Команда доктора Уолтера

– Габи, я создал на твое имя траст для девочки, назначил тебя управляющей. Понимаешь, ты сможешь вплоть до совершеннолетия ребенка им распоряжаться, брать столько денег, сколько надо.

– А почему ты сам не будешь распоряжаться?

– Так будет лучше. Это теперь ваши деньги. Я надеюсь, что ты будешь разумна.

– Что ты имеешь в виду… "разумна"?

– Ладно, забудь. Скажи, как ты назвала ребенка, и я внесу имя в бумаги.

– Я назвала? А ты в выборе имени не хочешь поучаствовать?

В голове Люка моментально промелькнуло имя матери, которую звали Люсиль. Она давным-давно умерла. Так ли уж ему было важно, чтобы дочь носила ее имя? Что за идиотизм. Имена знакомых женщин? Тоже глупо. Какая вообще разница…

– Габи, это твое решение. Назови, как хочешь.

– А тебе все равно?

– Можно и так сказать.

Люк почувствовал, что заводится. Разговор с Габи складывался совсем не так, как он думал. Хоть бы спасибо ему сказала, а она к имени прицепилась. Он мог бы соврать, сделать вид, что заинтересован, предложить несколько первых попавшихся имен, чтобы сделать Габи приятное, как она говорит, "поучаствовать", но ему не хотелось. Вместо этого он не отступил от делового тона:

– Я серьезно тебя спрашиваю. Свидетельство о рождении заполнили? Я тебя просил меня записать отцом. Ты это сделала? Короче, где свидетельство? Готово? Дай мне его. Я не верю, что ты имя еще не придумала.

– Не готово.

– Доктор сказал, что завтра вас выписывают. Надо забрать свидетельство. Займись этим.

– Мне тут есть, чем заняться.

Голос Габи зазвучал враждебно.

– Занимайся, чем хочешь, но мне нужно свидетельство. Я объяснил тебе, зачем. Надеюсь, ты поняла.

Вот сейчас она имеет шанс сказать ему про траст… дескать, не нужно мне твоих денег, мы сами справимся. Раз, два, три… время пошло. Нет, промолчала. Деньги ей, значит, нужны. "Подумаешь, гордая! Я на твоем месте был бы скромнее… " – Люк обернулся и увидел, что медсестра принесла девочку, наверное кормить.

Не обращая на него внимания, Габи приложила маленький сверток к груди. Девочка поводила личиком перед соском, поймала его и благодарно зачмокала. Рука Габи нежно лежала на ее маленьком затылке. Неужели ему безразлично? Это его дочь. Но Люк не испытывал никаких чувств: ни умиления, ни восторга. Он не собирался иметь ребенка, не готовился к его появлению, не наблюдал, как с каждой неделей увеличивается живот Габи. Он все пропустил, проглядел, а теперь получилось так, как получилось, и это не его вина.

Девочка поела и спала у Габи на руках, блаженно улыбаясь. "Дай мне ее подержать" – неожиданно для себя сказал Люк. И не дожидаясь ответа, аккуратно поднял на руки легкий сверток. Он ожидал большей тяжести, но маленькое тело почти ничего не весило. "Какая же крохотная, хрупкая, беззащитная, беспомощная, и у нее никого нет… "Что значит никого?" – одернул себя Люк. Есть Габи, бабушка с дедушкой, хоть Габи родителям еще, скорее всего, ничего не говорила, а главное, есть он, Люк Дорсье, знаменитый ученый, профессор, автор бесчисленных статей, небедный здоровый мужчина. Неужели он даст пропасть этому маленькому существу. А Габи… ? А при чем тут Габи? Внезапно Люк понял причину своих колебаний по-поводу их переезда к нему, нежелания жить с ними одной жизнью. Причина в том, что он Габи не любит, никогда не любил, вообще наверное никого не любил. Женщины – интересные существа, они нужны, желанны, но они всегда заменяемы, чем чаще их менять, тем лучше, а вот малышку не заменишь, она – его. Даже, если бы появилась другая, эта уникальна. А Габи… ни при чем.

Люку внезапно захотелось уйти из палаты, он больше не знал, что ему говорить этой чужой молодой женщине.

– Ладно, Габи, я пойду. Теперь насчет завтра… я не успею за вами приехать, как что на меня не рассчитывай. Езжайте домой. Не забудь про документ. Созвонимся.

Лицо Габи стало напряженным, замкнутым. Хотела, что он их встречал с цветами? А теперь разочарована. Езжайте… "домой", Габи конечно поняла, что речь не шла о его квартире. Он мог бы ей рассказать о завтрашней операции, которую всю команда ждала уже несколько долгих недель, но не стал. Это его дела, Габи не в теме. Кто она ему в самом деле такая. Люк вышел из больницы, как из тюрьмы: свобода! Ему казалось, что он снова прежний Люк, ничей не отец, никому ничем не обязанный. Иллюзия конечно, но какая приятная. Люк поехал в ресторан ювеналов, подсел за столик к друзьям, которые ему улыбались и доброжелательно спрашивали, как у него дела. "У меня дочка вчера родилась" – Люк уже почти произнес эти слова, но в последний миг раздумал. Хоть сегодня вечером он побудет старым добрым Люком, независимым, самодостаточным, делающим всегда только то, что ему интересно. С подругой и ее новым приятелем они зашли в пару баров, где сидели друзья и друзья друзей. Для шумной компании ювеналов было еще совсем не поздно, но как друзья его не зазывали, в третий бар Люк не пошел. Завтра пятница, операция начиналась ровно в семь. Больше пить ему нельзя. Люк всегда умел отказать себе в мелких удовольствиях ради чего-то гораздо более важного. Иначе он бы никогда не стал Люком Дорсье, которым сам восхищался.

"А может я не испытал сильных эмоций, потому что ребенка родила почти забытая студенточка Габи? А если бы мне его родила Наталья?" – Люк понял, что подсознательно мысль о ребенке так его весь вечер и не оставила. "Наталья-мать? Придет же такая чушь в голову!" – Люку даже стало смешно. Наталья воплощала для него саму суть ювеналов, благополучных, веселых, живущих своим умом людей, никому неподконтрольных вольных птиц. Они все профессионалы, крепко стоят на ногах, знают себе цену, возводят свой эгоцентризм в ранг культа и вовсе этого не стыдятся.

Риоджи

Ночью Риоджи несколько раз просыпался, долго лежал без сна, думая о том, что будет делать завтра. Наутро у него было ощущение, что он вообще не спал, хотя и знал, что это неправда. Он чувствовал себя вялым, на работу ему по-прежнему хотелось, но физически было трудно подниматься, принимать душ и завтракать. Конечно он мало двигался и почти не бывал на воздухе, в этом и причина плохого сна, хотя… зачем повторять себе это традиционную мантру семейного доктора для обывателя. На самом деле, воздух тут ни при чем. Просто у него низкий уровень гормонов. Риоджи знал, что некоторые геронты принимают гормоны, но он ни за что бы не стал этого делать, слишком уж очевидный вред при скорее сомнительной пользе. Он всегда просыпался около пяти утра и лежал с открытыми глазами. Впрочем это время Риоджи не считал таким уж потерянным. Утром в постели мозг его работал наилучшим образом: он сочинял статьи, размышлял над протоколами новых экспериментов, сам вел с собой научные споры. Как-то Риоджи попались исследования, сделанные в мичиганском университете. Там выдвигалась гипотеза, что бессонница – это один из определяющих факторов суицида среди геронтов. Спорная теория, но, если он когда-нибудь решится сделать то, что задумал, он войдет в их статистику. Надо же, и над такими проблемами кто-то работает.

Риоджи не отрицал психологию как науку, но сам бы ни за что на свете не хотел заниматься, как он про себя это определял, "пустяками". Вот Ребекка, занятная девочка, что-то там про них придумывает, пишет отчеты, но какая от этих ее наблюдений практическая польза? "А, никакой… " – Риоджи подумал, что, если Ребекка показывает своим кураторам, а в их существовании он не сомневался, свои рапорты, то хочет ли он увидеть, что она там про него лично понаписала. Нет, не хочет. На "пустяки" у него уж точно нет времени.

Когда Риоджи приехал в лабораторию, там уже был Стив и работали инженеры. Стив опять разговаривал с ними на повышенных тонах, но Риоджи не прислушивался. Сегодня он должен в последний раз проверить орган завтрашнего реципиента на наличие потенциально раковых клеток.

В каждой ткани число делений стволовых клеток различно. В печени они не делятся столь же энергично, как, скажем, в легких, т.е. вероятность возникновения опухоли в легком в разы больше, но у них-то как раз множественные гепатокарциномы. Они выращивали печень этого пациента из его же стволовых клеток, стволовые клетки делились с невероятной скоростью, гораздо быстрее, чем естественным путем, а значит… а значит, что по всем параметрам здоровый орган накопил множество потенциально онкогенных мутаций. Обычные клетки живут не слишком долго и поэтому гибнут раньше, чем успеют спровоцировать рак. А вот стволовые клетки – это другое дело, даже одна онкогенная мутация сработает в потомках-клонах.

Нет, Риоджи не мог дать обнадеживающий долгосрочный прогноз: когда в новой печени разовьется опухоль и разовьется ли вообще. Он мог только гарантировать, что в пересаживаемом органе нет особых стволовых клеток, провоцирующих карциному. При помощи безобидных цветных маркеров он внимательно просматривал все слои органа. Не было там пока ничего. Не было… пока. После операции больному введут в кровь гепатоциты. Печень начнет функционировать и лишние стволовые клетки удалятся. Большего они пока сделать не могли.

Стив несколько раз проходил у Риоджи за спиной и прекрасно видел, чем он занимается. Вопросов директор не задавал, спросил только, выйдет ли Риоджи пообедать в город, или они пойдут в больничный кафетерий. "Да, да, кафетерий." – рассеянно ответил Риоджи. Наверное Стив подумал, что Риоджи теперь боится ходить по городу, но это была неправда: Риоджи совершенно не боялся, просто поход в ресторан воспринимался им как дополнительное усилие, ненужное напряжение, какой-то напрасный труд, которого еда уж точно не стоила. Ему и в кафетерий не хотелось идти. Не то, чтобы у него полностью отсутствовал аппетит, нет, Риоджи был готов поесть, но чувства голода он давным-давно не испытывал. Если бы не вошедшая в плоть и кровь привычка к самодисциплине и давным-давно установившаяся рутина, он бы вообще иногда забывал о еде.

Они пригласили с собой Роберта, но тот не пошел, сказал, что совершенно не голоден. "А я тоже не голоден, а иду… Надо было отказаться от кафетерия, там шумно, невкусно, надо будет отвечать на приветствия знакомых. Зачем согласился? Затем, что не умею говорить людям" нет". Всегда боюсь отказом кого-то огорчить. Только и знаю, что улыбаюсь и киваю" – Риоджи был собою недоволен. "А ведь никто этого не ценит, не считает меня приятным человеком. Да видят ли они вообще во мне человека? Я для них "доктор Найори"… и все. "А тебе это важно, что они там считают" – Риоджи шел по коридору, слушал, как Стив рассказывает о дураках-инженерах, которых он засудит, и продолжал вести внутренний диалог с самим собой.

Он даже забыл, как и когда приучился это делать. Риоджи общался только с членами команды и наверное казался им старомодным, немногословным, очень застенчивым чудаком, так и не ставшим настоящим американцем, а он был не такой… они не понимали его, но была ли в этом их вина? Риоджи сам скрывал ото всех свое "я", носил маску, непроницаемую японскую маску "хання" из театра "но". Тут никто и понятия не имел про эти просветленные маски мудрости. "Да, все я сочиняю про маски "хання", я такой же американец, как все. Живу здесь почти всю свою сознательную жизнь. Просто повадился выдумывать свой неповторимый имидж. Ишь ты, выискался… японец загадочный" – Риоджи был ироничен, хотя "они" этого за ни не знали. Правда была в том, что он все-таки не знал, что о чем думают коллеги, просто не был с ними в доверительных отношениях. В бесконечных внутренних монологах Риоджи называл коллег-американцев "они", но было ли это обусловлено тем, что он для всех "чужой"? "А может каждый человек отделяет себя от окружающих, оберегая свое неповторимое "я"…" – Риоджи привычно уносился в своих мыслях в философские обобщения, не умея по-настоящему сосредоточится на банальностях обычной жизни.

Вернулся он домой после семи, оставался на работе, хотя к пятнице все было готово. Риоджи просто пережидал трафик. Он не спеша поужинал и посмотрел на часы: только половина восьмого. Весь вечер еще был впереди. Как ему бы хотелось думать о работе, но не получалось.

Снова Риоджи подумалось, что это правда, что он не смог стать до конца американцем, жена не смогла и ему не позволила. А если бы она пошла на то, чтобы постараться научиться не только хорошему английскому, но и всем обычаям их академического круга, все могло бы быть по-другому. Люди ходили бы к ним в гости. Они когда-то изредка приходили, но жена так мучилась, он видел ее напряженно-несчастное лицо, приклеенную любезную улыбку и постепенно от светской жизни отказался. А потом это несчастье с Джоном.

В который раз Риоджи пришло в голову, что Джон погиб в Америке, а в Японии с ним бы этого никогда не случилось. Там на родине растут другие дети, они понимают свой, предначертанный им, путь, а здесь… Риоджи никогда не считал себя виноватым в смерти сына, он был виноват только в том, что уехал из Японии. Университет Нагасаки казался ему провинциальным, Америка была тогда пионером в биологии. Он родился в прозападной семье, родители одобрили его выбор. Может не надо было уезжать? Он многого достиг, но не смог стать здесь своим. И зачем он назвал своего мальчика Джоном? Захотел быть как все, верил, что мальчик вырастет стопроцентным американцем. Так и вышло, стопроцентный американец умер стопроцентно американской смертью поколения "детей цветов".

Вот были бы у него сейчас внуки, правнуки, праправнуки… большой американский клан, полностью интегрированных в эту действительность людей, в некоторых из которых уже едва бы угадывались азиатские черты. А так, он один. Зачем ему жить, ради чего, ради кого? Ради науки! Когда он решил стать геронтом, об этом и была речь! Риоджи вздохнул и снова принялся думать о последней свободе, свободе добровольного лишения себя жизни. Женщины редко накладывают на себя руки, это прерогатива мужчин.

Сэппуку, почитаемые самоубийства самураев, желающих избежать бесчестья. Но он же не самурай. Хватит валять дурака. Самое страшное – это быть смешным. В Японии с этим не шутят. Мужчина убивает себя, чтобы искупить допущенную ошибку, повлекшую за собой позор поражения или ущерб чему-то важному. Нужна причина, веская и логичная. Они потом должны не только оценить, как он это сделал, но и понять, почему. Сама его смерть должна стать залогом спасения лица, для него же будет уже немыслимо защитить себя от презрительного непонимания. Итак… почему? Потому что он – один, работа больше не отвлекает от пустоты, ему надоело бесконечно скучное повторение жизненных циклов… что там еще? Неспособность соответствовать, самому себе заданным, высоким стандартам. У японца, ведь, очень высокие стандарты, которые западных людей поражают. Он помнил, как в 85-ом году писали о японской эмигрантке, которая решила уйти из жизни, но сначала утопила своих двоих детей на пляже в Санта-Монике, потому что считала, что лучше нее никто об ее детях не позаботится, поэтому она забирает их с собой. Он же тогда и сам возмущался, ужасался, осуждал, а сейчас вспомнил.

Может ему на родину поехать, попрощаться со знакомыми местами, сходить на могилу родителей и… не вернуться. Сообщат ли команде? Наверное, но надо об этом позаботиться. Конечно он не будет травиться или вешаться, так только женщины делают. Он может прыгнуть под поезд, или с моста. Да, с моста в Сан-Франциско. Нет, он же решил не возвращаться из Японии. Тогда он поедет в лес Аокигахара, там деревья сплошной стеной. Там все можно было бы красиво обставить. С другой стороны Аокигахару так и называют "лес самоубийц", неужели он ничего получше не сможет придумать. Еще в вулкан Михаро прыгают… но там же его не найдут. Хорошо, что не найдут или плохо? Чтобы не нашли, можно зайти далеко в море, на пике прилива, а отлив унесет. Вот так оставить на берегу одежду и кошелек с правами и… исчезнуть. А что, это идея. Лишь бы хватило решимости все осуществить. Ехать в Японию у него нет сил, а потеряться в океане можно и здесь.

Странным образом мысли о смерти Риоджи успокаивали. Он встал и зажег ароматические палочки, дурманный сладкий дым распространился по гостиной. Вот бы так и умереть, в нежной удушливой дреме, до последнего мига наблюдая за своим гаснущим сознанием. Какой была бы его последняя внятная мысль?

Риоджи был уверен, что когда-нибудь и поступит, как задумал, только не знал когда. Уже наверное скоро, может сразу после эксперимента. Какого эксперимента? Закончат с печенью, начнут другое и так без конца. Наука не знает конца в своем развитии, а ему 117 лет. Длинная жизнь, и у нее есть конец.

Засыпая, Риоджи перебирал в голове картины собственной смерти, они сменяли одна другую в красочном феерическом калейдоскопе: красивые рисунки, а в центре художественной композиции он, благородный муж, бескорыстный мыслитель, маститый ученый, интеллектуал, Риоджи Найори. Благодарное человечество его запомнит. Он в который уже раз представил свои похороны: ничего японского, но консул конечно будет присутствовать и произнесет речь… представители ученого мирового сообщества, правительства… Но все это потом, переживем пока завтрашнюю пятницу. Лишь бы все прошло нормально.

Наталья

"Так, сегодня четверг… последний день подготовки… операция завтра с утра… что это я лежу?" – Наталья проснулась уже озабоченная предстоящей суетой. Надо немедленно вставать и ехать в спецреанимацию смотреть реципиентов. Да, да, смотреть надо всех, проверять назначения. Гепатокарцинома ее сегодняшний приоритет, с ним все решится завтра. Там будет Алекс .. как иначе… Алекс мелькнул в Натальиных мыслях без особой связи с ее заботами на сегодня, но она сейчас же снова переключилась на больного. Онкологическому уже не дают ничего есть… кишечник очистят, придет анестезиолог, ей обязательно надо его увидеть. Хороший специалист, Алекс всегда с ним работает, но надо же: даже не посоветовался с ней, кого пригласить. Ладно, это его дело. Медикаментозную поддержку она пока до вечера не отменит, куда больному без лекарств, он без них совсем не может… " – Наталья лежала в постели и прикидывала, что ей необходимо сделать. Потом вся наэлектризованная энергией, она встала, пошла в душ под почти холодную струю. Она видела себя в особом незапотевающем зеркале и собственное упругое тело показалось ей таким необыкновенно привлекательным и красивым, что ей захотелось мужчину, любого, даже Сашку, но лучше Люка или Алекса. Наталья намыливала себе голову дорогим шампунем, напевала что-то бодрое, предвкушая крепкий кофе и представляя себя входящей в спецреанимацию, одним своим видом внушая другим уверенность. Она там увидит Алекса… опять Алекс… хотя сейчас в голове у Натальи родился план, как можно бедняжку сегодня использовать: ему же тоже нужна на сегодняшний вечер разрядка перед операцией… почему-то в своих мыслях об Алексе, Наталья с долей снисходительной иронии всегда называла его "бедняжкой". "Бедняжка-дворняжка" – сама эта, помимо ее воли выскакивающая рифма, не делала Алексу чести, да и встреча с ним ассоциировалась для нее с "использованием".

Наталья мечтательно улыбалась и вдруг мысль о, притаившейся в ее теле болезни, пронзила ее острой моментальной болью. Да, низ живота по-прежнему тянуло. Как только она умудрялась это игнорировать? Наталья вытерлась и улеглась на кровать, не обращая внимания на то, что вода с волос натекла на подушку.

Острая боль сразу отпустила, да и была ли она на самом деле? Ее тело оставалось напряженным, как будто ожидая повторения только что случившейся внезапной муки, которая ей то ли пригрезилась, то ли была реальной. Наталья подтянула колени, насколько возможно расслабилась и стала щупать себе низ живота, глубоко погружая пальцы вовнутрь. Живот мягкий… пальпируется тонкий кишечник, чуть чувствителен, но ничего криминального, мочевой пузырь не болезненный, его край совсем низко, справа и слева чувствуется легкая боль, но это мышцы. Если бы Наталья пальпировала другого человека, она бы ничем особенным не озаботилась, но речь шла о ней самой, и поэтому тревога не отпустила ее. Наоборот, с каждым новым касанием живота, она усиливалась: что-то там все-таки было не так. Это давление справа и слева, постоянная ноющая боль в пояснице, внезапно появляющаяся усталость.

Она пойдет на обследование. В понедельник и пойдет. Сегодня не до этого, дел невпроворот. Наталья понуро пила кофе и уговаривала себя, что несколько дней при таком диагнозе ничего не решат, и только усевшись в машину, она поняла, что ей надо попасть к врачу обязательно сегодня, до понедельника она ждать не сможет, об этом и речи не могло быть. Внезапно Наталье стало очевидно, что сегодняшняя суета с назначениями, ответственность за больного, исход завтрашней операции, предвкушение горячего тела Алекса, это – мелочь по сравнению с животной боязнью смертельного диагноза, который очень скоро сведет ее в могилу.

До кампуса ей надо было ехать минут 25, и всю дорогу Наталья обреченно размышляла о том, как ей скажут о найденной на снимках массе, как будут осторожно выбирать слова, как бодро объяснят, что надо еще, мол, все проверить, что это может оказаться ерундой, что есть лечение, даже, если это не ерунда, сейчас есть новые лекарства. Как будто она сама не знает, что есть, и каковы ее перспективы. Запарковавшись, сидя в машине, Наталья, решительно начала звонить в гинекологию, где ее конечно знали. Надо было позвонить и отрезать себе все пути к отступлению: ее будут ждать и придется идти, никуда не денешься. Пусть все решится сегодня. На секунду она засомневалась, стоит ли ей обращаться к врачам Хопкинса, новость о ее болезни немедленно разнесется по всему городу, но потом это соображение показалось Наталье несущественным: куда бы она не пошла, все узнается мгновенно так или иначе, да и какая разница: она будет лежать в больнице, процесс умирания займет какое-то время: сначала операция… уберут, что смогут, химия, в ее случае совершенно бесполезная, потом слабость, боли, тошнота, наркотики. Разве это скроешь?

В спецреанимацию Наталья пришла довольно рано и к своему удивлению не встретила там Алекса. "Ага, выжидает пока я уйду" – Наталья сразу догадалась, почему его еще не было в отделении и решила, что это к лучшему, совершенно не хотелось встречаться с хорошо знакомым человеком. Все-таки он ее неплохо знает и возможно увидел бы на ее лице что-то такое, что заставило бы его на правах старого друга, задавать вопросы. А может позвонить ему и все выложить, пусть бы посочувствовал, сказал что-нибудь ободряющее. Нет, ничего не стоит Алексу говорить. Не стоит, хотя бы потому что он сам – ювенал. У ювеналов особое отношение к тем, кто смертельно болен: как бы они не старались проникнуться чужой болью, ими неминуемо овладевает эгоистическая радость, что сейчас это происходит с другим, не с ним, что пока не его очередь расставаться с чудесной жизнью. Ну почему она так об Алексе думает? Он же любит ее, все бы отдал, чтобы им быть вместе, лишь бы она его позвала. И что, что любит? Себя-то он еще больше любит. Да и что он сможет для нее сделать? Нужно ли ей сочувствие, в котором будет так много ликования: она умирает, а я – здоров, здоров и как замечательно, что сложилось именно так, в мою пользу, а не в ее.

Наталья смотрела больных, делала назначения, разговаривала с ведущим врачом, ждала анестезиолога, подписывалась под его планом наркоза – все на автомате, ловя себя на том, что ей сейчас безразличен не только исход завтрашней операции, но и весь проект в целом. Какая разница, что эти несколько реципиентов будут спасены благодаря их усилиям, когда ее никто не спасет! Наталья не могла отделаться от злобной ревности к Стиву, Риоджи и Роберту: дряхлые и немощные, они продолжат цепляться за жизнь после ее смерти. Как это несправедливо и отвратительно! А Майкл порадуются её смерти, подумает, что она, 68-летняя старуха – обманщица, получила наконец по заслугам и так ей и надо. Перед тем как покинуть отделение, Наталья еще раз подошла к больному, которого завтра будут оперировать. Он был так слаб, что даже несколько слов дались ему с трудом:

– Доктор Грекова, я – готов. Скажите мне, со мной все будет хорошо?

На Наталью смотрели измученные ввалившиеся глаза на изможденном лице, в которых светилась неистовая надежда.

– Да, да, отдыхайте. Все будет хорошо.

Наталья профессионально улыбнулась и даже слегка пожала его худую теплую ладонь. "Черта с два у тебя все будет хорошо! Тяжелейшая мучительная реабилитация, а потом, что, ты полностью выздоровишь?" – Наталья не замечала, что подсознательно сгущала краски. Да, если у этого больного пока не обнаружится метастаз, он постепенно действительно выздоровеет, станет трудоспособным. Ему повезет, везение исключать нельзя. А вот ей не повезет точно. Даже сейчас, когда Наталья заставляла себя сосредотачиваться на больном, она не могла не сравнивать его ситуацию со своей: завтра ему помогут, и может действительно у него все будет хорошо, а вот у нее не будет уже ничего хорошего. У него был шанс, а у нее – нет. Теперь Наталья была в этом уверена.