ воспринимается как личное оскорбление. Последствия для «молодого» будут непосредственно связаны с тем, что в уставе прописано как «тяготы и лишения воинской службы». Вариаций не счесть, вплоть до чистки засранного унитаза зубной щеткой. И это не самое страшное. А по каким же еще, вы думали, причинам случается, что бегут, расстреляв иной раз на месте весь караул?

Когда почти все уже угомонились, и койки приняли в свое лоно утомленных защитников отечества, «молодой», чья очередь сегодня, взбирается на тумбочку и читает стихотворение, именуемое «дембельской сказкой»:

Дембель стал на день короче.

Старичкам спокойной ночи.

Пусть вам снятся дом родной,

Баба с пышною пиздой,

Бочка пива, водки таз

И о дембеле приказ.

Текст канонический – с момента, когда до приказа остается 100 дней, все эти 100 дней он и произносится без изменений с завидным постоянством. Высокий стиль! После декламации «старики» хором или вразнобой орут: «Дембель!», после чего чтец имеет право покинуть пьедестал, если, конечно, прочитал выразительно и не требуется повтора. Как-то, непозволительно размечтавшись до срока, к хору дембелей присоединил свой голос и «молодой», и тут же словил лбом сапог, пущенный услышавшим его бдительным «дедушкой». Подобное даже для «черпака» (после года службы) – неслыханное кощунство. Такой вот отход ко сну.

Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат.

Пусть солдаты немного поспят…

Ромашки спрятались, поникли лютики

– Рота, смир-на! Равнение напра-во! Товарищ капитан, во время моего дежурства происшествий не случилось. Рота находится…

– Вольно, вольно. Вижу, что не случилось. Вижу, что находится… Какого хера у Федорина крючок расстегнут и верхняя пуговица?

– У меня, товарищ капитан…

– Рядовой Федорин!

– Я.

– Выйти из строя.

– Есть.

– Трое суток ареста. Вопросы?